ПОД   ПАРОЙ   ЛУН

Шаэтэль   *   Инопланетянка   *   Любимая   *   Узнавание   *   Ночь видéний   *   Подружки-ведьмочки и их обитель   *   ...   *   Шли дни...   *   Шаэтэль гладила меня...   *   Радость многих любовей   *   Анархия — женского рода   *   Читаем вдвоём   *   Слушая тебя...   *   Ночь, путешествие, отголоски   *   Счастье и эхо тоски   *   Жара   *   Дом-для-путешественниц   *   Записки, надиктованные однажды вдруг в гостях у Ивэльфэа и Жалинан   *   Звездолёт над травой   *   Подружечьи игры   *   Качели, ночь   *   Какое удовольствие и какая свобода!   *   Снег   *   Остров и лес

Похоже, я просыпалась...

Я просыпалась с чувством пережитого во сне приближения абсолютного ужаса, сменившегося спасением, утешением и ласковым покоем...

В переполненном чередой картин и событий уходящем сне разом собралась вся моя жизнь, все её радости и горести, надежды, мечты и страхи, множество людей, близких и чужих, дела, места, ситуации, разговоры, встречи, расставания — всё, от смутных воспоминаний раннего детства, до ужаса неминуемо надвинувшейся смерти, смертной муки и нестерпимой боли, когда я всеми мыслями и мольбами последнего отчаяния звала на помощь маму... Я звала её — и свою маму, и всех рождающих и оберегающих жизнь матерински-добрых женских богинь в одном лице с нею. Я молила её спасти меня с границы небытия, в котором, казалось, вот сейчас меня не станет, и ничего — для меня — больше не будет, всё навсегда исчезнет... И она появилась — мама, богиня, ласковая женственная сила: я почувствовала её внимание ко мне, её нежность, жалость, сострадание и защиту, отделившие меня от ужаса и боли, от разверзшегося небытия, от всего мира с его страхом, мукой, смертью и отчаянием. Она, ласковая, своей мягкой облачной материнской нежностью окутала меня, отделила и укрыла меня от всего мира, от всего, что я чувствовала и чего я боялась. Своей укутывающей лаской она погасила все мои страхи и мысли, облекла меня собой, вобрала в себя, где осталась лишь она и я, сокрытая в ней, ставшая её частью...

Я не исчезла, и ничего не исчезло, но всё, что было прежде, осталось для меня бесконечно далеко и давно, осталось слишком похожим на сон воспоминанием.

Я счастливо осознавала, что я есть, я существую, живу, а небытие не поглотило меня, и его близость теперь не реальнее, чем кошмарный сон... Все мои воспоминания подёрнулись дымкой ирреальности сна, вспоминаемого после пробуждения... Было так хорошо осознавать пережитый ужас мороком, теряющим реальность сном, и так странно ощущать сном все другие свои воспоминания — всё, что помнила я о себе и своей жизни. Не казалось сном лишь то, что чувствовала я сейчас, но это было ещё страннее, чем сновидение.

Не чувствуя ни тяжести тела, ни своего положения в пространстве, ничего под собой и ничего на себе, кроме тёплой спокойной воды, облекавшей всё моё голое тело с головы до кончиков пальцев, я вместе с погружённостью в воду осязала своей кожей прикосновение нагой живой плоти, женской плоти. Это ощущение, узнавание, знание даже — что рядом со мной женщина, и эта женщина — она, та самая, которая явилась на мой зов и спасла меня — появилось во мне как-то сразу, вместе с ощущением себя, своего существования и своего тела.

Я чувствовала мягкую упругость её грудей и мерное биение её сердца, прикосновение её мягких бёдер и рук, нежно обнявших меня. Её руки медленно и плавно скользили по моему телу, едва-едва касаясь моей кожи кончиками пальцев, блуждали по моей спине, бокам, бёдрам, рукам, плечам и шее, пробуждая во мне уютное томление и ощущение того, что я жива.

Хотелось прильнуть к ней, ласкающей меня, ближе, совсем-совсем тесно и нежно, раствориться в завораживающем осязании её женственного тела и её ласки. Не дыша и не двигаясь, и почти не удивляясь, почему мне не хочется вынырнуть и вдохнуть, я была погружена как в воду в чарующее и пленительное осязание её тела, её и моей наготы, её женственности.

Глухой и плотный эхоподобный шёпот толщи воды в ушах был созвучен её ласкам и вселял чувство полного безмятежного покоя, словно нашёптывая: «всё сбылось, всё случилось, всё хорошо».

Время, казалось, не шло — так нескоро я почувствовала желание вдохнуть. И тогда упругое движение пробежало по телу ласкавшей меня женщины, в движение пришла вода, обтекая нас, гибкие нежные стебли скользнули по нашим телам и мы всплыли. Шум толщи воды в ушах сменился тихим плеском волн и шелестом листвы, слабый ветер овеял мокрое лицо. Мы вдохнули, обе разом, и переплетение незнакомых, слабых, душистых ароматов заставило меня замереть в очарованном изумлении.

Я услышала её голос, глубокий, сильный и полнозвучно-певучий, нежный и женственный. Она произнесла певуче и ласково:

— Lotea enohau, leletaue ela lota lealfa liahnnomia. Affeillaondu elel limmeeni. Affeillaondu erme lani. — Эхом этих слов в моём сознании появилась догадка об их значении: «Лотэа, девочка моя милая нежная любимая. Теперь я с тобой. Теперь всё будет хорошо». Эта догадка с удивительной ясностью возникла не то из звучания слов, подобно образам из музыки, не то из интонации, с которой слова были произнесены, не то из странно возникшего воспоминания о мгновении прямо сейчас приснившегося сна, в котором эти слова мне были вполне понятны. Я не узнавала язык этих слов, непохожий ни на один из знакомых мне языков, но в их певучем звучании было что-то, будто бы родное и любимое, пробуждавшее чувство узнавания то ли чего-то давно забытого милого и дорогого, то ли мечты, сокровенной, но всегда прежде неясной, смутной и ускользавшей.

— Lotauea, o Lotauea, — зовом по имени звучал голос моей ласковой спасительницы, — Miri terenveenau limuh elel, — и в этих словах угадывалось: «Лотэа, Лотэа, зову тебя, живи-будь со мной.»

Я открыла глаза.

Она появилась прямо передо мной, лицом к лицу со мной, немного отстранясь, но не выпуская меня из своих рук, вынырнувшая по плечи из прозрачной покрытой слабой рябью воды, освещённая лунным светом, белотелая, женственная и нагая, глядящая на меня с приветливой нежностью.

Её лицо было прекрасным и странным, притягивающим взгляд, и очаровывало своей изысканной, не человеческой, инопланетянской красотой. Притягивали взгляд и очаровывали её большие раскосые глаза. Тонкие складочки над приопущенными векам придавали взгляду и выражению лица особенную мягкую нежность. Чёрные зрачки, окружённые ярко-синей радужкой, манили бездонной чернотой и глубиной ночного неба.

Женственен был немного вытянутый и заострённый к подбородку овал лица с чуточку выступающими, плавно и мягко очерченными скулами. Высокий лоб над-между раскосыми глазами восходил, расширяясь от короткой тонкой переносицы к вискам. Волос на голове, как и бровей, у неё не было, белая кожа была совершенно гладкой и голой. Но голову обрамлял, полукороной от висков к темени, перламутровый гребень, переходящий в острый пик, устремленный, подобно эннену, вверх-назад над затылком. Ниже покрытых перламутром гребня висков и заднего края скул виднелись по-эльфийски заострённые уши. Полные, человеческой формы, плавно очерченные губы были ярко алы, и на них играла тень лёгкой улыбки. Изящный кончик носа и остренький круглый подбородок тоже имели совсем человеческий, девичий вид, и смотрелись вполне к месту на нечеловеческом лице моей спасительницы.

Её тонкая стройная шея казалась немного длиннее человеческой, голые белые худоватые плечи с выступающими ключицами пленяли своим изяществом, груди плавно круглились, заостяясь к ярко-алым соскам.

«Какая милая, какая нежная, какая красивая!.. Кто ты?» — думала я, очарованная, не зная, любоваться ли ей, или закрыть глаза и прильнуть к ней, уткнуться в неё. Закрыла ли я глаза и уснула ли, надолго или на мгновение, но словно только что приснившийся сон, в моём сознании появились слова, означавшие то, что я подумала. Я решилась произнести их вслух:

— Erlaeyau lota, o erlaeyau lealfa, o erlaeyau lanwa. Erlosel mari eneel, — звонко, по-девичьи прозвучал мой голос, удивляя и даже немного пугая меня саму. Тень ласковой тёплой улыбки пробежала в складочках век и во взгляде инопланетянки, и она ответила своим томным глубоким обволакивающим голосом:

— Elel mari Shaetel. Elel elyomi Shaetel. — «Я — Шаэтэль. Меня зовут Шаэтэль», поняла я, опять узнавая её слова, словно знание их мне только что снилось.

— Shaetel o Shaetel lota,¹ — тихонько шепнула я, эхом повторяя её имя и любуясь ею, вглядываясь в её удивительное лицо и немного осматриваясь по сторонам. Над нами была ночь, полная лунного света, игравшего бликами на воде вместе с отражениями крупных звёзд. Огромные густо-розовые, пастельно-алые цветочные лепестки выглядывали из воды вокруг нас, виднеясь в её толще и поблёскивая над её поверхностью своими влажными кончиками в лунном свете. Похоже, мы находились в чаше погруженного в воду огромного цветка, который можно было разглядеть сквозь прозрачную толщу воды. Он был столь велик, что в его бутоне почти свободно поместились бы мы с Шаэтэль обе. Я замерла, затаила дыхание в изумлении перед сказочностью открывшейся картины. Шаэтэль глядела на меня приветливо и ласково, с нежной радостью в её вкрадчивой полуулыбке и взгляде лунно-светящихся глаз. Дав мне осмотреться и налюбоваться, она приблизила меня к себе, так, что мы соприкоснулись сосками, и сказала тихонько:

— Lohettasau enea sullaili lealfee ecyo lanwee ernanda anmoecyoarma. Affeillaondu emare oha lealfe ecyo lanwe ernanda aoh mari core ena. Elel miri eluh emare ernanda ecyoeo elel raonneivlaivirwi uh enea emaree ernanda ecyo gelilmainyi eneea esluh eeshshere. — «Видишь-чувствуешь эту нежность и красоту вокруг. Теперь мир этой красоты и нежности будет твоим домом. Я живу в этом мире, и я поместила тебя в этот мир и поведу тебя в нём.» — не то угадалось, не то вспомнилось в её в ласковом полушёпоте. Шаэтэль обняла меня теснее, и я почувствовала, как всплывает подо мной её тело, поднимая меня на поверхность всю, лежащую теперь на ней, уткнувшись лицом в её плечо. А Шаэтэль шепнула:

— Elloyel alanfainyi terenvau ivvuecorraelu. — «Мы полетим домой», — словно вспомнился мне сон, в котором я понимала прозвучавшие слова и видела широкую поляну и лес со всех сторон, а на поляне строение, похожее на галерею со множеством стрельчатых окон, эллипсом окружающую просторный внутренний двор с прудом, садом и башенкой, примыкающей к галерее. И я почувствовала, что тело Шаэтэль, словно оно сделалось легче воздуха, всплывает, поднимая меня на себе из воды и над водой всё выше, устремляясь вверх и вперед всё быстрее. С изумлением и жутью, переходящей в восторг, я обвила руками и ногами её летучее голое мокрое тело, и теперь ощущаемое как живая плоть, непонятно почему обретшая способность всплывать и держаться в пустом пространстве неба.

— Elloyel alanfaili ivnuh conore ela. Xohtrommori inteenau. Elel epeli alanfie. — сказала она — «Мы летим к моему дому. Не бойся. Я способна летать» — почудилось мне в её словах. Мы поднимались выше, описывая восходящий виток спирали. Глядя вниз из-за плеча Шаэтэль, я видела озеро, в котором отражалось звёздное небо и две луны, цвели плавающие на воде и под самой поверхностью воды большие похожие на кувшинки цветы. Полуутопленный в воду, самый большой из цветков наверное и был тем самым, в котором я очнулась. А вокруг озера был лес, густой, тёмный, ночной, поднимающийся прямо из вод озера.

Я повернула голову, удивлённо и очарованно любуясь ночным небом с двумя лунами, пепельной и бледно-золотой, и россыпями ярких богатых цветом звёзд. И, если бы я не чувствовала себя летящей, и не осязала бы всей кожей лишь воздух и расслабленное тело Шаэтэль, несущей меня в воздухе, я бы не поверила своим глазам, увидев два белых силуэта в лунном свете, две женских фигуры в звёздном небе поодаль от нас.

Совсем нагие, невесомо плывущие на фоне звёзд, полурасслабленно вытянувшись навстречу полёту, приоткинув в стороны руки и почти не шевелясь, они летели рядом друг с другом, бок о бок. Их лица инопланетной необычностью очертаний были подобны лицу Шаэтэль — такие же перламутровые гребни на головах, раскосые очертания глаз, переносицы и лба, острые ушки, ярко-алые губы у обеих. Обе они были женственны и пленительно красивы в своём полёте и наготе. Одна, зеленоглазая, миниатюрная и худенькая, исполненная пронзительного изящества, выглядела совсем юной девушкой, почти девочкой. Другая, повыше ростом, выглядела девушкой постарше, мягкой и сильной, притягательной плавными, округлыми и мягкими формами своего полноватого, но по-своему стройного и ладного тела.

Они приближались к нам, держась в полёте за руки, то глядя на нас, то переглядываясь, и, кажется, что-то тихо говоря друг другу на том же певучем языке, на котором говорила со мной Шаэтэль.

Ещё две нагие девушки, с инопланетными, как у Шаэтэль, лицами, так же свободно плывущие в воздухе, появились в моём поле зрения, выплывая сверху-сзади, обгоняя нас совсем рядом. Одна из них, белотелая с чёрным гребнем на голове, с длинноватыми тонкими чертами лица, была высокой, статной и стройной. Другая, смугло-бронзовая, с чёрным гребнем, была миниатюрнее. Она была безупречно, ювелирно изящна всеми формами и очертаниями своего женственного тела, точь-в-точь на грани между худобой и полнотой, между девичьей и зрелой женской красотой. Во взгляде больших раскосых глаз их обеих и в выражении их лиц угадывалось что-то приветливое, довольное и счастливое.

— Erroyea mari mirantolmoye ela o lennasivunduhommoye ela, — проворковала Шаэтэль, легонько гладя меня, и мне не то послышалось, не то вспомнилось: «Они — мои подруги, мои ученицы».

Обнимая Шаэтэль, в упоении осязанием её нагой нежности и летучести прильнув к ней лицом и всем своим голым телом, я любовалась нашими спутницами, их обнажённой нежной красотой, такой пленительной в их чудесном полёте, и счастливо-сладостный трепет со смесью захватывающей жути и тонкого пронзительного восторга охватывал меня, разливался по моему телу, занимал все мои чувства.

А наши спутницы кружились вокруг нас с Шаэтэль, по спирали вокруг направления нашего полёта, счастливо и приветливо поглядывая на нас, улыбаясь то нам, то друг другу, шепчась друг с дружкой. Пристроив голову на Шаэтэлином плече, я глядела на их воздушный балет, и счастливым вдохновением отзывалось во мне любование ими и благодарная ласка, с которой я льнула к Шаэтэль.

Я робко замерла, чувствуя себя оказавшейся в сказке или прекрасном сне, неуверенная в реальности происходящего, боясь разрушить своё чудесное видéние, любуясь-неналюбуясь им... И оно длилось и длилось, не прекращаясь и не теряя своего тонкого волнующего очарования. Шаэтэль всё так же нежно гладила меня, плывя в пространстве, словно на поверхности незримой воды, а я льнула к ней... Кружились в небе прелестные Шаэтэлины подруги, мерцали яркие цветные звёзды, две луны лили свой мягкий свет... Встречный ветер обдувал наши голые тела, развевал мои волосы... А далеко внизу был тёмный лес, в котором то появлялись, то терялись огни, поблёскивали прожилки рек, в пунктирах огней угадывались дороги, а в россыпях огней — наверное, города.

Перемены наступили с тихими словами Шаэтэль:

— Ondaecyau conore ela. Elel afxenaryainyi ecyo afelfairyi, — в которых мне послышалось-угадалось: «Вот и наш дом. Мы снижаемся и приземлимся.»

Шаэтэль устремилась вниз, сначала быстро (что я испугалась падения), потом замедляясь и опускаясь очень плавно. Я увидела тот самый дом, который привиделся мне, когда мы взлетали — галерею, эллипсом окружающую сад с дорожками, деревьями и прудом, небольшую башню, возвышающуюся над галереей и садом, крытую колоннаду по внутренней стороне галереи и стрельчатые окна по её внешней стороне. В саду, прямо в листве деревьев и кустов светились огни, освещая сад немного ярче, чем луна.

Шаэтэль опустилась на дорожку посреди сада, и я ощутила под ногами камень. Тяжесть моего тела навалилась на меня, делая мой вес мне непосильным. Чувствуя себя не в силах ни стоять, ни сесть, беспомощная и слишком слабая, я повисла в объятьях Шаэтэль. А она, с удивительной для такой изящной женщины лёгкостью, подхватила меня на руки, прижимая к своей груди. Преодолевая слабость и тяжесть своих рук, я обняла Шаэтэль, обвив её плечо руками и уткнувшись щекой в другое её плечо.

Шаэтэль легко и свободно несла меня на своих тонких женственных руках, и я не чувствовала в них ни напряжения, ни силы, а только нежность колыбельную и ласковую. И мне сделалось так хорошо и спокойно чувствовать её нежные руки под моей спиной и под моими коленями, обнимать её худоватые плечи, чувствовать свою наготу и её обнажённое тело. Она склонила ко мне лицо, улыбнулась, не размыкая губ, своей мягкой тихой улыбкой. Я улыбнулась ей и оглянулась.

Перед нами полукругом стояли Шаэтэлины ученицы, всё такие же нагие и божественно красивые в своей наготе. Среди залитого лунным светом и тенями сада они показались ожившими статуями богинь или нимф.

Каждая из них протянула к нам руку, каждая из них прикоснулась ко мне. Их ладони или кончики пальцев с бережной лаской заскользили по моему голому телу, гладя плечи, шею, волосы, спину, бок, груди, живот, бёдра, колени... И я почувствовала себя открытой им и вверенной им, доверившейся их чуткой нежности безоглядно, почти так же как чувствовала я себя вверенной и доверившейся Шаэтэль. Их голоса заворковали вместе, то почти хором, то наперебой:

— Dilenau Lotauea, o dilenau lelimmaetaue elloya. Здравствуй Лотэа, здравствуй сестрёнка милая. Elloyel lilardi lincyuh enea. Мы рады тебе. Enea limmeelluhoyyaili ecyo enea miralyommailia elloyeel. Ты с нами, ты любима нами.

«Сестрёнки мои... Здравствуйте, сёстры мои милые, очаровательные, прекрасные,» — думала я и шептала в ответ: «Lelimmaettoyaue ela. Dilenau lelimmoyaue lota dela», — не то угаданные, не то вспомнившиеся откуда-то слова, глядя то на Шаэтэль, то на её учениц. В их удивительных и прелестных инопланетных лицах я видела нежность, радушие и тихую радость, у кого задумчивую, у кого томную, у кого беззаботно-счастливую...

Теперь, когда Шаэтэлины подруги-ученицы гладили меня, я заметила и изумилась, какие необычные у них у всех руки — четырёхпалые, с изящными, плавно утончающимися к кончикам, гибкими, свободно изгибающимися, как щупальцы, пальцами без фаланг и суставов. Когда ладонь одной из наших спутниц, бронзовотелой, пробежав по моей руке, замерла на моих ладонях и Шаэтэлином плече, я осторожно взяла её руку в свою. Мы встретились взглядами.

— Elil ecyomi Ilongil,² — сказала бронзовотелая Шаэтэлина ученица, назвавшись Илонгилью, как я догадалась.

— Minalgalolan ecyaelau,³ — томно вторила ей её высокая белая с чёрным гребнем подруга.

— Elea mari Tatilvea,⁴ — глуховато и тихо сказала полноватая ладная белотелая инопланетянка.

— Olgayanel ecyeeli,⁵ — тонким высоким и звонком голосом отозвалась её худенькая миниатюрная подруга.

Шаэтэль, всё так же неся меня на руках, сопровождаемая подругами, неторопливо двинулась по дорожке. Я глядела то на Шаэтэль, то на её подруг, то по сторонам, на игру прохладно-вкрадчивого лунного света, теней и полутеней в кронах деревьев, кустах и высоких травах. Свет исходил не только от луны и неярких фонарей, полускрытых в листве деревьев. Вместе с ними и очаровательнее их светились цветы среди кустов и трав, источая со своих лепестков мягкий бледный свет разных оттенков белого, золотистого и бело-голубого. Сад был сказочным... От него веяло ароматами роз, хвои, оттенком запаха земляники и омытого дождём луга...

Шаги Шаэтэль убаюкивали. Шаэтэль запела, и во всё время меняющейся плавной мелодии её песни звучала укутывающая сном и материнским теплом ласка колыбельной, переплетающаяся с мечтой, мечтательным томлением, ожиданием и предчувствием счастья...

Голая и слабая, на руках у Шаэтэль, приникшая к ней, под ласково-любующимися взглядами её и её подруг, я чувствовала себя девочкой, прильнувшей к маме, растворяясь в осязании её тела, в звучании её пленительного голоса, в медленном переливчато-плавном течении её песни и шагов...

май 2005 — ноябрь 2006

Просыпаясь, я чувствовала себя голой, утопающей в необыкновенно мягкой и просторной постели. Не было ни стены рядом, ни края кровати, впечатанных в многолетнюю давнюю привычку и память. И я была не одна. Обнажённая женщина была рядом со мной, под одним со мной невесомо тонким мягким покрывалом, и обнимала меня. Шаэтэль — всплыло в моей памяти имя и образ прекрасной нагой инопланетянки, и то, каким спасением было для меня её появление. Я открыла глаза, увидев очертания незнакомого интерьера в ночном полумраке.

«Ты — Шаэтэль? Где я?» — захотелось спросить мне.

— Я Шаэтэль, — сказала она тотчас, не успела я и рта открыть. — Ты со мной, в спальне у меня дома... На планете Атэа.

Я поразилась, как она узнала, чтó я хотела спросить, чтó я подумала.

— Я чувствую твои мысли. — сказала она в ответ на моё изумление.

«Но кто ты? И как очутилась я здесь, у тебя?» — подумала я

— Кто я? Шаэтэль, ведьма с планеты Атэа. Я спасла тебя, когда ты погибала... — Шаэтэль, привстав, глядела на меня, ласково улыбаясь из темноты, и гладила меня, скользя кончиками пальцев по лицу и шее... Прозвучавшее из уст Шаэтэль слово «ведьма» не вызвало у меня ассоциаций с шарлатанской мистикой и не звучало как проклятие, но вызывало образ могущественной женщины, знакомой с тайными силами природы, тончайшими и незаметными обычно, но ведомыми её глубокому, исходящему из её женской сути, чутью.

«Спасла, и забрала к себе?.. Но как?» — думала я.

— Я услышала твой мысленный зов, твою мысленную мольбу о помощи. Хотя до того момента я не подозревала ни о тебе, ни о твоей планете, ни о ком из землян, но зов твой был обращён ко мне, вернее, к образу женщины, о которой ты мечтала, и этот образ во всём самом важном совпал со мной, с тем, какова я есть. И потому твой зов достиг меня, потому я и почувствовала и распознала его. Почувствовав твою мольбу, я устремилась на помощь всеми своими мыслями и ведовскими умениями. Чтобы понять, что происходит и как помочь, я сделала телепатическую связь с тобой полной и абсолютной, так, что вся твоя психика, все твои знания, вся память, все чувства, все мысли открылись мне. Я ощутила тебя частью себя, продолжением себя, и, оставаясь собой, увидела Землю твоими глазами, чувствовала твоё тело как часть своего, хотя спасти его не могла. Я могла лишь спрятать всю твою психику в своей, избавив тебя от чувствования агонии... Но сохранив твою психику в своей, я смогла перенести её в новое тело, которое я выносила в себе и родила как свою дочь. Вынашивая тебя, я переносила в твоё новое тело твою психику, сохранённую в моей, и формировала твоё тело таким, какой ты хотела себя видеть, какой ты мечтала быть. Вынашивать твоё тело в себе я могла только до поры до времени, а потом твоё тело росло, находясь вместе со мной в цветке-утробе, созданном моими ученицами в Ведьмином озере. Когда твоё тело достигло возраста превращения девочки в девушку, я завершила перенос твоей психики в новое тело, твоё сознание пробудилось, цветок раскрылся, мы всплыли и полетели ко мне домой. И вот теперь мы дома, Лотэа...

От мыслей о том, что Шаэтэль вынашивала меня в себе и как свою дочь родила, меня охватила волна нежности к ней, нежности дочерней, благодарной, признательной, тянущейся к материнскому теплу и ласке, которую я чувствовала в Шаэтэль. Мне захотелось прильнуть к ней, обнимая её и лаская, уткнуться в неё... Шаэтэль легла рядом, совсем близко, и я повернулась на бок, лицом к ней, своим телом приникая к её телу и кладя свою голову на её плечо.

Её нагота, тепло, женственная нежность и живость её тела, чувствуемое через прикосновение к ней биение её сердца, её дыхание, мягкая упругость грудей, живота и бёдер, гладкость кожи, отозвались во мне вкрадчивым слабым полуосознанным тихим эхом того сапфического чувства, когда хочется быть рядом, нагой и нежной, впитывая и даря нежность.

— Девочка моя, — гладя меня, сказала Шаэтэль, — я назвала тебя Лотэа. Чувствую, тебе нравится это имя.

— Нравится... — шепнула я, изумлённая её рассказом, который казался невероятным, фантастическим, но в котором находили себе объяснение мои ощущения и воспоминания предыдущего пробуждения в озере рядом с Шаэтэль, полёта вместе с ней, всего, что я чувствовала и видела тогда, а теперь вспоминала. Чехарда мыслей подхватилась, замельтешила, закружилась в моей голове.

«Как такое возможно? И именно со мной? Шаэтэль-ведьма? Телепатия через межзвёздное расстояние? Пережитая смерть и новое тело на другой планете? Как далеко Земля, что происходит там? С кем ещё случалось такое, что случилось со мной? Все мысли и память, вся душа перенесена ею в моё новое, сотворённое, рождённое ей тело? Но та ли я, что была прежде? Да, я помню себя, и хочу того же, что и всегда раньше — любви, свободы, мудрости, нежности, я как и прежде люблю женскую красоту... А Шаэтэль, как она красива, как нежна ко мне!»

— Бывало, что ведьмы спасали других лемле, сохраняя их психику в себе, и перенося её во вновь воссозданное тело... Это удавалось мастерицам ведовства, искусным в обращении с мыслью, телом и силами, порождающими жизнь. Вот удалось и мне спасти тебя. Но ты единственная, спасённая с другой планеты, единственная инопланетянка, спасённая так, как я спасла тебя.

— А Земля? Далеко она? Что происходит там сейчас?

— Не знаю. Наверное, далеко, ведь ни одна из близких звёзд на Солнце с Солнечной системой не похожа. А расстояние и место в пространстве сами по себе через телепатическую связь не ощутимы. С Землёй больше нет контакта... Я могла чувствовать других людей и видеть Землю лишь в те несколько секунд, пока твоё прежнее земное тело было живо. Другой подобной связи с инопланетными существами за всю нашу историю не случалось. Кроме тебя никто с Земли ни до, ни после тебя не дотягивался мыслью ни до одной из нас. Ни одна из нас больше ни разу не чувствовала адресованных ей мыслей и чувств инопланетного существа. И ни одной из нас не удавалось дотянуться мыслью до инопланетного существа, даже теперь, после того, как мы узнали, что где-то в космосе есть Земля с живущими на ней людьми, и имеем некоторое представление о людях.

«И что же — наша мысленная связь, мой зов, моё спасение так запредельно невероятно, уникально?.. Мне не увидеть больше Землю?.. Никогда?!.» — подумала я, в ошеломлении от нарастающего осознания абсолютности и необратимости произошедшей со мной перемены, бесконечной и навсегда отделённости от Земли и всего, что было в моей прежней жизни, потрясённая осознанием того, как бесповоротно и полностью переменилась вся моя жизнь, как оборвалось и исчезло всё, что меня окружало, оставшись лишь в памяти похожим на сон. Но вместе с этим потрясением, смягчая его, не давая появиться ужасу и чувству потерянности, было отчётливое и полное чувство наконец-то сбывшегося уютного неодиночества, ощущение душевного тепла и радостной нежности близкой любящей и любимой подруги. К этому долгожданному чувству обретения и встречи самой близкой на свете любимой-подруги примешивалось ощущение материнской заботы и ласки, наполнявшее меня дочерней нежностью.

Шаэтэль была рядом, и я чувствовала в ней ту, к кому я всю жизнь тянулась в своих надеждах и грёзах, о чьей любви мечтала и тосковала. Я чувствовала, что счастлива быть с ней, быть с ней всегда, чувствовала, что люблю её. Я льнула к ней всем своим голым телом, с мыслью, что буду рада всю жизнь прожить рядом с ней, навсегда остаться с ней на планете, где её дом... Примет ли меня этот мир?..

«А ведь она, читающая мысли, наверное, читает и эти... — подумала я. — Она, должно быть, знает, какой путеводной звездой всю жизнь была для меня сапфическая любовь, как я влюблялась в женщин, тщетно надеясь встретить ту, кого сейчас узнала в ней, знает, что я была лесбиянкой, была... и остаюсь! Знает и чувствует, что я люблю её...»

— Знаю, Лотэа, знаю, моя девочка, и счастлива знать, счастлива быть любимой тобой... Я знаю всё, что ты знаешь, чувствую всё, что ты чувствуешь, помню всё, что ты помнишь, и люблю тебя... Пройдёт время, и ты узнаешь меня так же, как я тебя. Мои память, знания и чувства откроются тебе, как твои мне... Я буду с тобой, моя девочка, всегда с тобой... А этот мир, планета Атэа, будет твоим домом, лемле, живущие в нём, станут твоими сёстрами и подругами, — ворковала Шаэтэль глубоким бархатно-грудным голосом, гладя и обнимая меня, скользя своими необыкновенными гибкими пальцами по моему лицу, плечам и рукам, перебирая волосы.

Мне захотелось расплакаться и плакать, уткнувшись в Шаэтэль — от потрясения переменой, перевернувшей разом всю мою жизнь, от воспоминания об ужасе смерти и радости спасения, от счастья обретения долгожданной любимой... Я всхлипнула и слёзы потекли на плечо Шаэтэль... Вздрогнув, она зашептала утешающе, певуче, прижимая меня к себе, лицом к ложбинке между грудями:

— Я с тобой, моя девочка, я с тобой, Лотэа, я люблю тебя... — повторяла Шаэтэль певучим шёпотом, как заклинание. — Elel limi eneea lelettaue ela, oh elel limmeeni Lotauea, oh elel liahni eneea. Inteenau suli eleel. Inteenau sulleliahni. ⁶

И я снова чувствовала себя маленькой девочкой в материнских объятьях, утешенной, убаюканной, любимой... Шок выплакался. Я перестала плакать, и осталась лежать, обессиленная, погружённая в чувствование нежности Шаэтэль. Её ласки, её голос, ощущение её обнажённого тела и своей наготы, ночь, тепло и покой были прекрасны. Я чувствовала Шаэтэль самым близким и родным существом на свете. И сознание сонно таяло и растворялось в этом чувстве...

ноябрь 2006

Мягкое тепло. Покой. Сладкая безмятежность.

Мне снилось, как я, голая, укрытая лишь своими распущенными волосами, лежу в обнимку с Шаэтэль, нагой, тёплой, гладкой и очень женственной, обнимающей меня с сестринской, материнской бережной нежностью. И постепенно, исподволь стало приходить чувство, что это уже не сон, что я действительно лежу, всем своим голым телом прильнувшая к Шаэтэль, и она ласково гладит меня. Мне вспомнилось всё: моё спасение, пробуждение, полёт и разговоры с Шаэтэль, осознание свершившегося расставания с прежней жизнью и обретения любви, мои слёзы и Шаэтэлина чуткая нежность... Шок осознания перемен прошёл, был выплакан ночью и угас в Шаэтэлиной ласке. Остались грусть, неопределённое ожидание, и нежная признательность к Шаэтэль, приютившей и обласкавшей меня.

Я открыла глаза и увидела белую, с алым соском, грудь Шаэтэль и дымчато-голубую штору, через которую пробивался дневной свет.

— Проснулась, моя хорошая, — сказала Шаэтэль, — долго же ты спала!

Ощущение яви и реальности всего, что произошло и что окружает меня, вернулось полностью. Я приподнялась на локте, увидела всё ещё непривычное лицо Шаэтэль, обрамлённое перламутровым гребнем. Огромные раскосые глаза смотрели приветливо и ласково, на полных ярко-алых губах играла добрая улыбка. Я села. Села и Шаэтэль.

Какое-то время мы просто сидели и глядели друг на друга. Я не могла не залюбоваться ею — она была прекрасна, она завораживала совершенством тела, осанки, бездонностью и добротой проницательного взгляда. Необычность лица и рук, большеглазость, абсолютная белизна кожи и броская алость губ, сосков и вульвы, пепельная перламутровость гребня лишь усиливали мою завороженность Шаэтэлиной красотой.

Шаэтэль легко и упруго поднялась, соскочила с кровати. Потягиваясь, она выгнулась, запрокинула голову, воздела вверх руки, летуче шагнула к окну, плавно и грациозно обернулась кругом, расправляя плечи и всхолмляя груди, приопустила голову, устремив на меня призывный взгляд широко распахнутых глаз. Позы, движения и жесты Шаэтэль перетекали плавным танцем. Всё Шаэтэлино тело играло, переливалось обнажённой красотой, лёгкое, свободное, гибкое, изящное, полное скрытой нежной силы. Я безмолвно любовалась ею. Никогда прежде не видела я такой прекрасной женщины, и никогда прежде женская красота не сияла передо мною так открыто, привольно и щедро.

Шаэтэль шагнула к кровати и протянула-простёрла ко мне руку, словно приглашая к танцу.

— И к танцу, и к жизни, и к любви, и к радости. Вставай, моя хорошая! Идём! — позвала Шаэтэль ласково, радостно и увлечённо.

Я поймала её четырехпалую руку, удивлённо любуясь длинными пальцами без суставов и фаланг, их свободной гибкостью и плавным утоньчением к кончикам, белизной и гладкостью кожи.

— Какая нежная!.. — невольно выдохнула я, и Шаэтэль вместе со мной, одновременно — я о ней, она обо мне.

Я встала. Шторы быстро поползли вверх и исчезли в потолке, открыв прозрачные стены большой круглой комнаты с колоннами по внешней стороне стен. Яркий солнечный свет залил просторную спальню. Часть стены распахнулась, и в комнату влетел жаркий ветерок, несущий едва уловимый, пряновато-травяной аромат. Было тихо, так удивительно тихо, что я слышала тишайшие звуки, в которых узнавала шелест слабого ветра в листве и травах. Шаэтэль увлекла меня в открывшуюся дверь и мы оказались на крыше строения, широким кольцом обрамлявшего просторный внутренний двор с прудом и островком в пруду, с цветами, жёлтыми кустами и маленькими уютными лужайками, деревцами и каменными дорожками. Дом окружала поляна, поросшая густой золотистой, местами сочно-жёлтой травой, окружённая, в свою очередь, по-осеннему златолистым лесом, уходящим за горизонт.

— Ах, какая красота! Всюду! — вздохнула я сама не своя — И ты, Шаэтэль, прекрасная, и это роскошное золотое убранство леса, и этот пруд!..

— И ты, Лотэа, вся такая пронзительно-нежная, и эта глубокая синева неба, и пышные облака, и сияющая Йалинэй, и цветы!.. — продолжила Шаэтэль мой вздох, привлекая меня к себе и обнимая.

Её руки бережно коснулись моего лица, пробежали по шее, голым плечам, ключицам, грудям, животу, бёдрам, устремились обратно. Она гладила меня нежно, едва дотрагиваясь кончиками гибких пальцев и глядела на меня с лаской и блаженством. А я почувствовала себя такой голой, совсем-совсем раздетой, совершенно открытой ей и всему вокруг — яркому небу, жаркому ветру, всей планете. Смущаясь, я захотела было одеться, вспомнила об оставленном на кровати покрывале. Но под ласковыми прикосновениями и обожающим взглядом Шаэтэль оставаться нагой было так пленительно приятно, а осязание её женственного тела наполняло душу успокаивающим уютом.

— Вот она, планета Атэа. Смотри, какая красивая. Она прекрасна, она встречает тебя с нежностью и любовью, она – твой дом теперь, твоя родина.

— Что будет теперь со мной? Что ждёт меня здесь?..

— Просто жизнь, бесконечная жизнь, свобода и много любви. Моя любовь и забота, любовь других лемле.

— Лемле?

— Лемле – это мы, разумные существа этой планеты, женщины вроде меня...

— Женщины? — «А мужчины?» – подумала я...

— Мужчин здесь нет и не было, — ответила Шаэтэль, прочтя мою мысль. — Здесь только женщины. Все лемле всегда были только женского пола. Все мы – женщины и лесбиянки. Каждая способна рожать детей как от самой себя, так и от своих подруг. Партеногенез или соединение двух яйцеклеток – вот как мы появляемся на свет.

— Какое чудо! Полностью женский мир, с самого начала своей истории... Мне даже трудно представить, какими стали бы женщины, живя в таком мире...

— О да, мы не похожи на типичных земных женщин... В душе ещё больше, чем внешностью... Не приниженные принадлежанием мужу или желанием принадлежать, не отравленные ядом взаимного соперничества, не ограниченные кругом дома и семьи. Жаждущие знаний, мудрости и мастерства, как продолжения своей красоты. Открытые любви и эросу всех своих подруг, чувствующие своё тело не добычей сильных или товаром, а великолепной живой антенной, излучающей и принимающей лесбийскую нежность, любовь и наслаждение...

— Даже лишь мечтать быть такой на Земле было вызовом обществу. Не принимать обычных, внушаемых с детства явно и исподволь представлений о предназначении женщины, повести свою жизнь иначе, вопреки общему мнению и давлению общества, игнорируя и нарушая традиции, всегда в опасности пострадать за нежелание принадлежать, за своеволие, за то, что не такая, как принято, а значит, чужая...

— Я помню, Лотэа, помню твои воспоминания... — сочувственно и печально вздохнула Шаэтэль, обнимая меня. — Но здесь женщины свободны и добры друг к другу. И здесь тебя ждёт много чудес – и таких, которые казались тебе несбыточной мечтой, и таких, о которых ты и мечтать не смела.

Я ничего не ответила, глядя на Шаэтэль, поляну и лес с ожиданием, удивлением и беспомощностью...

— А сейчас идём, девочка моя, — Шаэтэль увлекла меня вниз по винтовой лестнице, не выпуская моей руки из своей. — Хочешь, искупаемся в пруду или под душем, поедим, я покажу тебе дом, и мы будем плескаться в пруду или гулять по лесу, и я буду рассказывать тебе о планете и о лемле. Или, если захочешь, окунёмся с головой в жизнь Атэа, полетим в город... И не стесняйся оставаться нагой – ты прекрасна в своей наготе, так красива и особенно нежна. Тебе ведь приятно быть открытой моим ласкам, моей нежности, моему любованию... Тем более, что всё равно сейчас в этом доме мы с тобой одни... Мои подруги-ученицы умчались на бал, делиться впечатлениями о счастливом завершении истории твоего спасения.

Я действительно остро чувствовала наготу свою и наготу Шаэтэль, нашу с ней телесную близость и открытость друг другу. Шаэтэль шла совсем рядом, вся такая живая, женственная, голая, держала меня за руку, и её гибкие нежные пальцы обвивали мои. О, как она двигалась, легко покачивая расправленными худенькими плечами, как упруго-гибок был её стан, как шагала она, плавно повиливая бёдрами, переступая ладными ногами со ступеньки на ступеньку, как подрагивали её груди!

Не столько смущение, сколько пленительная, глубоко волнующая услада охватывала меня от того, как я, совсем раздетая, иду рука об руку со своей нежной и удивительной подругой-покровительницей, такой грациозной, близкой и совершенно голой. Никогда ещё не испытывала я ничего подобного этому волнующе-сладостному состоянию. Трепет, неясная радость и робость наполняли мою душу всё сильнее, приятное напряжение, готовое порой перейти в дрожь, охватило тело. Я расправила плечи, выпрямила спину и шагала, полуневольно подражая Шаэтэль, пыталась, как могла, перенять её мягкую, упруго покачивающую бёдрами походку и попасть в ритм её шагов.

Спустившись с лестницы, мы оказались под крышей галереи, идущей вокруг внутреннего двора. Внутренняя сторона галереи открывалась колоннадой во двор, а с внешней стороны через арки с прозрачными дверями виднелись комнаты. Одни из них были почти пустыми, другие наоборот, полны предметов и мебели, создающих впечатление старомодного и тесноватого интерьера. С другой стороны большими словно блюдца бело-голубыми цветами цвели пышные, сочно-жёлтые кусты. Их аромат напомнил дымок от сжигаемой опавшей листвы, слабый и почти развеянный ветром, но более изысканный и пряный, и без намёка на дымную несвежесть воздуха.

Я замедлила шаг, очарованная ароматом и осеннестью красок, любуясь волнистыми чашами цветов, подобными крупным блёсткам на правильных полусферах драгоценно-золотых крон. Шаэтэль проворковала с негой в голосе:

— Это тэшаюнэ, цветы середины лета. Не правда ли, прелесть!.. Прелесть и исчезающая, смутная грустинка в их красоте... Как и в твоей сейчас... А вот фиаланхе, они светятся ночью...

Шаэтэлины восхищённые слова и вздохи о моей красоте мне было странно слышать. Привыкшая воспринимать себя постаревшей, невзрачной и утратившей с годами всю красоту, какая была в молодости, я недоумевала от восторгов Шаэтэль. А вспомнив рассказ Шаэтэль о том, как я, выношенная и рождённая ею, росла в цветке-утробе, я на мгновение подумала, не превратилась ли я в лемле, чуть испугавшись, и в то же время сочтя, что это было бы и неплохо. Но бросив взгляд на свою руку, человеческую (и юную!) в такой непохожей на неё руке лемле, и чувствуя пушистое прикосновение своих волос на плечах и спине в контрасте с гладкой твёрдостью гребня Шаэтэль, склонившей голову к моему плечу, убедилась в своём человеческом облике.

— Идём Лотэа, ты увидишь себя. Идём, я хочу порадовать тебя и твоей красотой! — Шаэтэль увлекла меня по галерее, добавляя: — Да и разве можно сказать, что ты не лемле? Пусть ты родилась и жила в ином, чужом и страшном мире, но ты жила вопреки ему, а твои чувства, мечты, стремления – они же лемлейские по сути своей, хоть и выстраданы среди страдания, какого лемле не знали... Но тем дороже ты для нас всех. А инопланетная инакость твоей красоты лишь выделяет её, усиливает очарование.

Мы вошли пустую в комнатку с зеркальными стенами.

— Вот, — сказала Шаэтэль, — и зеркала, и душ, кстати.

Увидев своё отражение, я опешила. Из зеркала на меня смотрела изящная девчушка, совсем юная, как раз на грани между возрастами девочки и девушки. Я и не я. Когда-то я была почти такой, такой же худенькой, стройной, миниатюрной. Черты лица весьма походили на мои, смутно памятные: и тонкий острый нос, и пухловатые губы, и широкие глаза под густыми, с лёгким изломом, бровями. Лишь волосы стали гуще, пышнее, чернее, нежнее на ощупь. Фигура — те же, припоминаемые худые плечи с выступающими ключицами, миниатюрные, как и вся я, остренькие груди, талия, по-девичьи плавно переходящая в бёдра, тонкие, особенно рядом с Шаэтэлиными, ноги. Внешность позволяла узнать в моём отражении меня, какой я была в тот мимолётный момент своей юности, когда девушка и девочка сочетаются в одном человеке. Но тем не менее, сейчас в своём отражении я видела ещё что-то, трудноуловимое, чего не видела в своих отражениях никогда прежде.

— Как видишь, — сказала Шаэтэль, — ты снова юна, Лотэа. Как и у всех лемле, возраст и облик твоего тела соответствует тому, какой ты себя чувствуешь...

Шаэтэль, столь же миниатюрная и нежная всею собой, смотрелась противоположностью мне. Не девушка, а дама, матрона, цветущая женщина неопределённо-средних лет. Её тренированное как у балерины или гимнастки, ладно сложенное тело очаровывало своей особенной, зрелой женскостью и женственностью, полуявленной-полузатаённой грациозной силой, очень женской и ласковой, родящей и оберегающей, материнской. К ней хотелось приникнуть с тем чувством, с которым ребёнок стремится к матери...

Поражённая и видом своего отражения, и контрастом между собою и Шаэтэль, изумлённая своим совершенно дочерним доверительным влечением к ней и ни с чем не сравнимым наслаждением от телесного соприкосновения с Шаэтэль и нашей наготы, я не сразу заметила, как со всех сторон хлынули мириады струй воды, как чиста и свежа вода, как её много. Вода была вкрадчиво тепла, точнее, самую малость прохладна и её нежная прохлада после жаркого воздуха улицы оказалась весьма приятной. Я стояла среди феерии водных струй, наслаждаясь их прозрачной свежестью и лёгкой живой чистотой, которая бежала, лилась по телу вместе с потоком воды.

Теперь, когда мои волосы намокли, я с приятным удивлением увидела, что мои уши совсем не такие, как были на земле у людей. Они оказались несколько больше, чем человеческие, заострённые, формой похожие на лист. Они были немного шире и толще, чем у Шаэтэль, но тоже совершенно эльфийские! С такими ушами я нравилась себе ещё больше.

Мне хотелось пить, и, подставляя воде лицо, я ловила воду ртом и пила, изумляясь, как вкусна эта чистейшая вода и смакуя её необычайную свежесть. А потом мы с Шаэтэль носились по душевой, смеясь, весело визжа и притворно уворачиваясь от пригоршней воды, которыми мы плескали друг в друга. Дверь душевой распахнулась от моего лёгкого нечаянного толчка и мы с Шаэтэль, мокрые, голые и восторженно-весёлые, пустились наперегонки по извилистой тропинке, петляющей среди златолистых кустов и всевозможных цветов по внутреннему двору. Тропинка привела нас к пруду-бассейну, в который Шаэтэль, не останавливаясь, увлекла меня.

Было неглубоко, по плечи, но обилие чистой воды ошеломило меня. Вдруг оказаться погружённой в целое озеро, метров двадцать в диаметре не совсем правильного круга, было так удивительно и неожиданно, так ирреально, что я, почти не замечая летящих в меня Шаэтэлиных брызг и пригоршней, безмолвно оглядывалась по сторонам. Шаэтэль, отплыв чуть дальше, выделывала невообразимые по грации и сложности пируэты в воде и над водой, и её совершенное белое тело в прозрачной воде над чёрным дном играло всеми своими изгибами, всей своей прелестью, всей своей наготой.

Шаэтэль подплыла ко мне, подставляя спину, позвала:

— Держись за меня!

Я ухватилась руками за её плечи, ложась своим голым телом на её спину и она увлекла меня к середине озера. Здесь было глубже. Мы плыли, парили в прозрачной воде над камнями дна. Я, боясь глубины, прильнула к подруге так тесно и цепко, как только могла, а Шаэтэль гребла легко и свободно, явно довольная феерией обрушенных на меня чудес. В какой-то миг я поняла, что от поверхности воды нас отделяет уже заметная высота, и вот уже мы находились вровень с крышей первого этажа, второго...

Я оцепенело прижалась к Шаэтэль, обвивая её руками и ногами, потеряв дар речи и способность испугаться. Это было прекрасное и жуткое ощущение: что подо мной — лишь нагое тело подруги и метры, вот уже десятки метров высоты, пустого неба, и ничего, кроме таинственной силы, скрытой в этом прекрасном, нежном, расслабленно-мягком женском теле, не удерживает нас воздухе! Шаэтэль, словно невесомая, летела без движений и усилий, её распростёртые руки свободно лежали на пустоте, как на воде, как на постели. Мы поднимались всё выше, оставляя внизу дом, поляну, ниточку тропинки, полускрытую в траве, медленно плывя в жарком воздухе над золотистыми кронами леса.

Ошеломлённая жуть переходила в сладость — чувствовать, как мы, без единого предмета, свободно парим над землёй, абсолютно нагие в бескрайнем небе, чувствовать тепло и мягкость тела, биение сердца, дыхание, гладкость кожи и твёрдость гребня подруги, одною лишь собой удерживающей нас обеих в воздухе, было запредельно, до обморока, прекрасно.

Я глядела из-за плеча Шаэтэль, прижимаясь щекой к её перламутровому гребню, на густую и пышную листву верхушек деревьев, сливавшихся в сплошной, немного неровный и кучерявый, золотистый, где-то почти лимонный, а где-то красновато-жёлтый ковёр. Местами он немного расступался, давая выглянуть из-за крон блестящей тёмной жилке ручья или речушки. Кое-где лес оставлял место проплешинам опушек или прозрачным, вычурно очерченным озёрам. Шелест и шорохи, то потрескивание веток, то щебетание, то посвист, то квак, хоть и приглушённые и размытые высотой, доносились до нас, летящих. Но Шаэтэль продолжала всё так же легко подниматься выше, и из всех звуков остался лишь гулкий стук моего сердца. Вдали показались зеленоватые горы, река, пара не то дорог, не то эстакад внизу поближе.

— Смотри, Лотэа, — ворковала Шаэтэль, — смотри, ведь как красиво! И как хорошо летать, летать с тобой вместе, моя хорошая! Я так счастлива, моя милая, радовать тебя, дарить тебе эти маленькие чудеса, быть с тобой и видеть твою радость, твоё оживание, чувствовать твою нежность. Мне хорошо с тобой!

— Мне тоже!.. Очень!.. — шепнула я чуть слышно.

Видимо, почувствовав, что мне, голой и мокрой, становится холодно, Шаэтэль стала снижаться, поворачивая обратно. Пролетев над самыми верхушками деревьев, мы остановились над домом и плавно опустились на дорожку внутреннего двора близ колонн галереи.

Не веря своим ногам, я ступила на горячеватый камень дорожки, и робко выпустила Шаэтэль из своей хватки. Ласково обняв меня за талию, Шаэтэль увлекла меня за собой, под своды галереи.

— Шаэтэль, изумительная, волшебница!.. Мы летали над лесом, правда?! Как и тогда, ночью, вместе с твоими подругами?! Мне не почудилось?.. Неужели это был самый настоящий полёт, в небе?!

— Конечно, Лотэа, это был самый настоящий полёт, совершенно реальный. Я же ведьма... А ведьма, владеющая чарами эроса и тела, способна делать своё тело летучим. — Шаэтэль поглядела на меня со скромной и довольной улыбкой. — И я действительно умею летать и захотела порадовать тебя полётом, соприкосновением с небом, видами Аркэливин-ластоа с высоты...

Мы вернулись в уже знакомую мне зеркальную комнату. Из открывшейся в стене ниши Шаэтэль достала большую белую душистую губку и принялась вытирать ею то меня, то себя. Нежнейший бархатистый незнакомый материал легко собирал воду, а от движений губки и Шаэтэлиных рук по моему телу разбегались волны сладкой тёплой утончённой неги, полной эротических предчувствий.

Совершенно изумлённая и очарованная и полётом, и способностями Шаэтэль, и великолепием картин атэанской природы, и той атмосферой свободы и покоя, которая наполняла Шаэтэлин дом, я смотрела то на Шаэтэль, то на наши отражения в зеркалах стен, восхищаясь грацией движений и совершенством Шаэтэль, её зрелой совершенной женственностью, да и на себя саму глядя с удовольствием и радостью — ещё бы не радоваться, видя себя такой помолодевшей и похорошевшей по сравнению со своими воспоминаниями.

— Здесь, на Атэа, многое тебя изумит и очарует, многое обрадует и полюбится. Женская цивилизация; женщины, которые любят женщин, и любовь без соперничества; нагота, которая не унизительна, а приятна открытостью ласке; добрые ведьмы; жизнь без смерти, без старения и без насилия; машины, делающие всю тупую работу; техника, вживлённая в природу, а не сломавшая её; общество, где не обладание вещами, а дарение идей и образов, дарение радости и наслаждений определяет положение в обществе, а положение в обществе не означает власть; где принуждение и власть невозможны... Я расскажу тебе обо всём этом, но это надо видеть и соприкасаться с этим. И ты увидишь и прикоснёшься. Ты будешь соприкасаться с чудесами, и они будут становиться частью твоей жизни... — Шаэтэль ворковала ласково, сменив губку на расчёску, высушивавшую мои волосы одним лишь движением по ним. Я слушала её рассеянно, всё ещё под ошеломительным впечатлением от полёта, смешанным с пленительным чувствованием наготы перед любимой, полная ожиданий самых разных чудес, созвучных моим мечтам...

Расчесав волосы, Шаэтэль весело взметнула их вверх, и они осыпали нас обеих нежным дождём, шелковисто струясь по нагим телам. Шаэтэль обняла меня и снова повела под солнечное небо во внутренний двор. Тёплый ветер овеял нас, прикосновениями веемых ветром волос к голой коже снова и снова напоминая о наготе. Гибкие травинки и листики скользили по голым ногам. Непривычно жёлтые высокие травы лужайки, на которую мы вошли, напоминали бы золотую осень в самом разгаре, не будь они так по-летнему густы, пышны, полны жизни и залиты ярким солнцем. Бабочки с яркими, разноцветными, изысканно-узорчатыми крыльями порхали над поляной и над кустами поодаль. Вспомнилось, как далеко и давно, на Земле, когда я была ещё совсем юной девушкой, мы с подругой резвились на поляне перед дачей, раздетые до купальников, упиваясь ощущением своей раздетости друг перед другом, влечением друг к дружке и восторгом любования тонкой девичьей красотой. Та любовь вспыхнула тогда короткой искоркой, поманила и исчезла, оставшись манящим счастливым воспоминанием, к которому я возвращалась всю жизнь вновь и вновь.

— Хочешь, заплету тебе косы? — спросила Шаэтэль.

— Да... — удивлённо ответила я, — ты и это умеешь? Откуда?

— Из твоих воспоминаний.

Шаэтэль вновь погрузила руки и расчёску в мои волосы, неторопливо и бережно расчёсывая, разбирая их на пряди и сплетая... Движения её ласковых рук в моих волосах, нежная-пренежная заботливость, с которой Шаэтэль перебирала волосы, касалась моей головы, шеи и плеч, всё это ощущение заплетания кос отозвались во мне эхом далёких, детских воспоминаний... Мне вспомнилась мама, такими же бережными и ласковыми движениями заплетавшая мои волосы по утрам, собирая меня в школу... До слёз отчётливо вспомнилась её, точь-в-точь как Шаэтэлина сейчас, нежность и ласка, прикосновения маминых рук, полные её любви и доброты, обречённо провожавшие меня в целый день мучений, страданий, издевательств и несвободы, неумолимо и неотвратимо ожидавших меня в школе... И тем бесценнее, пронзительней и горше была ласка мамы, последняя её нежность перед целым днём школьного ада, от которого она бессильна была уберечь меня...

Воспоминание было так явственно, а нежность Шаэтэль так похожа, что я тихонько заплакала.

— Не плачь, Лотэа, не плачь! — воскликнула Шаэтэль со слезами в голосе, судорожно прижимая меня к себе. — Я не бессильна уберечь тебя, и я хоть многими годами позже, но спасла тебя. И здесь нет и не будет ни ада, ни обидчиков, ни мучителей, здесь ничего этого невозможно, ничего! — пальцы Шаэтэль, чуть дрожа, продолжали плести косу, а голос звучал взволнованно и с горчинкой. — Никто и никогда здесь не захочет, да и не сможет мучить ни тебя, ни другую лемле, ни одну! А горечь моя, и жалость, и слёзы — они все о прошлом твоём, знакомом и памятном мне теперь, как своё. Но здесь, среди лемле, невозможны мучители, невозможна жестокость, невозможно намеренное причинение страданий. Это звучит слишком неправдоподобно для тебя, но это действительно так, и наш мир на самом деле надёжно защищён от всякого насилия, жестокости и агрессии. Уже много веков каждая из нас, каждая лемле, способна чувствовать и пресекать злые намерения быстро, гарантированно и эффективно, ещё прежде, чем они станут поступками. С далёкой древности всех нас защищает присущая каждой лемле способность телеэмпатии и телеэмпатического эхо-отражения. Научившись, ещё в античные времена, телепатии чувств и характера намерений и эхо-отражению их, научившись легко учить друг друга этому умению, мы очистили и защитили наш мир от насилия и любой другой жестокости.

— Что это за умение, телеэмпатия? — предвосхитила Шаэтэль мой восторженный вопрос. — Каждая лемле телепатически чувствует душевное состояние и характер намерений всех лемле, кого она знает. И при том, она всегда ощущает чувства и характер устремлений любых других существ по отношению к ней самой и всем её подругам и знакомым. И ощущая, порождает телепатическое эхо-отражение этих чувств и устремлений обратно к их источнику. Эхо-отражение злых, агрессивных чувств, намерений причинить страдание – повергает их источник в бессилие, тем более глубокое, чем злее были устремления. От приступа неодолимой лени, мешающего сделать мелкую гадость, до оглушения и обморока, останавливающего попытку причинить серьёзную мýку. А эхо-отражение добрых чувств доставляет их источнику наслаждение и придаёт жизненных сил. Ты чувствуешь это на себе, ведь та вдохновляющая светлая и ясная услада, которая охватывает тебя рядом со мной, и есть эхо-отражение твоих добрых чувств ко мне и любования мною. Телеэмпатии и эхо-отражению научишься и ты. Испытывая эхо-отражение, ты исподволь учишься ему. Прислушайся к своему ощущению того, что ты любима, к своей реакции на него и на мою нежность, на любование тобой. В нём, вместе с любовью, радостью, нежностью, благодарностью, ты обнаружишь и нечто новое, родственное благодарности, любви и эротическому желанию ласкать ласкающую тебя, но само по себе действующее и обращённое в ответ на то, что ты чувствуешь. Это и есть оно, ещё очень слабое, смутное и неясное, твоё эхо-отражение...

— Так что же, эхо-отражению можно научить и людей?! — обрадовалась я.

— Можно. Мне это хоть немного, но удалось. Когда, спасая тебя, я достигла абсолютной телепатической связи с тобой, я ощутила обращённые к тебе чувства и устремления, и эхо-отражение их произошло. Но это было эхо-отражение убивавшим тебя людям, эхо-отражение их желания убивать. Оно убило их самих, ведь воздействие эхо-отражения тем сильнее, чем сильнее отражённые чувства. Ужас и сострадание, которые я чувствовала, увидев запечатлённую в твоей памяти и знании земную жизнь, побуждали меня сделать хоть что-нибудь, чтобы помочь, остановить это всеобщее взаимное мучительство. Я воспользовалась тем, что чувствовала твоё земное тело, как продолжение своего. Ещё немного, прежде, чем твоё земное тело умерло и связь моя с людьми оборвалась, я смогла поддерживать в нём жизнь, и через твоё тело я могла телепатически чувствовать людей, и своей мыслью дотягиваться до них. И я смогла дотянуться мыслью до нескольких людей, знакомых мне из твоей памяти, почувствовать их душевное состояние, и эхо-отражение его, посланное мной, сделать как можно более обучающим. Я не смогла и не успела сделать больше ничего, но почувствовала, что основы способности эхо-отражения им передались. А значит, совершая эхо-отражения, люди будут передавать это умение другим и развивать в себе. Способность эхо-отражения распространится от человека к человеку по всей Земле, и человечество изменится, из его жизни уйдёт насилие, а эхо-отражение добрых чувств будет поддерживать в людях любовь и дружественность друг к другу. Это должно происходить, и, думаю, уже произошло.

Чувство облегчения, сильнейшее, какого я никогда в жизни не испытывала и даже вообразить не могла, охватило меня от Шаэтэлиного рассказа. Её слова наполнили меня радостью сбывшейся мечты о человечестве без насилия, о том времени, когда люди перестали бы мучить друг друга. Выходит, оно настало! И чувство восторженной благодарности к Шаэтэль, принёсшей осуществление этой невероятной желаннейшей мечты, захлестнуло меня с головой, смешиваясь с изумлённым, но не испуганным благоговением перед её могуществом. Я отчётливо, всем своим существом чувствовала в ней, нагой миниатюрной ладной инопланетянке, ведьму неимоверно могучую в своей способности рождать, лечить, знать, преобразовывать и совершенствовать. И ощущение этого неимоверного могущества и проницательной чуткой всепонимающей мудрости, исходящее из самых глубин Шаэтэлиной мягкой спокойной величественной женственности, рождало во мне чувство реальности её рассказа, реальной возможности сделать то, о чём говорила мне Шаэтэль.

И удивительно, что ощущение могущества Шаэтэль не отдаляло меня от неё, не создавало чувства дистанции или моей ничтожности перед ней. Оно рождало лишь восторг и восхищение, усиливало очарование Шаэтэль и влекло меня к ней. Шаэтэль не казалась мне ни властным божеством, ни недосягаемо мудрым гуру. Властности не было в ней совсем, она была близка и нежна, и мудрость её я чувствовала доступно-близкой, как ответ на вопрос, который всегда можно задать сестре или близкой подруге. И сейчас её, стоящую рядом, разговаривая со мной заботливо и ласково заплетающую мои волосы, я чувствовала своей старшей, много знающей и умеющей подругой и сестрой, милой, любимой, близкой, самой близкой на свете...

В этой подружечье-сестринской нежной доверительной близости, я, всей душой влюблённая в Шаэтэль и увидевшая в ней свою мечту, очарованная ею и влекомая к ней, чувствовала свою любовь безоблачно счастливой, свободной, беспреградной, на всю жизнь неразлучной, сбывшейся.

Счастливая радость тому, как близка любимая, как прекрасна и всепонимающа она, как нежна она в своей заботе, радость её влюблённой дружбе, покровительственной старше-сестринской и материнской любви, окрыляла меня, захватывала дух и кружила голову, смешиваясь с радостью счастливого и полного завершения всех тревог, горя и несчастий, наставшего с её, Шаэтэль, изумительной ведьмы, появлением. Нагота нас обеих друг перед другом, среди залитого солнцем цветущего сада, наполняла меня эротическими предчувствиями и сладко томила желанием дарить Шаэтэли ласку всем своим телом, таким открытым ей, всем своим телом ловить и впитывать её ласку и наслаждение её женственностью.

А тем временем две роскошных косы были заплетены. Шаэтэль обвила их вокруг моей головы и скрепила невесть откуда взявшейся незаметной маленькой заколкой. И теперь, когда волосы, прежде хоть как-то укрывавшие меня, были собраны в тугую причёску, а шея, спина и плечи остались совсем открыты и обнажены, я, и прежде не перестававшая чувствовать свою наготу, ощутила себя совершенно, совсем-совсем догола раздетой. Рядом с Шаэтэль, вместе с ней, близкой, ласковой и такой же абсолютно нагой, под ярким глубоким небом и сияющим жарким солнцем в прогретом воздухе среди высоких золотых трав это было прекрасно, уютно, до дрожи сладко и до обморока волнительно. Шаэтэль обняла меня, дрожащую и полную трепета от ощущения нашей абсолютной наготы, Шаэтэлиной близости, желанности и сладости её прикосновений, обвила руками, прильнула ко мне и нежно гладила меня.

— Lotauea liahnnomia... Aexau...⁷ — шепнула Шаэтэль со вздохом, почти коснувшись моего уха губами. И, трепетно дыша, поцеловала меня за ушком, припала жаркими влажными губами к моей шее, поцеловала другое ухо... Нега, сладчайшая и волнительнейшая, охватила, залила меня всю стремительной волной, я блаженно закрыла глаза, замерла, поймав своими руками руки подруги. Шаэтэль осыпáла меня прекрасными, горячими нежными поцелуями, то легонько и торопливо, то сильно и долго целуя меня то за ушками, то в шею, то в острые кончики ушей, вздыхая прерывисто и трепетно...

Сладкая любовная дрожь ушла в глубь моего тела, в самое чрево, и там, в глубине моей женской сокровенности ощутилась впервые в жизни почувствованной новой неожиданной частью моего тела. Словно длинный гибкий тонкий чувствительный язык, раздвоенный на конце, как ящериный, рос из глубин моего женского чрева, и трепетал в моей вагине. Горячая тягучая сладость словно стекала по нему из глубин чрева, заставляя его трепетать, дрожать, и тянуться из вагины наружу. Хотелось вытянуть этот язык на всю длину, облизнуть его истекающими усладой кончиками свою полную той же услады вульву, коснуться ими тела Шаэтэль, её бёдер, её лобка, её вульвы.

Едва успев изумиться новому ощущению в своём теле, я почувствовала, как горячий влажный упругий и гибкий тонкий длинный раздвоенный язык лизнул мои бёдра.

— Это luhilme, куннилингва, женский орган лемле, — шепнула Шаэтэль, и я догадалась, что речь и о том, что почувствовала я в себе, и о том, чем лизнула меня Шаэтэль. Моя куннилингва почти непроизвольно вытянулась навстречу Шаэтэлиной, поймав её и сжав своими раздвоенными кончиками. Ах, сколько наслаждения было в этом соприкосновении! Разряд сладости и дрожи перебежал через сплетённые куннилингвы из моей плоти в Шаэтэлину и из её в мою. Мы обе вздрогнули, вздохнули судорожно.

И мне хотелось вот так замереть на целую вечность, впитывать поцелуи Шаэтэль и сладость сплетения наших куннилингв, и растворяться в осязании её тела, её грудей, прижавшихся к моей спине, её бёдер и коленок, касающихся моих бёдер, её ладоней, охвативших мои груди. Но ещё сильнее хотелось обернуться к ней, обнять её, прижаться к ней теснее, грудями к её грудями, глядеть в её глаза и целоваться с ней, губами в губы...

Я повернулась к Шаэтэль в её объятьях, наши куннилингвы выскользнули одна из другой, чтобы тут же сплестись снова, я обвила руками Шаэтэлину спину, теснее прижимаясь к любимой, лицом к лицу, грудями к грудям, животом к животу, бёдрами к бёдрам. Ах, как восхитительно было чувствовать, какая вся она живая, гладкая и упругая, как нежна её дельфинья упруго-гладкая кожа, как упруги груди, как тверды соски, как сильны и мягки её бёдра..., как горяча, влажна и полна ласки её куннилингва, длинная, гибкая, нежная! Жаркими, страстными губами Шаэтэль припала к моим губами и мы целовались, целовались, целовались... А наши куннилингвы, вибрирующие, истекающие бегущим по ним горячим наслаждением, то оплетали друг друга, то расплетались, и, сплетённые вместе, или порознь, быстрыми дрожащими движениями лизали тела друг друга, даря любимой эту переполняющую куннилингвы сладостную дрожь, скользя по бёдрам, вульвам, проскальзывая в сокровенную глубину вагин...

Сладость, с какой мы льнули друг к другу, целовались и ласкались, становилась всё нестерпимее, и мы изнемогали в неуёмном стремлении льнуть друг к дружке ещё, ещё теснее, ближе, ласковее, ещё больше раствориться друг в друге, и продолжать, продолжать наши ласки, даже чувствуя, что не выдержим больше ни их волнения, ни их страсти и всезатопляющей жаркой сладости, но более всего на свете желая их продолжения... Наши тела сплелись в объятьях, руки скользили по голым спинам, груди набухшими сосками ласкали друг друга, бёдра и коленки скользили между бёдер и коленок, куннилингвы трепетали, лаская самые сокровенные места наших тел, а взгляды тонули друг в друге. Казалось, мы снова летим... А наверное, так это и было, и трепещущее в любовных ласках прекрасное тело Шаэтэль снова сделалось летучим. В стремлении телом своим выразить и передать любимой всю свою любовь, нежность, обожание, счастье быть с ней, вместе, мы всеми собой стремились друг к дугу, и ласкались, ласкались, ласкались, изнемогая от ласк, переходя все пределы изнеможения и наслаждения.

Мы ласкались так долго, так упоённо-изнеможительно, что время, прошедшее в ласках, казалось вечностью... И всё же, как-то понемногу наши ласки стали утихать, в них больше стало не стремления быть ещё ближе, а стремления укрыть, окутать, обласкать, убаюкивая.

И в утихающих ласках, тёплых, спокойных и уютных, как вечер уходящего знойного дня, мы лежали в траве, обнявшись, уткнувшись друг в друга, медленными движениями друг друга гладя, то замирая совсем, то продолжая скользить кончиками пальцев по телу любимой, и тихонько целуясь. Куннилингвы, спрятавшиеся в наших вагинах, лишь иногда выглядывали легонько коснуться подружечьей руки, когда она скользила рядом с лоном. Я положила голову на плечо моей милой Шаэтэль, закрыла глаза и блаженствовала. Я думала, как хорошо мне с ней, любить её и быть любимой, быть с ней так близко, как сейчас, ласкать её и отдаваться ей. Мне хотелось сказать ей это, но я не находила самых подходящих и ласковых слов, лишь говоря иногда: «Шаэтэль, любимая моя, милая...», «Мне хорошо с тобой...» и замолкая с мыслью, что телом своим я всё сказала ей в любовной ласке и говорю сейчас... А Шаэтэль то молча гладила меня, то эхом повторяла: «Мне хорошо с тобой, Лотэа...», «Лотэа, девочка моя, любимая...», «Lellaetaue ela lota liahnnomia...»⁸ и замолкала, должно быть, с той же мыслью. И нам было хорошо...

Влюблённая, любимая, дремлющая на плече любимой женщины после жара и полёта лесбийских ласк, я чувствовала себя совершенно счастливой, счастливой настолько, как никогда ещё в жизни.

август 2002 — ноябрь-декабрь 2006

В полудрёме мы нежились с Шаэтэль, лёжа совсем нагими прямо в траве лужайки.

День клонился к вечеру... Склонившееся к горизонту солнце уже не сияло над нами так ярко и знойно, но небо оставалось таким же светлым и ясным, лишь несколько мягче и гуще сделалась его синева. Полуденный горячий и яркий зной смягчился, словно сгущаясь немного, стал кротким и мягким предзакатным теплом, которым дышало всё вокруг нас, прогретое за день солнечным жаром. Широкая тень от крыши галереи легла на нашу лужайку.

Вся погружённая в счастливое умиротворённое послечувствие жаркой сладости лесбийских ласк любимой и трепетной радости обретения любви, я лежала, обнимая Шаэтэль, приникнув к ней, полная тихого наслаждения осязанием её и её близостью...

Теперь, когда улегались и утихали ошеломления и потрясения всем случившемся со мной, всем узнанным, увиденным и пережитым, моё тело дало знать о своих потребностях. Я ощутила, что очень голодна, хочу пить, хочу окунуться в прохладную воду.

— Хочешь есть?. — не то спросила, не то заметила вслух Шаэтэль, удивляя меня снова своим чувствованием того, что я едва ощутила или подумала. И добавила, привстав и склонив надо мной лицо:

— Я всегда чувствую твоё состояние. Для лемле нет совсем ничего необычного в том, чтобы чувствовать душевное и физическое состояние своих любимых. А я к тому же ведьма, и твои мысли ощутимы для меня так же, как прикосновение твоего тела, звуки твоего голоса... Ты и сама сможешь научиться всему этому... Способность чувствовать душевное и физическое состояния придёт сама собой, вместе с умением эхо-отражения, принесённая практикой эхо-отражений. А в искусстве ведовства нет секретов... Нужно лишь перенимать ведовские умения у действующей ведьмы, через общение и близость с ведьмой-учительницей, занимаясь вместе с ней ведовскими чарами и учась у неё. А я вся открыта для тебя, и как бы я хотела, чтобы ты стала так же способна видеть всю меня, как я – всю тебя!..

Шаэтэль вздохнула, мечтательно прикрыв свои большие раскосые глаза и шевельнув своими острыми ушками, которые потянулись назад, прижимаясь к голове.

— Ты хочешь, чтобы я была твоей ученицей? — спросила я, сомневаясь, как же мне, с моим скептическим материализмом, быть ученицей ведьмы.

— Да, я зову тебя в свои ученицы... Как не позвать... Конечно, я хочу научить тебя всему-всему, что умею сама! И я не думаю, что ведовство противоречит материалистическому мировоззрению и науке. В сущности, искусство ведьмы – это искусство использовать свою психику, своё тело, свою нервную систему как своеобразный инструмент, с помощью которого удается обнаруживать и, если надо, задействовать (например, для полёта, для телепатии и тому подобного) скрытые силы, взаимодействия, свойства окружающей природы, исчезающе мало проявляющие себя в обычных условиях без взаимодействия с этим инструментом. В отличие от науки ведовство основывается на интуиции, на глубинном чутье психики и тела ведьмы, практически не формализуемом, не выражаемом как-то отдельно от самой ведьмы, в книгах, например, или как-то ещё вне личного опыта, переходящего разве только от учительницы к ученице. Я не вижу тут противоречий с рациональной наукой, если не смешивать рациональное познание естествоиспытателя и иррациональную интуицию ведьмы... Но впрочем, у нас всегда будет время поговорить обо всём этом. А сейчас робот принесёт нам ужин. Уже несёт... Вставай.

Шаэтэль села, очаровательная свободной позой своего обнажённого тела — прямой стан, гордо поднявшиеся груди, скрещенные лодыжки, одно колено почти на земле, а на другое Шаэтэль опёрлась локтем, чуть склонила голову ко мне в зовущем полуобороте, протянула мне руку. Я села рядом.

Огромная бабочка, больше чем с ворону размером, с тихим шелестящим звуком появилась над нами, трепеща почти неподвижными крыльями с переливающимся рисунком и неся висящий под ней большой поднос с кувшином, чашками и круглыми плодами. Бабочка опустила поднос на траву перед нами и взмыла вверх. Вблизи она и в самом деле выглядела механической — лапки-манипуляторы, тело-фюзеляж блестит алюминием, голова с несколькими объективами вместо глаз и усиками-антеннами. Непонятно было только, как она летает, почти не шевеля крыльями, да ещё и переносит такой увесистый поднос. Но больше, чем эти любопытные технические детали, меня заботило то, съедобны ли для меня все эти яблокообразные плоды на подносе и грозди ягод в чашках... Однако прежде, чем я открыла рот, чтобы спросить об этом, Шаэтэль ответила на мой ещё не заданный вопрос:

— Всё, что съедобно для лемле, съедобно для тебя. Ты можешь питаться той же пищей, что и все мы, плодами тех же растений, которые мы едим. А твоя иммунная система приспособлена к микрофлоре Атэа, и так же как у всех лемле эффективна. Метаболизм твоего нового тела таков же, как у лемле. Хоть внешность у тебя и человеческая, сформированная такой, какой ты мечтала быть и какой ты представляла желанную для себя красоту, но по биохимии и физиологии своего тела ты – лемле.

Слова Шаэтэль, разливавшей по чашкам из кувшина нечто зелёное, успокоили меня...

— Это сок ягод жаушанхе, растения похожего на землянику, — добавила она, беря чашку. — Кстати, спешу тебя порадовать, что все мы, лемле, вегетарианцы.

Я тоже взяла чашку, глотнула. Вкус сока напоминал больше смородину с оттенком то ли крыжовника, то ли киви, да и земляники тоже... Хотевшая пить куда сильнее, чем смаковать этот довольно вкусный сок, я сразу осушила чашку. Шаэтэль – тоже, и улыбнулась мне. Со словами, «рада, что тебе понравилось», Шаэтэль наполнила чашки снова. Лишь с третьей чашкой сока мы напились.

—А вот эронкаройарфэ, растёт вот на таких деревьях, — Шаэтэль показала на невысокое деревце с густо-золотистой зонтичный кроной поодаль позади меня, и взяв с подноса небольшой ножик, принялась нарезать ломтиками похожий на яблоко плод, извлекая сердцевину плода с семечками. Я попробовала ломтик эронкаройарфэ, оказавшийся на вкус очень похожим на спелую ароматную дыню, и, голодная, быстро съела почти всё, что было нарезано. Шаэтэль ела медленнее, очаровательная своим спокойствием и плавным бессуетным перетеканием движений. Я взялась резать и чистить от семечек другие дынеяблоки, тут же съедая нарезанное, теперь уже не так торопливо, и Шаэтэль не отставала от меня. Разнообразя дынеяблоки ягодами и соком, мы закончили наше пиршество, почти опустошив поднос.

— Искупаемся, — позвала меня Шаэтэль и упруго встала, снова очаровывая грациозной игрой женственных форм её тела в движении, и за руку увлекая меня за собой.

Поднимаясь, я вздрогнула от прикосновения пары гибких травинок, скользнувших по моей голой вульве, снова с пронзительной дрожью ощутив абсолютность своей наготы и почти невольно облизнувшись куннилингвой. Снова в изумлении от появления у меня этой новой части тела, я высунула куннилингву почти на всю длину, так, что могла рассмотреть её, и осторожно коснулась её рукой. Куннилингва, длинная, влажная, нежная, ярко-алая, и в самом деле была похожа на раздвоенный ящериный язык. Прикосновение руки к её раздвоенным кончикам ощутилось прикосновением к самому нежному и интимному месту моего тела. Как будто мой клитор оказался в глубине моего лона и тянулся оттуда этим длинным гибким ящериным языком. Быстрым движением я спрятала куннилингву в себя, и вопросительно глядела на Шаэтэль, подобно мне облизнувшуюся куннилингвой.

— Как видишь, — сказала Шаэтэль, — не только биохимия, но и женские органы твоего тела таковы же, как у лемле. И эта новая часть твоего тела, похожая на прячущийся в лоне раздвоенный язык, называется luhilme. (В земных языках её можно было бы называть латинизмом cunnilingua). Это орган амфигенетического материнства и лесбийской ласки. Маточные трубы у лемле из яичников ведут в куннилингву, проходя внутри неё и открываясь наружу там, где она раздваивается. Желая стать матерью, лемле куннилингвой помещает свою яйцеклетку в матку самой себе или своей любимой, одна или одновременно с ней. И когда яйцеклетки двоих лемле помещены их куннилингвами в матку одной из них, происходит зачатие в результате слияния пары яйцеклеток. Или если лишь одна яйцеклетка помещена в матку, то происходит партеногенетическое зачатие. Ну а когда в организме лемле нет яйцеклетки, созревшей под действием желания материнства, куннилингва – это просто орган лесбийских ласк и интимных прикосновений. Так что не бойся забеременеть случайно – выращивание яйцеклетки и зачатие у лемле – сознательный акт. Лемле управляет началом созревания яйцеклетки и движением её, созревшей, по куннилингве почти так же, как обычными движениями своего тела. И, кстати, не пугайся отсутствия месячных. При управляемом сознанием созревании яйцеклеток менструального цикла у лемле просто нет.

Я слушала этот удивительный рассказ Шаэтэль, и мысли о куннилингве приводили меня в лёгкий испуг, переходящий в глубокую восторженную очарованность. В самом деле, как кстати куннилингва лесбийской цивилизации, как кстати куннилингва женщине в лесбийской цивилизации! Мысль о материнстве в любви двух женщин, о ребёнке, дочке, зачатой от любимой подруги, приводила меня в полнейшее ликование. Я думала о том, как прекрасно и прелестно это, впрочем, не относя мысли о материнстве к себе самой. Теперь, ещё больше, чем в земной жизни, в своём новом совсем юном почти девчачьем теле, и рядом с Шаэтэль, казавшейся мне бесконечно старшей чем я, я чувствовала себя скорее девочкой, а не взрослой женщиной, готовой и способной быть матерью. Я просто думала, как я хотела бы увидеть те счастливые пары, для которых рождение дочери от любимой подруги не невозможная мечта, а событие само собой естественно случившееся. А вместе с ними самими мне хотелось увидеть и обычную жизнь этого чудесного лесбийского мира, отношение друг к другу его жительниц, их манеру обустраивать свою жизнь, увидеть природу...

— Увидишь, конечно же, увидишь, — сказала Шаэтэль, кладя мне руку на плечо и ведя с собой по каменной мощёной дорожке сада, — сейчас, после того как мы искупаемся в пруду, я хотела показать тебе видеокартины разных мест и событий нашего мира. Из всего множества архивов и трансляций, которые есть в атэанской информосети, мы выберем то, что покажется самым интересным для первого знакомства и дальше можем смотреть то, к чему потянется твой интерес после самых первых впечатлений.

Ступая по тёплым камням дорожки, мы прошли мимо пышных цветущих кустов, окружённых высокой травой и цветами, мимо и под сенью невысоких деревьев с зонтичными кронами, миновали пару статуй танцующих нагих девушек пронзительной хрупкой красоты, и вышли к пруду.

Стоя на чуть шершавых тёмных камнях у самого края воды, я зачарованно глядела на просторную водную гладь, наши с Шаэтэль отражения в ней, узорчатые камни на дне в глубине под прозрачной водой, сложенный из камней маленький островок напротив нас, между серединой пруда и противоположным берегом. Шаэтэль юркнула в воду, гибко, грациозно и почти не поднимая брызг. Увлекаемая Шаэтэлью, я села на край пруда-бассейна, свесив ноги в тёплую со слабым оттенком прохлады воду. Всё же как волнительно и необычно было это — вместе с самой близкой на свете подругой, никого и ничего не боясь, ходить совсем голыми под открытым небом, в траве и по камням дорожек, сидеть в траве или на прогретых солнцем шероховатых камнях, окунаться в чистую прозрачную воду просторного пруда, всё время чувствуя эротизированное любование подруги, любуясь ею!

— Милая моя, девочка моя, как ты прелестна! — вздохнула Шаэтэль, — как хорошо с тобой, как я люблю тебя!..

— Любимая моя, мечта моя... — шепнула я в ответ.

Шаэтэль, стоя по груди в воде, обхватила мои колени и глядела на меня со сдержанно-тихой, загадочной, полной нежности улыбкой, играющей на её сомкнутых полных ярких губах и в складочках век над счастливо полуприкрытыми длинными раскосыми глазами. Кончики Шаэтэлиных острых ушей, отведённые назад и в стороны, дополняли счастливо-влюблённое выражение инопланетного лица моей любимой. Чтобы оказаться лицом к лицу с ней и поцеловать её, я соскользнула в воду, омывшую меня всю своим текучим вкрадчивым теплом.

И я поцеловала нежные жаркие губы моей милой Шаэтэль, коснулась лицом её лица, прильнула к ней вся. Мы целовались, долго и упоительно, обнявшись, соприкасаясь отвердевшими сосками и ласкаясь вновь наполнившимися сладкой текучей дрожью куннилингвами. Воспетый Сафо истомчивый эрос долго не оставлял нас, но был не горько, а терпко сладостен... И мы купались в наших медленных и нежных ласках, обтекали и обвивали друг друга своими голыми телами, объятьями, прикосновениями и глажениями, тянулись к друг другу всей нежностью и наслаждением, наполнявшими нашу плоть и дýши. Вода, в которую мы были погружены, аккомпанировала нашим ласкам, приходя от них в движение и ласково обтекая нас. В бесконечной переливающейся и текучей неге мы дарили друг другу всё, чем могли наши тела выразить любовь, обожание и нежность.

А потом, когда наши ласки утихли, Шаэтэль поцеловала меня напоследок, и призывно улыбнувшись уплыла на середину пруда, где было глубже. Как красиво и откровенно-сексуально выглядела она, голая, плывущая сильными, размашистыми и упругими движениями крепких ног, переходящими в извивы всего её туловища при едва подвижных руках! Эта красота, очарование и сексуальность манила меня, влекла к подруге, звала плыть к ней, плыть вместе с ней, плыть как она. Считая себя не умеющей плавать, я всё же оттолкнулась ото дна, и тело словно само собой повторило те движения, которыми плыла Шаэтэль. С каждым новым движением всё легче, свободнее и лучше бежали по моему телу эти упругие извивы, усиливающиеся от плеч к бёдрам, и уходящие в воду с волнами упругих движений ног.

— Вот ты и плаваешь как лемле, — сказала Шаэтэль, вынырнув рядом, когда я догнала её на середине пруда.

— Ты научила меня плаванию с помощью своих ведьминых чар и телепатии?

— Я просто соблазнила тебя попытаться плыть и показала собой пример. Тебе, хоть ты и помнила себя почти не умеющей плавать и побаивающейся глубины, стоило лишь попытаться, и твоё тело само нашло все нужные движения. Так и должно было получиться, ведь твоё тело происходит от моего, и плавательные рефлексы должны быть у тебя, как и у всех лемле, разве что скрытые за человеческой психикой, неявные до первой попытки.

— А я почти и не мечтала научиться плавать. Но до чего же здóрово! — сказала я, плывя рядом с подругой и радуясь своему новому неожиданному умению.

— Попробуй теперь нырнуть, — сказала Шаэтэль с таким видом, словно готовила мне сюрприз, и нырнула сама.

Преодолевая страх нахлебаться воды, я глубоко вдохнула и повторила движение Шаэтэль, как она погрузив в воду голову и гребком руками направляя себя, плывущую, вперёд и вниз. Едва лицо моё оказалось в воде, что-то сжалось внутри моего носа, перекрывая его изнутри, так, что можно было не бояться вдохнуть воду. Глаза мои сами зажмурились, непривычные к погружению в воду. И прежде чем я попыталась их открыть и увидеть то, что будет видно под водой, от желания осмотреться по моим ушам пробежала волна тончайшей дрожи. И вместе с ощущением этой тонкой дрожи, возвращавшейся к моим ушам из воды, в моём сознании возникала картина пространства вокруг, рисуясь в деталях тем быстрее и отчётливее, чем ближе были детали этой картины. Я видела, вернее ощущала, почти всё пространство вокруг себя, лишь за своей спиной «видя» хуже. И в этой картине, чувствуемой из возвращающихся в мои уши волн-вибраций, пространство вокруг виделось так необычно — в нём не было цвета и света, в нём было различие твёрдого, мягкого, текучего, упругого и неупругого, плотного и не очень. Я ощущала текучую, удивительно прозрачную воду, твердые камни дна и забитые песком щели между ними в глубине под собой, камни берега вокруг-поодаль, поверхность воды надо мной, за которой ничего толком не было «видно». Тело Шаэтэль, плывущей рядом, я ощущала похожим на наложение полупрозрачных очертаний форм её фигуры и трёхмерного подобия рентгеновского снимка. Я слышала серии импульсов-щелчков, идущих из упруго-твёрдого гребня на голове моей подруги, и тонкие волны-вибрации их отражений от предметов вокруг дорисовывали ощущаемую мной картину вместе в возвращающимся эхом вибраций моих ушей. Я могла прекратить бегущую по ушам дрожь, картина пространства вокруг исчезала, возникая лишь частично, с эхом Шаэтэлиных серий щелчков. Желая снова «оглядеться», я снова пускала волны тонкой вибрации по своим ушам, и снова «видела» пространство, нарисованное их эхом.

«Эхолокация! Сонар! Подумать только, я способна эхолоцировать и видеть, подобно дельфинам, мир, нарисованный эхом под водой (а может быть, и над водой, если попробовать?). А Шаэтэль — наверное, вот зачем у лемле гребень на голове. Это не просто украшение и не подобие рогов, а эхолокатор! А у меня, выходит, уши способны быть эхолокатором. Как здóрово и необычно!» — думала я, продолжая «разглядывать» пруд и подругу своим сонаром.

Всё теми же волнистыми извивами тела, переходящими в упругие волны движений ног, мы плыли с Шаэтэль, теперь уже под водой, долго не выныривая. Я с удивлением заметила, как надолго хватает мне моего воздуха в лёгких, как совсем не трудно мне задерживать дыхание уже не первую минуту, и даже, похоже, не пять минут. Я перестала жмуриться, привыкнув постепенно держать отрытыми глаза под водой, и замечая, что эхолокацией я вижу всё вокруг, особенно вдали от себя, заметно лучше, чем глазами. Я плыла и плыла, то опускаясь к самому дну и ложась на его песок и камни, то возвращаясь в середину толщи воды, не чувствуя и приближения нехватки воздуха. Шаэтэль кружила вокруг меня, так же не всплывая, с самым довольным видом. Наконец я всплыла, движимая ещё не столько желанием вздохнуть, сколько любопытством попробовать эхолоцировать не в воде, а в воздухе.

То, что перекрывало изнутри мой нос, открыло проход воздуху, едва я вынырнула. Всплыв и отряхнув от воды голову, я пропустила вибрацию по своим ушам, и эхо от неё вернулось мне, рисуя картину, совсем иную, затуманенно блёклую, лишённую той насыщенной прозрачности для эха, которую я чувствовала в воде. Глазами над водой я видела заметно лучше, чем сонаром. Эхо рисовало мне, довольно смутно, границы между воздухом и водой, воздухом и предметами. Дрожаще-малопрозрачной в рябях волн чувствовалась поверхность воды, а тело всплывшей рядом Шаэтэль утратило над водой свою подводную полупрозрачность.

— Ну вот, ты можешь как лемле нырять, и как лемле эхолоцировать, — сказала Шаэтэль мне, пребывающей под впечатлением нового сюрприза, приподнесённого мне ею и моим новым телом. — И все обычные способности лемле, хоть и немного изменённые в приспособлении к человеческому телу, и прятавшиеся за человеческим сознанием, не знавшем их, у тебя есть.

— Как это странно... Лишь облик человечий ... да воспоминания, — подумала я вслух.

— А дело в том, — сказала Шаэтэль, — что чтобы быть уверенной в успехе переноса твоей психики в новое тело, я чувствовала, что облик твоего тела должен был совпадать с твоим видением себя, с тем, какой ты видела себя в реальности, воспоминаниях или мечтах. Но при этом, я не могла сформировать твоё тело обделённым теми способностями, которые есть у лемле, ведь это сделало бы тебя инвалидом, лишённым части нашего восприятия жизни. Многое в твоём формировавшемся во мне теле получалось само собой – и метаболизм как у лемле, и способность к амфигенезу, и женские органы лемле, и даже многослойная кора головного мозга, приспособленная к распознаванию эхолокационной картины и, видимо, важная для телеэмпатических способностей. Не сложно было сделать и более чувствительным, как у лемле, твой слух. А с эхолокацией пришлось исхитриться, изобрести строение ушей, не такое как было у твоего земного тела и не такое как у лемле, и сотворить тебе уши, способные излучать и принимать ультразвуковые сигналы, и притом совпадающие с твоими представлениями о красоте. Ведь нет в организме человека ничего подобного тэхенэ, вот этому гребню на голове, который, как ты и поняла сама, является у лемле органом эхолокации.

— Я чувствую себя теперь похожей на дельфина... — поделилась я своей причудливо пришедшей мыслью. И усмехнулась: — гуманоидом-дельфиноидом?..

— В каком-то смысле так и есть, — заметила Шаэтэль. — Ведь лемле – полуводные существа. Мы рождаемся в воде, и плаваем мы едва ли меньше, чем ходим. Можем проводить в воде очень много времени, и чувствуем себя в воде совершенно свободно, в родной и комфортной стихии. Да ты и сама это уже ощутила. Ты теперь тоже держишься в воде так же естественно, как все лемле.

И словно приглашая меня убедиться ещё раз, как свободно теперь буду я чувствовать себя в воде и под водой, Шаэтэль, гибко и маняще извившись, ушла под воду. Совсем по дельфиньи изгибаясь всем телом, она плыла-текла в толще воды. И я нырнула тоже, опять без труда задержав дыхание, сразу же почувствовав, как двигаться, как извиваясь телом струиться в воде, пустила тонкую вибрацию по своим ушам и увидела всё вокруг в её эхе. Извивчато протекая телами сквозь воду, наслаждаясь этим протеканием своих голых тел, мы с Шаэтэль вились одна вокруг другой, направлением своего движения обвивая направление движения подруги, то и дело соприкасаясь, скользя друг об дружку телами ласково и игриво.

Наплававшись и наплескавшись, мы выбрались из воды, когда уже смеркалось. Было ещё немного светло, но свет сделался совсем уже не ярким и не ясным, сумрачным, всё больше превращаясь в полутень. Закат горел и растекался на пол-неба, красочный, перетекающий цветами из карминового в розовый, из розового в оранжевый, золотой и зеленоватый.

Мы прошли по дорожке, вернувшись под своды крытой колоннады. Как были, голые и мокрые, мы остановились у одной из колонн, и обнявшись глядели то на погружающийся в сумерки сад, то на пылающее закатное небо.

Вид заката и сада в полумраке сумерек пробудил во мне далёкие давние воспоминания. Мне вспомнилось, как маленькой девочкой по вечерам на бабушкиной даче я смотрела на темнеющие в сумерках цветы, дорожки, кусты и грядки, остро и горько тоскуя по маме, оставившей меня с бабушкой и куда-то уехавшей, как мысль о том, что минул ещё один день, отделявший меня от маминого возвращения, скрашивала тогда мою тоску и утешала. Мне вспоминалось ещё, как много лет спустя мы с университетской подругой сидели на завалинке дачного домика, мокрые в мокрых купальниках после поливания грядок и друг дружки, в душистом тепле и тени летнего вечера, глядели то вдаль на холмы и дачи вокруг, то на грядки перед нами, болтали, молчали, и нас ждала ночь, которую мы проведём вдвоём. А наше счастье, влечение друг к другу и созвучие чувств казалось пришедшим на всю жизнь, но откуда-то закрадывалось ощущение зыбкости и ускользания и этого счастливого момента, и всего, что связывало нас...

Как перекликались, будучи такими непохожими, эти воспоминания с нынешним вечером! Как близка была Шаэтэль, прижавшая меня сейчас к себе в своих объятьях, всей душой обожаемая и любимая, всею собой окутавшая меня своей материнской покровительственной заботой, нежной, чуткой, объясняющей и ведущей за собой! Каким непременным, навсегда несомненно сбывшимся, чувствовала я своё неодиночество и нашу с Шаэтэль подружечью сапфическую ласковую близость!

И сейчас, провожая вместе с любимой уходящий день, я думала о том, как была счастлива я сегодня, так счастлива, как никогда ещё за свою жизнь. Как счастлива была я всем новым впечатлениям, открытиям и известиям, пережитым и встреченным сегодня с моею удивительной любимой!.. Как счастлива была я с прекрасной чудесной Шаэтэль, в её любви, влюблённая в неё! Каким уютным, нежным, милым, полным мечты было это счастье!

Но в безмятежность этого счастья что-то тревожно-горькое вкрадывалось, тянулось слабой дымной струйкой откуда-то из полыхания заката и отголосков моих земных воспоминаний, в которых счастливая близость любимой была всегда кратка, хрупка и обречённо мимолётна, и исчезала всякий раз, едва приблизившись и поманив или едва настав и осенив уютным счастьем. Сердце сжималось в желании замереть, задержаться навсегда вместе с моей любимой Шаэтэль в этом тепле счастливого и полного любви вечера, в этом полыхающем закате, в подружечьих объятиях и нежности...

— Лотэа, девочка моя, — сказала Шаэтэль, гладя меня, — будь счастлива и не тревожься. Я буду с тобой всегда, я полюбила тебя навсегда, люблю и буду всегда тебя любить. А наша любовь никогда не исчезнет и не померкнет. Мы будем всегда влюблены и неразлучны, как и все влюблённые лемле. Ведь лемле абсолютно привязчивы и неразлучны в любви и дружбе. Благодаря телеэмпатии, дýши влюблённых так тонко и полностью настраиваются друг на друга, что их взаимопонимание, взаимочувствование, родство, взаимодополнение и взаимопродолжение всех чувств и устремлений, всех движений души становится тончайшим и абсолютным. Обычно любовь у лемле приходит медленно и потихоньку, вырастая чаще всего из детской дружбы, из давнего товарищества, лишь очень изредка являясь сразу с первого взгляда. Но так или иначе придя, любовь не может уйти, лемле не может разлюбить любимую. А смерть не может разлучить влюблённых, поскольку лемле вот уже больше двух тысяч лет не старятся и не умирают. Исчезновение старения как раз и стало результатом развития телеэмпатии, вернее, результатом телеэмпатических эхо-отражений добрых чувств, всё время происходящих между лемле. Ведь воздействие такого эхо-отражения проявляется не только волной вдохновения и удовольствия в душе, но и усилением способностей тела поддерживать себя в наилучшей форме, прибавлением жизненесущих сил. Так не состаришься и ты, и жизнь, что открывается перед тобой, не ограничена ни старостью, и никакими пределами во времени. Я чувствую и знаю, мы будем вместе и будем влюблены друг в друга не меньше чем сейчас и завтра, и через год, и через сколько угодно сотен лет...

Мой разум от слов любимой возликовал — «Так вот что имела в виду Шаэтэль, когда говорила о жизни без старости и смерти! Физическое бессмертие и нестарение в буквальном смысле! Какое чудо, какое счастье! Бессмертна! Она, и я, и каждая лемле! И никогда я не потеряю её, никогда она не потеряет меня, никогда лемле не теряют своих любимых!». А чувства и интуиция, верившие рассказу Шаэтэль ещё больше и ощутимее, чем разум, восприняли бессмертие, как будто давно исподволь знали о нём, как будто иначе не могло и быть. Я чувствовала, что ужас смерти, однажды пережитый, остался далеко, так далеко, откуда уже не сможет никогда вернуться. Я чувствовала, что с появлением Шаэтэль, со мной сделалось что-то, сделавшее меня недосягаемой для смерти. И уж совсем невозможно было представить Шаэтэль ни смертной, ни состарившейся. В её до идеальности совершенной красоте чувствовалось что-то такое, что просто не могло позволить ей увянуть, само собой несло неувядающую вечность.

Переполняемая нежностью к Шаэтэль, я обернулась к ней, уткнулась лицом в её лицо, поцеловала её в щёку, коснулась лбом края её волнистого твёрдого перламутрового гребня. Она обхватила мою голову своими гибкими пальцами, нежно прижимая к себе.

— Мне хочется плакать... или петь от любви к тебе... — полустоном-полувздохом сказала я. — Как я тянулась к тебе, как я мечтала о тебе, милая моя... Всю жизнь!..

— Милая, нежная моя Лотэа... — шептала Шаэтэль; прикосновения её тела и её рук, расплетавших мои мокрые косы, говорили о любви и нежности тоньше и трепетнее слов. — Ведь я, как и ты, всю жизнь жила, ведомая мечтой о совершенной любви и о мире, наполненном ею. Жила ради этой мечты, её любя, всю себя ей посвящая. И в ней я неясно предчувствовала тебя, твою любовь-мечту, подобную моей, собравшую в себе все силы, стремления, мечты и дела всей жизни. Я предчувствовала, как соединятся и отразятся друг в друге две любви-мечты – твоя, моя, – вымечтанные, выношенные в стремлениях и мечтах всей жизни, пронесённые через всю жизнь и по грани смерти, через обреченность и горечь одиночества, всю жизнь тянувшиеся к возлюбленной в неясной грёзе. И вот теперь... Достигли друг друга, совпали, соединились две наши путеводные звезды, соединили нас... Мы с тобой вместе, грёзы воплотились... — В интонациях тихого голоса Шаэтэль, в хрупком неровном трепете движений её пальцев, в словах об обречённости, об одиночестве и грани смерти, я ощутила пережитое моей любимой страдание, отчаяние и горечь, точь-в-точь подобные моим, сопровождавшим мою земную жизнь, с её страхом, безнадёжностью, немилосердием, обречённой несбыточностью мечты и надежд. Острая жалость, горечь и стонущая в глубине души боль ворвались в чувство любви и нежности, с которым я льнула к Шаэтэль и обнимала её.

— Всё позади, Лотэа, и у тебя, и у меня! Не бойся, былые горести к нам больше не вернутся. Здесь, среди лемле, ничто не нарушит нашу любовь и наше счастье, как и любовь и счастье любых других лемле. Давно уже вся наша цивилизация – это мир, движимый нежной любовью лемле друг к другу, мир, где каждая бережна к каждой, где посвящённые сапфической любви и дружбе красота, знания, мудрость и мастерство создают и оберегают благополучие, благоустроенность жизни и свободу... Тебя тревожит след горя, боли и смертной тоски в моих воспоминаниях? Он из давнего прошлого, из тех очень далёких времён, когда Атэа ещё не была такой. Древность Атэа была жестокой, хоть и не настолько, как на Земле. Здесь не было войн, рабства, чудовищных деспотических государств и жестоких мракобесных религий. Но всё же жизнь древних лемле была не свободна ни от смерти, ни от нужды, ни от насилия, зависима от капризов природы и от власти более сильных и наглых соплеменниц или власти толпы. Я застала то время... — Шаэтэль вздохнула, всё так же медленно ласково скользя ладонями по моим волосам и лицу, замолчала на пару мгновений, заметила:

— Ведь мне три тысячи двадцать три атэанских года, это две тысячи семьсот двенадцать земных лет.

Я замерла, затихла, тревожно и грустно обняв любимую, лицом уткнувшись в перламутр её гребня, и слушала её, продолжившую свой рассказ:

— Я росла, мечтая о мире всеобщей вечной любви, нежности и свободы, и не могла принять как данность тогдашний реальный мир вокруг меня, всей душой непримиримо восставая против таких его реалий, как смерть, жестокость, зыбкость жизни и любви, вражда и недоверие между лемле, нужда и несвобода. И в ведовстве искала я надежду и возможность их преодоления, освобождения от них. В этом была я не одинока. Многие мыслящие лемле, философы, художницы и ведьмы и прежде, и в то время искали и творили, движимые желанием сделать добрее и лучше мир и жизнь лемле. Но нас, ищущих, становилось всё меньше. Ведь это время, когда я родилась, взрослела и старела, было временем погружения в упадок цивилизации античной атэанской ойкумены. Варварство, ожесточение и одичание надвигалось на ойкумену изнутри и извне, суля забвение и гибель творениям, знаниям и надеждам наших предшественниц и нас самих. Тревожное и горькое было время... Сгущалась тьма невежества и варварства, цивилизация тонула в ней, разрушалась и разобщалась... Сгущались, нарастали и становились неумолимее жестокость и нужда, а свобода, знание и красота сжимались, прятались и исчезали. Но оставалась и надежда. Учёные и ведьмы хранили знания и рукописи, ведьмы совершенствовали и передавали друг другу своё искусство и умения, и в их числе способность телеэмпатии. Лучшим из ведьм бывало даже начало удаваться эхо-отражение... В ту пору я совершенствовалась в искусстве ведовства, год за годом, десятилетие за десятилетием, искала, училась у других ведьм и у природы, странствовала, отшельничала... Бывало, я могла помочь другим, бывало – была бессильна. Мои умения росли, но всё не настолько, чтобы изменить мир или открыть и передать другим то, что было бы способно его изменить. Надежды то появлялись, то исчезали, поиски то заходили в тупик, то вели к неясным продолжениям. А я старела, хоть и могла своими чарами в какой-то мере сопротивляться старости. Долго, более века, я держалась на грани дряхлости и смерти, удерживаясь в жизни своим ведовским искусством и силой мечты, силой тоски по ускользавшей, не сбывшись, мечте. В совершенствовании искусства телеэмпатического эхо-отражения я чувствовала надежду если не достичь своей мечты и соприкоснуться с нею в жизни, то хотя бы подарить другим возможность достижения этой мечты о совершенной любви и о мире свободном и полном любви. Надежда эта начала сбываться, когда нам с ученицами удалось сделать эхо-отражение обучающим, таким, что всякая лемле, испытывая действие эхо-отражения, умению эхо-отражения при этом исподволь училась. Умение эхо-отражения стало распространяться по планете, меняя жизнь, распространяя среди всех лемле защиту от любой жестокости других, делая невозможной насилие и власть, вознаграждая добрые чувства и дела... Эхо-отражение добрых чувств несло жизненные силы, вдохновение, сохраняло и даже возвращало молодость, дав всем лемле бессмертие в итоге. Но я, тогда самая старая из старух, пережившая сверстниц более, чем на век, ещё долго, дольше, чем другие, выбиралась из старости...

— Я не могу тебя представить старой! — только и выдохнула полушёпотом я, слишком ошеломлённая судьбой моей любимой, разительностью перемен в судьбе её и всей планеты, неимоверной глубиной времён, истории, событий, прожитых ею и хранимых в её воспоминаниях, контрастом слов Шаэтэль о пережитой ею глубокой старости и безупречным совершенством Шаэтэлиной зрелой полной жизни красоты, без тени, без малейших признаков старения и увядания.

— Конечно. Я сильно изменилась. Более тысячи лет прошло с тех пор, как я своим ведьминым искусством полностью избавилась от старости в себе, от всех её проявлений, так, что не осталось и следа... Жизнь в атмосфере эхо-отражений добрых чувств сделала меня, как и всех других лемле, неуязвимой для времени и возраста. И сколько бы мы ни жили, век за веком, красота каждой лемле остаётся всё такой же юной или зрелой, сообразно душевному самоощущению этой лемле, а след долгих прожитых лет – он заметен, но не имеет ничего общего со старостью и увяданием, а проявляется всё большей отшлифованностью совершенства красоты. Чем дольше жизнь, тем идеальней и отточеннее совершенство.

— Я чувствую это в тебе... Едва увидев тебя, я заметила сразу, как совершенна, слишком идеально совершенна твоя красота... Но лишь теперь, кажется, за мгновение до твоих слов, я почувствовала и узнала ясно в этом совершенстве именно проявление долгой жизни... Как ты красива, Шаэтэль, как идеально ты красива, как совершенно женственна! — произнесла я очарованно, с обожанием гладя Шаэтэль и теснее приникая к ней. Вкрадчивая волна нежной тёплой услады пробежала во мне, в глубине души и по всему телу. С этой волной вновь обострилось моё ощущение наготы, явственнее обращая моё внимание к чувствам тела, к тому, что я совсем обнажена и Шаэтэль совсем нагая, и в абсолютной наготе своей мы вместе, мы так близко, мы обнимаемся и льнём друг к другу. И вместе с этим, полным эроса, чувствованием тела возникла мысль, догадка, которую я не преминула сказать:

— А я, наверное, так и останусь как сейчас, похожей на девушку-девчонку, совсем юную?..

— Да, девочка моя, я чувствую, что да.

Я думала, как здóрово и странно, прожив более чем пол-жизни старой девой, и вжившись за пол-жизни в эту роль и одиночество, привыкнув к ним и к маске профессорской солидности, и к строгим платьям и вежливой дистанции со всеми, вдруг больше не нуждаться в этом, оставшись как есть нагой и нежной, оказаться вместе с любимой и совсем родной подругой, снова видеть и чувствовать себя девчонкой-девушкой, и быть влюблённой так по-девичьи, и снова жить девичьим влюблённым нежным обожанием подруги, в которое вплеталось столь же влюблённое и нежное очарованное обожание наставницы...

— Я так люблю тебя!.. — вздохнула я.

— Я так люблю тебя!.. — эхом повторила Шаэтэль, вновь обнимая ладонями мою голову и нежно прижимая к своему лицу, щекой к щеке, перебирая и разглаживая гибкими пальцами пряди и локоны моих мокрых волос.

Снова прилетела и зависла рядом механическая бабочка-робот, принеся расчёску, которой Шаэтэль расчёсывала мои волосы, собирая с них остатки влаги. Небо совсем стемнело, взошла крупная бледно-золотая луна, поодаль от неё начали проступать сквозь темноту неба звёзды.

Мы любовались наступлением ночи, лунным небом над тёмным силуэтом сада. Было очень тепло и тёплый ночной ветер ласкал нас, обнажённых и обнявшихся, своими дуновениями и прикосновениями моих распущенных волос, легонько движимых ветром по нашим голым телам.

Чувства покоя и свободы, полнейшей наготы и нежности вдвоём с любимой, созвучные им тишина, дыхание ветра, луна и звёзды тёплой летней ночи, счастливо завершали этот день, первый день узнавания возлюбленной, узнавания нового мира и обновлённой себя самой в нём.

декабрь 2006 — май 2007

Мы поднялись по винтовой лестнице на крышу галереи.

Две луны невысоко над горизонтом и россыпь ярких разноцветных звёзд по всему небу, туманно-бледные огни фонарей и светящихся цветов, вторящие лунному свету в саду внутреннего двора под нами, истончали ночную тьму, мягко и неброско проявляя скрадываемые ею очертания предметов и пейзажа.

Ночь, тепло, нагота, близость любимой, нагой и ласковой, ощущение её движения, её шагов, её обращённой ко мне нежности, её влюблённого внимания, прикосновения её тела, её руки, обвившей мою талию — всё, что я чувствовала, наполняло душу счастливым уютом, оттенённым мягким веяньем эротического наслаждения и желания.

«Вот, прошёл мой первый день на Атэа, — думала я, глядя вокруг, склоняя голову к плечу Шаэтэль и скользя рукой по её телу. — Какой прекрасный, какой счастливый день, самый счастливый!.. Ах, неужели же и вся планета так прекрасна, как этот дом и всё вокруг, что видела я!?. Ах, неужто и все лемле на этой планете милы и добры как ты и твои ученицы, а их жизнь так счастлива и так свободна от страдания и страха, как наш с тобой сегодняшний день?!»

— Да, так и есть. Именно так, — сказала Шаэтэль в ответ на мои мысли. — Чувствую, как хочется тебе увидеть Атэа дальше округи этого дома, увидеть жизнь лемле в её разнообразии. Мы можем отправиться путешествовать по Атэа хоть завтра, даже хоть сейчас.

И, видно, чувствуя моё робкое удивлённое замешательство от неожиданного предложения и самой возможности отправиться в путешествие никак не готовясь, сорваться с места тотчас же, Шаэтэль добавила:

— Или сейчас мы можем увидеть множество мест на Атэа и её лунах прямо отсюда – через экраносферу и камеры виртуальных путешествий. Идём, — позвала Шаэтэль.

Мы вошли внутрь башенки-ротонды, в ту комнату на втором этаже, которая утром служила нам спальней. Эта просторная, почти совсем без мебели, комната с одной лишь кроватью посередине, смотревшаяся пустоватой при дневном свете, теперь в ночном полумраке и лунных тенях сделалась куда уютнее. Наша широкая кровать теперь была ровно застелена синим покрывалом, украшенным вьющимся золотистым узором, светлеющим сквозь темноту, как блики лунных дорожек на воде.

— Экраносфера – это что-то подобное Ефремовскому гемисферному экрану? — спросила я.

— Да, в некотором роде, — ответила Шаэтэль. — Экраносфера – это стереоизображение, рисуемое в воздухе вокруг зрителя специальным проектором. Когда находишься внутри неё, то вид всего, что есть вокруг тебя, подменяется изображением, создаваемым на экраносфере. Это может быть и изображение, снимаемое любой стереокамерой сферического обзора. Таких камер по всей планете очень много, они есть в самых разных местах, откуда транслируют изображение в глобальную информационную сеть для того, чтобы любая лемле, даже не тратя времени и сил на перемещение в пространстве, могла виртуально побывать в том месте, где находится камера – во множестве живописных уголков природы или городов, во всех музеях, в бальных парках и дворцах, да мало ли где ещё. Очень многие такие камеры установлены на миниатюрных роботах, предназначенных для виртуальных путешествий. Обычно это роботы в виде механических стрекоз или бабочек, вроде нашей механической бабочки, которую ты видела сегодня, только размером поменьше её. В принципе, любую стереокамеру, хоть установленную стационарно, хоть на движущемся роботе, в любое время, хоть временно, хоть постоянно, можно включить для передачи изображения для виртуальных путешествий, где угодно и когда угодно, если никто не возражает против этого, и если пропускная способность канала связи с камерой достаточна. Кроме текущих трансляций в сети есть множество архивов стереозаписей. Так что у нас огромнейший выбор, что смотреть, откуда начать виртуальную экскурсию...

— А нас с тобой сейчас снимает какая-нибудь камера? — обеспокоилась я.

— Сейчас – нет. Вообще же, хотя нас «видели» домашние роботы, и изображение с их камер сохраняется вместе с их логами, оно не публикуется, не ушло дальше нашего домашнего сервера и никому, кроме нас с тобой, извне не доступно. И только мы с тобой можем распоряжаться этими записями, — успокоила меня Шаэтэль, почувствовав продолжение моего вопроса.

Но ассоциация с земными камерами видеонаблюдения, следившими за людьми почти повсюду в зданиях и на улицах городов, всплыла в моей голове, вытаскивая за собой воспоминания о неуклонно разраставшемся на Земле контроле за людьми со стороны всевозможных охран, служб и органов безопасности, глубоко задевавшем моё чувство собственного достоинства и вызывавшем у меня год за годом всё более сильное чувство отвращения и протеста.

— На Земле больше нет тирании полиций, спецслужб и охран, ибо не стало их самих, как не было и нет их на Атэа, — сказала Шаэтэль в ответ на мои мысли. — Как и на Атэа, распространение способности эхо-отражения ликвидировало саму возможность их существования, саму основу их функционирования – какую бы то ни было возможность насилия или принуждения силой или угрозой. Я чувствую, что способность к эхо-отражению всё же передалась земным людям, и наверняка уже распространилась на Земле и изменила человечество до неузнаваемости. Хоть я и плохо представляю, каким оно стало теперь, но точно могу сказать, что нет там больше ни государств, ни власти, ни органов насилия, хоть государственных, хоть общественных, хоть частных, как нет их на Атэа. И слежка, кстати, невозможна ни на Атэа, ни на Земле теперь, ничья и ни за кем. Ведь по природе своей слежка – это недоброжелательное внимание, обращённое к тому, за кем она ведётся, внимание, предполагающее возможность причинения страданий тому, за кем следят. Такого рода недоброжелательность внимания будет отражена эхо-отражением так же, как и недоброжелательность любого иного рода.

— Так значит, — я сформулировала мысль, смутно крутившуюся в моём сознании ещё с первого Шаэтэлиного рассказа об эхо-отражении — на Атэа анархия, и на Земле теперь тоже должна установиться анархия...

— Вот именно. По сути дела, атэанское общество, основанное на абсолютной невозможности принуждения и агрессии, на невозможности получать удовольствие за счёт страдания другого индивида, на добровольном и полюбовном согласовании интересов и действий всех индивидов везде, где их интересы и желания как-либо соприкасаются – это и есть воплощение мечты анархиста. Теперь и у земных анархистов появились условия, возможность и даже необходимость эту мечту осуществить. Ведь в сущности, необходимым и достаточным условием существования анархии является ни что иное, как гарантированная невозможность насилия и принуждения, основанная на абсолютном превосходстве способностей самозащиты каждого индивида над любыми возможными средствами нападения и агрессии. И, кстати, в принципе не важно, реализовано ли это условие средствами телеэмпатического эхо-отражения, или какими-либо иными средствами, техническими хотя бы. Не важно, в общем-то, действуют ли средства самозащиты индивида аналогично эхо-отражению, или иначе, не важно, представляют ли они собой машину или способность организма. Здесь главное лишь то, чтобы они были доступны всем и давали защиту, абсолютно превосходящую любые средства нападения.

Я слушала Шаэтэль, глядя то на тёмный силуэт её лица и гребня, очерченный ночным полумраком и лунным светом, то на сумрачный ковёр леса вдали на горизонте. И у меня мечтательно захватывало дух от мысли, что там, за этим лесом, за горизонтом — жизнь удивительной цивилизации, мир удивительных, прекрасных, похожих на Шаэтэль инопланетянок, их гармоничной доброй анархической свободы, сапфической любви, бессмертной неуходящей красоты, юности и жизни. И я почувствовала себя готовой пуститься навстречу им, этому миру, скорее увидеть, как этот мир живёт.

— Включаю экраносферу, — полуспросила Шаэтэль, усаживаясь на середину кровати и увлекая меня сесть рядом.

Я кивнула и тотчас нас словно накрыл из ничего возникший матово-полупрозрачный купол, нижний край которого выделил круг на поверхности кровати вокруг нас. За куполом виднелся всё тот же интерьер комнаты и тот же пейзаж за её прозрачными стенами-окнами между колонн.

— Но как ты включила её? — собралась спросить я, удивляясь чем дальше, тем больше, как Шаэтэль управляет машинами, не делая, с виду, совсем ничего. Ведь и днём, когда перед нами (похоже, по Шаэтэлиной воле) появлялась бабочка-робот, я не замечала никаких действий моей чудесной подруги, походивших бы на отдавание роботу команд.

— Я управляю машинами мысленно, — объяснила Шаэтэль. — Как и другие хакерствующие ведьмы, я могу мысленно, с помощью ведьминых чар, видеть данные в памяти компьютеров или записывать их туда. Эта способность ведьмы-хакерицы используют и в качестве отладчика, и просто для того, чтобы командовать машинами. Так я и делаю сейчас. Впрочем, нынешние атэанские компьютеры умеют слушать речевой центр мозга пользователя и понимать команды, которые пользователь диктует мысленно. Так что не только ведьмы-хакерицы, но любые другие лемле обычно командуют машинами, не произнося ни слова вслух, не пользуясь клавиатурами, тем более...

— Как здóрово! Но не опасно ли давать компьютеру напрямую общаться с мозгом?

— А доступ к мозгу – только на чтение. И то, читается обычно лишь мысленно диктуемая речь и направление взгляда или эхолокации. Но информация от машины к пользователю поступают старомодным надёжным способом – через изображение, например на экраносфере. Хотя обычно в качестве монитора служит не вся экраносфера целиком, а небольшая часть её – рисуемое в воздухе перед лицом, как на вуали, виртуальное изображение.

— А я смогу пользоваться таким устройством, распознающим мысленные команды?

— Конечно, — кивнула Шаэтэль. — Ну а сейчас – Откуда начнём наше виртуальное путешествие?

— Хотя бы с ближайшего города... — сказала я наугад.

— Ну вот, центр Лаумхажаьлеланан-короноа, города километрах в семидесяти отсюда, и вот ближайший к нам свободный виртуально-экскурсионный робот, — сказала Шаэтэль, и тотчас полупрозрачный купол вокруг нас исчез, сменившись новым видом, который был так явственен и настоящ, словно мы в самом деле перенеслись в другое место, и теперь сидели на выхваченном из поверхности покрывала круге, как на ковре-самолёте, медленно плывущем в метре над землёй.

Нам открылся залитый лунным светом ночной пейзаж, совсем непохожий на пейзажи земных городов. Просторная улица, широкая и прямая, уходила вдаль, немного под уклон, совершенно пустая — ни машин, ни прохожих. Две полных луны невысоко в небе и фонари на тонких столбах-колоннах над кустами по обеим сторонам улицы освещали своим лунно бледным и нежным светом её свободное пространство и окрестности. В их свете тускло чернела широкая мостовая. Слева и справа от неё, под фонарями, бледно золотилась вдоль улицы до самой дали вереница невысоких разлапистых кустов с кое-где возвышающимися над ними деревцами. Некоторые кусты цвели; белые крупные цветы ближайшего из них формой напоминали лилии. Блёкло-беловато-жёлтые на свету и сжелта-тёмные в глубоких тенях, кроны подрагивали с тихим шелестом, видно, от ветра, не осязаемого мной. С тихим плеском и журчанием, справа вдоль улицы почти под самыми кустами поблёскивал и играл лунными отсветами на тёмной воде неширокий, в шаг-полтора шириной, арык.

Теряясь в тишине, тихом шелесте и плеске, откуда-то издалека, то с одной, то с другой доносились едва уловимые слухом отголоски разговора, женских голосов, мерного перестука, в котором угадывался стук каблуков по дереву или камню, ровного плеска фонтанов.

Наш «ковёр-самолёт» медленно плыл вдоль улицы, понемногу поднимаясь выше.

По сторонам от улицы на пологих склонах до самого горизонта виднелось множество домов. Одни стояли освещённые нерезким светом своих окон или луноподобных фонарей вокруг, другие — погружённые в лунный полумрак. Все дома были невысоки, в один-два этажа, располагались случайной россыпью без чёткого порядка поодаль друг от друга и от улицы.

Освещённые дома всем своим видом создавали чувство лёгкости, уюта и свободы. Дома на сваях и помостах приподнимались над травой, землёй, водой; их тонкие нечастые колонны несли вторые этажи или ровные двускатные крыши, а стены между колоннами были по большей части сверху донизу прозрачны или полупрозрачны. В обильно или смутно освещённых изнутри верандах и комнатах за окнами-стенами виднелся, насколько позволяло расстояние, их просторный интерьер, редкие очертания мебели и кое-где, в домах не самых близких — пары женских силуэтов, увенчанных, как Шаэтэль, энненами-гребнями. С такого расстояния я видела лишь контуры фигурок, в их белизне угадывала наготу, в их формах женственность, а в их позах и движениях — покой и обращённые друг к другу внимание и нежность.

Пространство между раскиданными в сотнях метров друг от друга домами занимали лужайки, кусты, растущие где зарослями, где вразброс, деревья, возвышающиеся группками, маленькими рощами или поодиночке. Вблизи многих домов и кое-где поодаль от них всех чернели и блестели лунными отсветами пруды или бассейны. Ручьи или арыки тянулись между ними то прямо, то извиваясь, то теряясь за зарослями кустов и трав. Пространство вокруг многих домов тенисто и вкрадчиво подсвечивалось луноподобным светом бледных фонарей. Редкие вереницы таких же фонарей светили над множеством узких дорожек, вьющихся между домами, зарослями и прудами. Немало других домов и других дорожек, не освещённых близкими фонарями, проступало из сумрака тёмными очертаниями в далёком свете одних лишь лун и слабых отсветах дальних фонарей. Свободного пространства между домами было на удивление много и выглядело оно естественным природным ландшафтом или парком, искусно подражающим почти нетронутой природе.

Оглядываясь по сторонам, я льнула к Шаэтэль и с очарованным замиранием следила, как земля под нами уходит всё ниже, и с высоты птичьего полёта отрывается вид на весь город, осенённый лунно-звёздным светом. Как этот город был непохож ни на какие земные города, слишком тесные, переполненные громоздкими тяжёлыми зданиями, плотно застроенные! Ни город, ни деревня по земным меркам... А просто — сады, поляны, перелески, деревья, кусты и заросли, тёмные зеркальца прудов и небольших озёр, блестящие прожилки прихотливо вьющихся ручьёв и речек, извивы похожих на ручьи дорожек, а среди них где редковатая, где совсем редкая россыпь изящно-лёгких аккуратных невысоких домов, и несколько широких улиц, похожих на аллеи парка. Ах, сколько ласки и уюта я чувствовала в этой ухоженной и приручённой природе вокруг домов и улиц, и в этой тишине, с её слабыми шорохами дуновений ветра в листве и траве, плеском воды и смутно долетающими издалека отголосками шагов и женских голосов!

Пары миниатюрных белых или бледно-бронзовых нагих женских фигурок виднелись внизу то здесь, то там на бледно освещённых или тонущих в тенях дорожках, кое-где на больших улицах-аллеях, вблизи некоторых домов или на их открытых верандах, на берегах или в воде двух-трёх прудов, а то и просто среди деревьев, кустов и трав, то появляясь, то скрываясь. А город плыл под нами, как будто мы на медленно летящем покрывале описывали над ним широкий круг...

Я, с нежностью мечтательной, влюблённой, совершенно очарованной, глядела вниз-вокруг и льнула всем своим обнажённым телом к Шаэтэль, тоже нагой, сидящей позади меня, к её мягко-упругим, гладким, тёплым, нежным грудям и бёдрам, к её обвившим меня рукам, которые я обвивала и ласкала, не находя слов, чтобы выразить любимой все чувства, наполнившие, охватившие меня, кружившие мне голову — волну летучей нежности, глубокую влюблённость в этот мир, полный такой красоты и уюта — влюблённость, зовущую меня в эту красоту, прикасаться к ней и быть её частью. Я чувствовала, что готова, как есть, нагая, спуститься сейчас в эти ночные улицы, идти по ним, в свете их фонарей вдаль и вдаль, рука об руку с любимой, прекрасной, милой Шаэтэль, прикасаясь к кустам и травам, танцуя на ходу для Шаэтэль и вместе с ней.

Земля поплыла нам навстречу, мы плавно заскользили всё ниже, спускаясь к озеру, слабо поблёскивающему в широкой ложбине между пологими холмами. По склонам холмов, поросших где перелесками, где редкими деревьями, где пятнами кустарника, шла прямой чёрной лентой дорога, вычерченная двойным пунктиром желтоватых огоньков. Тёмные змейки не то ручейков, не то неосвещённых дорожек вились по склонам. Поблёскивали отражениями лунного света крыши разбросанных между ними домов.

Чёрная, в жёлтом свете, полоса дороги ширилась и росла под нами, огни, расступаясь, редели. И вот мы уже плыли на высоте пары метров над ровной широкой мостовой, уходящей вдаль между двумя рядами фонарей. Их свет, так похожий на свет огоньков свечей — тёплый, золотистый, неяркий — тихонько трепетал и дышал под дуновениями ветра. Да и сами фонари, — огни над вершинами тонких колонн, — напоминали свечи. Справа, прямо под фонарями, широкий, полноводный, глубокий арык переливался их отсветами в тёмной воде, плескал чуть слышно. Дальше за арыком вдаль от дороги расстилался луг, из высокой травы которого тёмно-золотыми копнами поднимались густолистые древесные кроны. А с левой стороны дороги, сразу за фонарями начинались редковатые заросли невысоких развесистых деревьев, тянущиеся далеко и вдоль дороги, и вдаль от неё.

Дорога уходила под уклон с холма, спускалась в широкую низину и плавно огибала каменисто-песчаный, поросший редкими кустами берег раскинувшегося в низине озера. В самом низу, где спуск дороги сменялся подъёмом, воды арыка с тихим монотонно-переливчатым плеском сбегали с камня на камень каскадом миниатюрных водопадов, спускаясь к озеру и впадая в него. Дальние берега озера терялись в поднимающихся прямо из воды частых зарослях высокой остролистой травы и небольших деревьев с широкими разлапистыми вислыми ветвями. Лунные отсветы, бледно-золотистые и пепельно-сизоватые, переливались на чёрной воде. Освещённое лунами и редкими фонарями над берегом, озеро было пустынно. Лишь несколько стрекоз кружили над берегом и над водой. Да в двух-трёх домах далеко за зарослями, на склонах холмов за озером, горел свет.

Увы, той пары девушек, которых я с высоты приметила, кажется, в этом озере, сейчас я не увидела ни в воде, ни на берегу... Только протяжные трели далёкого тихого кваканья разносились над озером то с одной стороны, то с другой.

— Полетим дальше и непременно кого-нибудь встретим... — шепнула Шаэтэль. — А кстати, вот экскурсионный робот, такой же, как наш сейчас, — Шаэтэль показала рукой на стрекозу, выделявшуюся своим крупным, не меньше ладони, размером.

Свернув с дороги к озеру и проплыв над кустами и пляжем, мы приблизились к ней так, что она медленно пролетела прямо перед нашими лицами. Её длинные прозрачные едва заметные крылья вибрировали почти беззвучно, суставчатые тонкие явно механические лапки-манипуляторы были прижаты к узкому веретенообразному телу, два чёрных шара по бокам передней части тела-фюзеляжа походили на большие стрекозиные глаза.

— А робот, которые передаёт изображение нам – где он? Ведь мы его не видим... — спросила я, оглядываясь во все стороны.

— А его камеры работают по принципу, обратному экраносфере. Не строят сферическое поле, рисующее изображение в воздухе, а создают вокруг робота поле, которым считывают изображение. Впрочем, считывать его можно и так, что робот станет виден. Оглянись.

Я обернулась. Позади нас возникло большое блестящее стрекозье тело, а две пары огромных прозрачных крыльев вибрировали с едва слышным звоном прямо за краем круга покрывала, на котором мы сидели, теперь как будто бы натянутого у стрекозы над головой. Мы словно превратились в двух дюймовочек, сидящих, как на слоне, на стрекозе, летящей над озером, следуя за другой такой же огромной стрекозой.

Ночное озеро плыло под нами... Полёт а-ля дюймовочка на стрекозе был сюрреалистичен и чудесен. Особенно, когда, миновав открытую воду, мы пролетали над зарослями и через них. Колышущиеся громады ветвей надвигались на нас, проплывали мимо слева и справа, нависали над нами, и полотнища листьев, огромные как одеяла, в неисчислимом множестве покачивались на них, рыже-золотые под лунным светом и рыжевато-серые в глубокой тени. Наша стрекоза летела, огибая их, находя между ними дорогу, волнуя их ветром со своих крыльев.

За зарослями открылся широкий пологий склон с редкими мощными рослыми деревьями, устланный ковром высокой травы, в которой, почти совсем скрытые ею, змеились несколько стекавших к озеру ручьёв. Наша стрекоза летела теперь быстрее, то над самой травой, то поднимаясь выше. Просторный, тёмный, бледно-золотящийся в лунном свете, слабо волнуемый лёгким ветерком, травяной ковёр летел нам навстречу и уплывал под нами. То стрёкот, то шуршание, то кое-где тихий плеск доносились из глубины трав.

Мы пересекли несколько узких дорожек, прячущихся в нависшей над ними густой высокой траве, пролетели мимо нескольких разбросанных по склону вдалеке друг от друга домов. Хоть путь наш пролегал не очень близко к ним, я разглядела дома получше. Они были в общем похожи на все другие виденные в этом городе строения.

Эти домá, изящные, воздушные и лёгкие, как будто вырастали из земли. На тонких сваях, в примерно полуметре-метре над землёй, вровень с травой или повыше — ровный помост. На нём — сам дом с тонкими колоннами, в один-два этажа, где под двускатной, где под плоской крышей. А в промежутках между колоннами в качестве стен — от потолка до пола прозрачные или полупрозрачные, местами вовсе открытые или отсутствующие, не то окна, не то лёгкие экраны вроде японских ставень-сёдзи. Кое-где, впрочем, они были и непрозрачны совсем, но это не убавляло их видимой воздушной тонкости и лёгкости. Там, где просматривались интерьеры, было видно, что эти же сёдзи-подобные экраны, установленные между внутренних колонн, служат стенами комнат.

Я не особо вглядывалась внутрь домов, чувствуя в этом некоторую неловкость, возможность нечаянно-бестактного внимания, но всё же, хоть и беглым взглядом, полюбовалась парой женских силуэтов в глубине одного из освещённых изнутри домов.

Я смотрела вокруг очарованно и мечтательно, вслушивалась в шёпот листвы и воды, в долетавшие отзвуки далёких голосов и шагов, ища взглядом и ожидая, какая новая прелесть, новое чудо, новая сторона очарования этого мира откроется мне теперь.

Склон, понемногу поднимавшийся под нами, плавно и незаметно сменился склоном, столь же полого уходящим вниз. Безбрежный луг всё так же расстилался по его простору. Домá всё так же редко располагались то здесь, то там. Местами, похожие на кучевые облака, из моря травы поднимались рощицы кустов или невысоких деревьев. Дорожки, всё такие же узкие, выложенные тёмным камнем, полускрытые под нависшей над ними травой, теперь иногда угадывались издалека по редким цепочкам маленьких лун туманно-бледных фонарей над ними.

А дальше перед нами снова протянулась улица-аллея, похожая на ту, с которой начиналось наше путешествие. Здесь снова уходила вдаль широкая, не разделённая на полосы проезжей части и тротуары, сплошная мостовая. Молочно-бледные, чуть желтоватые фонари на тонких столбах-стеблях нечастым рядом тянулись вдоль обеих сторон улицы. Под ними, неровной редковатой чередой росли развесистые крупные кусты, перемежаясь с высокой длиннолистой травой. Слева и справа от мостовой, тихо поплескивая в каменных желобах, текли арыки шириной около метра. То здесь, то там через арыки были перекинуты ровные узкие мостики, продолжавшиеся такими же узкими дорожками, освещёнными или тёмными, уходящими влево или вправо и теряющимися за кустами или в высокой траве.

Мы неспешно плыли вдоль улицы. Стрекоза под нами исчезла, и вместе с ней исчезла иллюзия превращения в дюймовочку. Круг покрывала мягким ковром-самолётом скользил в метре над мостовой. Пейзаж вокруг был в общем совсем похож на окружавший нас в самом начале путешествия, разве только фонари, дома, дорожки, перелески, кусты и деревья иным рисунком располагались на ещё более пологих склонах.

Оглядываясь по сторонам, в какой-то момент я различила добавившийся к шелесту и плеску тихий приближающийся топоток, словно кто-то многоногий, осторожно ступая, рысил по камням мостовой нам навстречу. И вот, там, где через арык был перекинут ближайший мостик, и узкая дорожка уходила вправо между расступавшихся вокруг неё кустов, на ней появился, скрылся за кустами и появился снова, выходя на мостовую улицы-аллеи, гигантский жук с каким-то грузом на спине. Размером около метра, блестящий, зелёный, похожий формой на майского жука, теперь он торопливо шёл нам навстречу.

— Обычный домашний робот для перемещения предметов, — сказала Шаэтэль, кивком и движением руки указав на жука. И точно, жук, приближающийся к нам, был механическим.

Его тело представляло собой корпус, сплошной и гладкий, отливающий металлическим блеском. Шесть суставчатых ног проворно и размеренно шагали, как ноги насекомого. Ещё четыре лапки-манипулятора покоились, сложенные на верхней стороне «груди» робота. Сливающаяся с «грудью» гладкая «голова» несла пару тонких высоко поднятых усов-антенн и пару высоких стебельков, увенчанных блестяще-чёрными шариками. На верхней стороне «брюшка» робота, словно зажатый между надкрыльями, держался прозрачный мешок, обтягивающий груз — пакеты с крупными круглыми плодами...

Робот протопал мимо нас, почти под нами, пройдя под кругом покрывала, не замещённым экраносферой. Я обернулась ему вслед, с любопытством следя за ним, удаляющимся по пустой улице всё той же мерной рысью, пока он не скрылся из виду, свернув далеко вдали на одну из отходящих от улицы дорожек.

А мы продолжали наш путь, и ночная улица скользила навстречу нам.

Где-то поодаль сухо и глуховато прозвучал и стих перестук каблуков — я так и не увидела шедших. Погас свет в одном доме, чуть погодя зажёгся в другом. Вдалеке, за прозрачными окнами освещённого дома угадывалась пара фигурок лемле. Ещё пара фигурок то появлялась под фонарями, то скрывалась за деревьями на далёкой тропинке.

Кусты и травы по сторонам улицы понемногу сменились деревьями. Их тонкие редкие ветви тянулись в стороны и всё больше вверх, осыпанные пышным кружевом мелких листьев. Фонари лили свой молочно-бело-лунный чуть желтоватый бледный свет прямо в кронах и между кронами. Деревья становились выше, чаще. Мы летели вперёд, и предчувствие встречи с чудом становилось всё сильнее, живее и трепетнее.

Вдруг Шаэтэль встрепенулась. «Слышишь?!» — шепнула она. И в долетевшем издалека звуке я услышала перестук каблуков по камням — шаги в ритме неторопливой задумчивой прогулки. Мы обе встали, вглядываясь вперёд.

Залитая лунным светом улица всё так же уходила вдаль, понемногу полого поднимаясь. Чернела мостовая, тихо плескала и переливалась бликами вода в арыках. Высокие бледные лунные фонари шли всё такой же редкой вереницей слева и справа. До самой дали вдоль обеих сторон улицы над нею поднимались высокие деревья, и фонари терялись в золотых и рыжих редковатых мелколистых кронах, подсвечивая их. Кроны деревьев ширились, склонялись кружевными сводами высоко над мостовой. Вся улица была совершенно пуста, и только лишь две белые фигурки — две лемле — показались вдалеке на ней.

Они неторопливо приближались к нам, шагая рядом, рука об руку, и плавный упругий медленный ритм их походки, выстукиваемый каблуками по мостовой, звучал на фоне тишины и шелеста листвы всё ближе и отчётливее.

Держась за руки и переглядываясь, они ступали порхающе-плавным шагом, в котором, покачиваясь, плыли широкие полноватые бёдра и прямые станы их обеих, подрагивали нежно их округло-островерхие груди. Грациозные, ладные, без худобы и излишней дородности стройные, обе совершенно нагие, с телами бледно-белыми и нежными, как лунный свет обретший живую плоть, с плавными очертаниями длинноватых лиц, большими широкими и тёмными глазами — они казались грёзой с картин Поля Дельво на этой уходящей вдаль пустынной ночной улице под сенью деревьев и туманно-блёклых фонарей. Их нагота, нечеловеческая белизна их кожи в контрасте с алым цветом их губ, их сосков и тонких ремешков их босоножек, инопланетные лемлейские черты их лиц, их глаз, полукороны их гребней, серебристым перламутром обрамляющие лица и устремлённые изящно вверх-назад заострёнными вершинами, делали вид этой пары лемле совершенно сказочным.

Посреди этой улицы и ночи они казались сном, пленительно красивым, невозможным, чарующим до глубины души своей обращённой друг к другу нежностью, красотой и любовью, которые я чувствовала, любуясь ими. Моё сердце трепетно сжалось и замерло, полное щемящей нежности к незнакомкам и нежной дочерней благодарной льнущей ласки к Шаэтэль — «ах, мама, как они прекрасны!..». А Шаэтэль, обнимавшая меня, смотрела на них тоже, и в ней я ощущала продолжение своих чувств — и влюблённую очарованность, и счастливое любование, полное нежности, и проступающее из этого любования и нежности вкрадчивое томное тепло прикосновения эроса, обращённое и ко мне, и к паре лемле, идущих перед нами. Я чувствовала в любимой даже созвучный моему трепет первой встречи с чудом, но относящийся не к незнакомкам, а ко мне и моим чувствам при виде их.

— Как они обе прелестны, да, Лотэа!?. — тихонько сказала Шаэтэль, почти касаясь губами моего уха. — Я знаю их обеих, хоть и не очень близко. Вот, слева, Аланйэа-леля-Фанаранэль, а справа Йаннаолоктэа-леля-Мирэй. Я танцевала с ними на балах, беседовала о литературе, об истории, о физике, немного о ведовстве...

Лемле приближались, негромко разговаривая, бросая взгляды то друг на друга, то вперёд. Тени счастливых мечтательно-довольных улыбок заиграли на их лицах, и в счастливом ворковании их тихой речи среди незнакомых плохо различимых слов я расслышала: «Shaetel ecyalimo Lotea ... alanya alunja evuhra ... lealladelau ... erratohtel delannaleala ernua ... sullafolmaewili eleea ... sullelanwaewili eleea ... Shaetel limo Lotea alanyalimi ... Lotea adellalanyommaewilia... Shaetel elannajwafinwaewili liahnnacermia...»

Подойдя совсем близко, лемле замедлили шаг и смотрели прямо на нас радушно-счастливым и немного удивлённым взглядом, в котором чувствовалось и сочувствие нашей очарованной радости, и нечто эротическое — от удовольствия нравиться нам до мягкого тихого вкрадчивого как лунный свет вожделения.

«Они видят нас?!» — подумала я, и смутившись своей наготы, и вместе с тем ловя себя на мыслях, что была бы счастлива нравиться этим прелестным лемле, и что не чувствую ни толики ревности Шаэтэль, явно читающей и эти мои чувства, и так же без тени ревности угадывая в ней то же желание нравиться им и быть желанной ими.

— Они видят лишь робота-стрекозу, зависшую перед ними, через которую мы видим их, — сказала Шаэтэль. — Но они чувствуют наше внимание, обращённое к ним, и наши к ним чувства. А для всякой лемле внимание и чувства, обращённые к ней, не просто ощутимы телеэмпатически, но и узнаваемы, как голос, как лицо, как узор гребня. Естественно, Йаннаолоктэа и Аланйэа узнали меня по ощущению моего внимания, как узнали бы мой голос или моё лицо. Естественно и то, что чувствуя вместе с моим вниманием твоё, они в нём угадали тебя, Лотэа. Ведь вся планета знает, что ты ожила, что ты со мной. Да и в том трепете первого узнавания, первой счастливой встречи, который они чувствуют в твоём внимании, естественно угадать тебя, впервые открывающую для себя мир лемле, но столько мечтавшую о мире, подобном этому.

«Они почувствуют, если я что-то скажу им?» — захотела спросить я — «Но что и как мне им сказать?» — все возможные слова и фразы рассЫпались, кружась, и перепутались калейдоскопом...

— Они чувствуют и без слов, как есть, все твои чувства к ним. Раз слов не подобрать, то ни слова приветствия, ни комплименты не донесут полнее твои чувства, чем их прямое ощущение телеэмпатией. — сказала Шаэтэль. Как, впрочем, поняла я и сама, без всяких слов отчётливо ощущая и сочувствие радости, и приветливость, и радушие, и желание эротически нравиться, исходящее от Йаннаолоктэа и Аланйэа ко мне и к моей любимой.

Я просто счастливо глядела на них, прижав к груди ладони, свои и Шаэтэлину, а они, совсем замедлив шаг, остановившись словно в паре метров перед нами. Они улыбались нам своими сомкнутыми губами и складочками век над большими раскосыми глазами, своими приотведёнными вниз-назад-в стороны изящными острыми ушками.

Наше покрывало теперь словно лежало на мостовой. Казалось, мы по-настоящему перенеслись теперь на эту ночную улицу. И две лемле стояли прямо перед нами, не далее, чем в шаге-другом от нас. Они обе были немного повыше меня ростом, пошире в бёдрах. Казалось, я почти чувствовала тепло и нежность их белых гладких обнажённых тел. Своими светлыми ласковыми взглядами, своими нагими нежными женственными телами они манили протянуть руку, сделать шаг навстречу и прикоснуться к ним, не столько вожделеющим, сколько подружечье-ласковым прикосновением...

— Мы можем показаться им, робот может нарисовать фантом — сказала Шаэтэль. Моя мечта и желание оказаться на этой улице тут же смешалась со смущением и трепетом, в котором переплетались влечение и робость от мысли о том, чтобы предстать, как есть, совсем-совсем нагой, перед этими дамами, в которых столь откровенно чувствовалась их лесбийская природа, их влечение к женскому полу, притом не ограничивающееся друг другом...

— Aexau! — вздохнули обе лемле. Их лица, их большие тёмные глаза просияли любованием и тихим восторгом. Их взгляды тёплые и нежные, ощутимые кожей, почти как прикосновение ласковых рук, если не губ, заскользили по моему нагому телу. Я ощутила и как соблазнительно-желанна я для них, и как трогательна, как сжались их сердца в порыве желания обласкать меня, словно сестрёнку, лаской и тёплой красотой приветствовать мои восторги, моё чувство сбывшейся мечты и Шаэтэлино счастье обретения возлюбленной. Где-то в тени всех этих чувств проглядывало лёгкое очарованное изумление моей инопланетной непривычной для лемле внешностью.

Мы глядели друг на друга, молчали, не находя подходящих слов и уповая на телеэмпатию, чувствуя, как наши чувства многократным эхом отражаются друг в друге, и просто любуясь друг другом. Шаэтэль, бок о бок со мой, обвивала рукой мою талию, подруги-лемле перед нами стояли, держась за руки...

Нагие лемле неторопливым шагом двинулись вперёд. Покрывало под нашими ногами заскользило по поверхности мостовой сбоку от них. Мы, следуя рядом, любовались ими, их нагими фигурами в движении лёгких упругих шагов, их плавной летуче-плывучей походкой, а они поглядывали на нас, улыбались нам и бросали нам лучезарные, с оттенком затаённого кокетства, взгляды. Потом, когда почувствовалось желание Йаннаолоктэа и Аланйэа остаться наедине друг с другом, мы отстали, остановились, издалека любуясь, как подруги уходят вдаль по улице, переглядываясь, держась за руки, воркуя вдвоём и глуховато стуча каблуками.

Я провожала их взглядом, вся мечтательно очарованная их чудесной свободой — этой свободой гулять по ночным улицам рука об руку с любимой, нагими, лаская друг друга своей нежной нагой красотой, ничего не боясь, и очевидно даже не думая, что можно бы чего-то бояться, явно с полной само собой разумеющейся уверенностью в ласковой дружественности всего вокруг, всего, что может встретиться в этом городе, не дающем никакого повода для мысли об опасности и страхе. Меня до глубины души очаровала, манила и звала эта безмятежная свобода от опасности и страха, свобода сиять всей своей красотой, дарить и принимать в дар радость любования, усладу эроса, уют сапфической нежности, упоение жизнью и вдохновение.

Далёкой летучей зовущей мелодией запела во мне мечта вот так же бродить свободно, рука об руку с Шаэтэль, по бесконечным уютным улицам-аллеям в лунном свете, под шорох листьев и перестук каблуков, подобно Аланйэа и Йаннаолоктэа, быть может вместе с ними, любуясь ими и нравясь им, таким прелестным...

И всё же, вместе с тем, мысль о реальной встрече лицом к лицу с другими лемле отозвалась во мне неясной неуверенной робостью. Эта робость тенью легла на то беззаботное, лёгкое, очарованно-радостное, открытое и простое влечение навстречу, которое я чувствовала при виде всех до сих пор встречавшихся мне атэанок. Отголосок слишком сильно въевшейся привычки к сдержанности, скрытности и замкнутости проступил из воспоминаний и обыкновений моей прошлой земной жизни, из сложившейся в ней застенчивости, необщительности, настороженности и недоверчивости при встрече с любым незнакомым человеком, заставляя меня даже теперь робеть и теряться при мысли о встрече с так очаровавшими меня лемле.

— Ты говорила, ты их знаешь, — спросила я Шаэтэль про Аланйэа и Йаннаолоктэа, — а кто они?

— Кто? — задумчиво улыбнулась Шаэтэль. — В земном контексте вопрос «кто» означал бы вопрос о профессии, о положении в обществе. Но для лемле вопрос «кто ты?» – это вопрос об имени, о том, чья ты дочь, мать, любимая, подруга, сестра, и лишь косвенно этот вопрос относится к интересам и занятиям, которых обычно слишком много разных, чтобы через них определять своё «я». Профессий у лемле давно уж нет, нет узкой специализации по роду деятельности. Каждая лемле (уж точно каждая, кого я знаю) интересуется и занимается много чем, стараясь охватить и всю науку как целое, и всевозможные искусства, достигая заметных результатов в разное время в разных областях, смотря к чему сейчас больше лежит душа, смотря что сейчас лучше получается. Приоритеты в занятиях и интересах меняются, но ничего не забрасывается совсем, не происходит узкой специализации в чём-то одном... Вот так и Йаннаолоктэа с Аланйэа. Они прекрасно танцуют, особенно в воде, занимаются конструированием роботов, кибернетикой, математикой, физикой, пишут стихи, изобретают наряды. В основном этим они мне известны, с этим связано моё с ними общение.

— А положение в обществе... — продолжила Шаэтэль, видно имея в виду корни моей робости, — Лемле ведь совсем не стремятся как-то возвыситься над другими. Лемле стремятся нравиться другим лемле. Не превосходство над другими, а их приязнь, симпатия и обожание – вот что для лемле значимо и желанно. Все отношения между лемле, все отношения лемле друг к другу, каждой к каждой, каждой к любой другой, это отношения равной к равной. Притом лемле совсем не коллективные существа, и отношения друг с другом так индивидуальны, так персональны, что не приходится и говорить о чьём-то положении по отношению к обществу вообще, о чьей-то роли в обществе вообще. Есть смысл говорить лишь об отношениях тех или иных лемле друг к другу, степени их близости, их влияния друг на друга, глубине их симпатии и привязанности друг к другу, о сторонах жизни, сферах деятельности и интересов, в которых они близки. Так что не опасайся ни отчуждения, ни надменности, ни принуждения быть как все. Для всех лемле ты – равная и уникальная, иного отношения между лемле и не бывает. Твой интерес, любование, влюблённая очарованность и приязнь желанны для лемле и вызовут в ответ подобные же чувства к тебе. Это естественное проявление телеэмпатии и взаимного эхо-отражения добрых чувств. Просто верь и следуй своим чувствам, расположению, влечению, возникающим при виде, при встрече с любой другой лемле, ведь в твоих чувствах к ней есть отголосок и того, что чувствует она к тебе...

— Я понимаю, — вздохнула Шаэтэль, склоняя голову к моей, скользя легонько гибкими пальцами по моей шее, лицу и волосам, — инерция опыта всей земной жизни подталкивает тебя робеть, держаться на расстоянии и не давать волю проявлениям своих чувств. Но вот увидишь, её рассеют чувствование и вид того, как самые разные лемле чутки, открыты и искренне нежны друг с другом. Смотри, вот город Вьэннайалинан-короноа, площадь Ронноййалоклен-короа, одно из многих мест, где лемле любят отдыхать, встречаться с подругами...

Ярким светом вспыхнул солнечный день, заставляя меня поначалу щуриться с непривычки после лунного полумрака. Плеск воды, ровный шум фонтанов, стук каблуков, женские голоса далёкие и близкие зазвучали вокруг. Перед нами открылась просторная светлая площадь, за ней — столь же просторный огромный бассейн с островками и водяными деревьями фонтанов. А на площади и в прозрачной воде бассейна я увидела пронзительно красивых нагих или почти нагих лемле. Влюблённые пары и небольшие компании подружек прогуливались по площади, плавали и плескались в бассейне, ласкаясь и обнимаясь сидели и лежали на скамейках, на парапете бассейна и на его островках.

Свободная и нежная, женственная, вся полная открытого и ясного, как летнее небо, сапфического эроса, красота всех увиденных лемле и всего открывшегося мне вида кружила голову, влекла, очаровывала и завораживала. Я, замирая от влюблённого восторга, оглядывалась, любуясь пленительно прелестными и милыми лемле на лоне полного красоты, залитого солнцем уютного простора площади и бассейна — всей этой сказочной прелестью всего вокруг. Здесь всё светилось и дышало свободой, ясной и нежной красотой самих лемле, их мира и их творений, их эросом, таким манящим и лесбийским, исполненным влекущей женственности и женственного влечения к ней.

Лемле вокруг было не так уж много — наверное, около двадцати на всей широкой площади и примерно столько же в огромном бассейне. Нигде не было и подобия толпы. И оттого эта площадь, простирающаяся на сотни метров во все стороны от нас, выглядела просторной, пустоватой, но очень уютной. Вдалеке, по всем сторонам её, за золотыми и сочно-жёлтыми ветвями деревьев, виднелись здания, сочетавшие в себе японские и древнегреческие черты. Мягко рассеивали яркий солнечный свет гладкие бежево-белые плиты ровной, всюду открытой солнцу площади. Дальнюю половину её пространства занимал огромный окружённый низким парапетом бассейн с кристально прозрачной водой, переливающейся солнечными бликами. Маленькие островки из тёмного камня выглядывали из воды в разных местах бассейна. Несколько фонтанов, похожих на сотканные из струй воды деревья, высоко вздымались над бассейном и с монотонным шелестящим плеском пенили воду вокруг себя потоками падающих капель. Прозрачная переливчатая радуга висела над фонтанами. А окружавшая нас половина площади, до самых деревьев вдалеке и до парапета бассейна впереди поодаль, расстилалась ровной открытой мостовой. Ближе к её краям шёл редкий ряд скамеек, и над ними, как пушистые одуванчики на тонких стеблях, возвышались не светящие сейчас фонари... Не меньше нескольких десятков крупных стрекоз летали над мостовой и над водой, поблёскивая солнечными искорками в прозрачных крыльях. Несколько статуй на площади и над бассейном, изображающие прекрасных обнажённых девушек и дам, в первый момент почти не выделялись среди живых лемле — настолько живо смотрелись статуи, и настолько прекрасными, не уступающими красотой творениям скульпторов, были живые лемле вокруг.

Все лемле были чарующе красивы, каждая по-своему. Одни юны, некоторые почти совсем девчонки, другие старше на вид — дамы явно в годах, но без малейших признаков старости и угасания красоты, притом держащиеся с той же простой и лёгкой нежностью, как и их юно выглядящие подруги. Одни лемле, тонкие, очень стройные, изящные и худенькие, трогательно очаровывали своей пронзительной миниатюрностью и хрупкостью. Другие являли собой тончайшую ювелирную гармонию сочетания женственной округлости форм и изысканной девичьей тонкой стройности. Третьи были полноваты, но ладны и стройны по-своему, притягательные округлой мягкостью очертаний и форм своих тел и таящейся в них мягкой и мощной женской силой. Красота разных лемле, — у кого изысканная, исполненная по-эльфийски тонкого изящества, у кого цветущая и полная сил, подобная красоте древнегреческих красавиц и богинь, у кого сочетающая ту и другую красоту в разных пропорциях, — соседствуя, подчёркивала и оттеняла одна другую.

Одни лемле были так белы, что я удивилась, как можно под таким ярким солнцем совсем ничуть не загореть. Другие же, наоборот, выглядели очень, до густой золотисто-коричневатой бронзовости, загорелыми.

Черты инопланетных лиц всех лемле, — с их стрельчатыми очертаниями перехода переносицы в лоб между-и-над большими раскосыми глазами, с едва-едва или совсем нерезко выделяющимися скулами, остренько-округлыми подбородками, яркими, обычно крупными и полными, губами, тонкими острыми, иногда чуть курносыми, носами, нежно-изящными листообразно-заострёнными подвижными эльфийскими ушами, — были стройны, плавны и мягки. Отсутствие волос, бровей и ресниц восполнялось у каждой лемле красотой её перламутрового гребня, волнистой поверхностью облегающего виски и затылок, с боков-сзади венчающего темя полукороной, и сзади, над затылком, переходящего, плавно сужаясь и утончаясь, в острый пик, вскинутый вверх-назад. Уже почти привыкнув к такому виду инопланетного лица своей любимой, теперь, видя эти лемлейские лица у всех вокруг до единой, столь многих сразу, девушек и женщин, я с новой яркой отчётливостью ощутила инопланетность мира, в котором мне предстояло жить.

Лица всех лемле, инопланетно-женственные, большеокие, украшенные островерхими блестящими гребнями, притягивали и очаровывали даже не столько своей красотой — изысканным тонким изяществом или просто ладной плавной, чуждой всякой грубости и резкости, гармоничной соразмерностью и мягкостью очертаний — сколько своей счастливой неомрачённостью, свободой ясной и лучистой, открытой нежной почти влюблённой приветливостью ко всем вокруг и ко всему вокруг. В них не было ни капельки, ни тени привычного по земным лицам напряжения хмурой тревожной озабоченности или наигранных улыбок, прячущих ежеминутную готовность к конфликту. Мне даже подумалось, что выражения лиц ещё сильнее отличали лемле от земных людей, чем вся инопланетность их облика. Ещё разительнее отличала лемле открытость чувств, эроса и нежности друг перед другом, и чувствовавшееся нежно-подружечье отношение ко всем вокруг.

Все прикосновения и всякое внимание друг к другу, все позы и жесты у всех лемле вокруг были так ясно, естественно, непринуждённо и открыто эротичны, всегда (то ярче, то слабее) окрашены желанием эротически нравиться, дарить собой и привлекать собой чувственную сапфическую ласку и наслаждение, ласкать и быть ласкаемой. Мягкий влекущий лесбийский эротизм был словно всюду разлит в воздухе и в жарком солнечном свете. Обнажённая женственность и красота всех лемле была полна им и источала эрос в каждом движении, в каждой позе, во всех формах и очертаниях тел, в звучании голосов и в каждом взгляде, в каждом наряде и украшении.

Многие лемле были совсем-совсем нагими — ни единой ниточки, ни единой вещицы на теле. Наготу других подчёркивали лишь кое-какие украшения, вроде кулонов, ожерелий, браслетов, да изящные босоножки на тонких каблуках. На некоторых лемле было подобие купальников, бикини или цельных, но яркая ткань их была совсем прозрачна и тонка, лишь выделяя и ничуть не скрывая те места на теле, которые облегала, а яркие шнурки бретелек на голой коже ещё больше подчёркивали наготу и эротичность тела. Другие лемле напоминали древних египтянок своими пёстрыми поясками с тонкой яркой прозрачной ленточкой между ног, хотя в отличие от египтянок их плечи не скрывало обилие бус, наоборот, их изящные плечи были совершенно обнажены, а весь наряд состоял лишь из «египетского» пояска, сабо на тонких каблучках, да иногда браслетов или кулона с ярким камнем в ложбинке между грудями.

Перед лицами некоторых лемле висели в воздухе, ни на чём не держась, прозрачные или полупрозрачные вуали. На бесплотно-эфемерных поверхностях вуалей виднелись похожие на вьющийся узор письмена, рисунки или окна в какое-то другое пространство с такими же эфемерными, как сама вуаль, предметами и видами.

Доносящееся с разных сторон негромкое нежное воркование и журчание девичьих и женских голосов терялось и тонуло в разноголосом переменчивом плеске воды бассейна, волнуемой движениями купальщиц, и в монотонном шелестящем плеске струй фонтанов. Сухой и звонкий перестук каблуков пробивался сквозь плеск. Как эта тишина, с её спокойными нежными тихими звуками, была чудесна, как хороша, как разительно непохожа на оглушительный шум земных общественных мест, вечно полных гомона толпы, гула машин, воплей рекламы и долбящих отовсюду наперебой однообразных агрессивных ритмов!

Любуясь вместе с обнимающей меня Шаэтэль всеми лемле вокруг, я чувствовала, как от них передаётся нам и разливается, сгущается, теплеет в нас обеих тонкий сладкий эротический трепет, как напрягаются наши груди, набухают соски, и моя куннилингва, и так тихонько трепетавшая во мне от ласковых нагих объятий с Шаэтэль, вся наполняется и истекает жаркой текучей сладкой дрожью. И оттого ещё нежнее, теснее и ближе мы льнули с Шаэтэль друг к другу, делясь через объятья и соприкосновение наших нагих тел всем наслаждением, которым в нас отзывался эрос и красота лемле вокруг.

Наш маленький ковёр-самолёт, проплыв над площадью, опустился на самую землю, давая нам очутиться среди всех этих милых и таких соблазнительных незнакомок, и скользил в миллиметрах над плитами мостовой со скоростью шага, пронося нас вокруг и мимо встречавшихся на пути лемле, порой останавливаясь перед теми, глядя на кого я хотела задержаться...

Вот неподалёку перед нами две белых стройных ладных девушки, или скорее молодые дамы, неторопливо раздевались, разговаривая. Слова их тихой воркующей речи терялись, плохо различимые в шуме и плеске воды, да и язык их всё равно был мне ещё не понятен. Судя по интонации, они рассуждали о чём-то сложном, и соблазнительная эротичность раздевания была для них обеих лишь приятным фоном их рассуждений. Одна лемле, совсем раздетая, сидела на скамейке, расстёгивая ремешки своих босоножек. Она, видно, уже сняла с себя все остальные предметы своего наряда, которые — пошевеливаемые слабым ветром тонкие алые прозрачные лоскутки под горсточкой блестящих золотом цепочек с крупной гроздью синих камней — лежали на скамейке около неё. Её подруга и собеседница в прозрачном ярко-красном цельном купальнике, обтягивающим тело спереди и украшающим голую спину бретельками крест-накрест, стояла рядом. Она сложила на скамейку свои только что снятые браслеты, затем спустила с худоватых изящных плеч бретельки купальника и элегантным движением стянула его с себя. Сидевшая лемле тем временем разулась, встала, и, словно пробуя ощущение своей теперь уже абсолютной наготы, сделала несколько плавных тягучих шагов и облизнулась куннилингвой. Вторая лемле положила купальник на скамейку под браслеты и парой грациозных движений — чуть запрокидываясь назад и поднимая одну, потом другую ногу к вытянутой за спиной руке, гибкими пальцами стягивая с пяток ремешки босоножек — разулась тоже. Её призывно вскинувшиеся при этом груди тотчас же удостоились ласкающего прикосновения рук подруги.

Казалось, я стою прямо перед ними, любой из них достаточно сделать несколько шагов, протянуть руку, чтобы меня коснуться... Я даже смутилась своего пристального любования ими, хотя и понимала, что видят они не нас с Шаэтэль, стоящих и глядящих во все глаза на них, а только маленькую зависшую неподалёку стрекозу, такую же, должно быть, как ещё две другие, порхающие рядом...

Видно, не только мы с Шаэтэль любовались сейчас этим соблазнительным раздеванием двух подруг, этим эротическим действом. В нём чувствовалось наслаждение подруг своей красотой, их лёгкое желание подразнить друг друга (а заодно и всех вокруг) видом и ощущением освобождения своих тел от всех немногих украшений и одежд, процессом превращения своей подчёркнутой украшениями красоты в нагую, первозданную и оттого особенно нежную и сулящую новый вид эротического наслаждения. Всё это было фоном их задумчивой беседы — услаждающим, согревающим, питающим энергией эроса и влечения друг к другу их совместные размышления и рассуждения. Я с удовольствием почувствовала, что и наше эротизированное любование ими (как любование ими и всех других, их видящих, лемле) тоже подпитывает их мысль теплом своего эроса.

Оставив все свои вещи на скамейке, подруги, абсолютно голые теперь, взялись за руки и, переглядываясь и продолжая свой разговор, направились через площадь к бассейну, ступая плавными мягкими шагами с таящимся в движениях лёгким трепетом.

Шествующая мимо пара — две ладных статных белых дамы-лемле в сабо на тонких невысоких каблучках и поясках-трусиках «древнеегипетского» фасона — даже замедлила свой шаг, приближаясь к раздевающимся девушкам, наслаждаясь красотой и непринуждённой эротичностью их раздевания, и теперь провожала их, обнажённых, ласковыми, полными эротического любования взглядами.

Обе пары переглянулись друг с другом, мимолётно, приветливо, нежно и почти влюблённо улыбнулись друг другу, не столько даже губами, сколько складочками век и движениями острых ушек. Я ощутила, что эти счастливые, довольные доставленным и полученным эротическим удовольствием, улыбки и волны чувств обе пары лемле адресовали не только друг другу, но и всем, кто любовался ими, в том числе и нам с Шаэтэль.

А мы направились туда, где посреди площади, вдали от скамеек расположились пятеро лемле, занятые оживлённой, но негромкой беседой. Одна из них сидела верхóм на неподвижном двухметровом золотистом роботе-жуке, вроде того, которого видели мы на ночной улице. Вся совершенно голая, белая со светло-песочно-рыжим гребнем, довольно полнотелая (но всё же не толстуха), круглолицая, немного курносая, с высоко и длинно торчащими вперёд-по-сторонам упругими грудями, восседающая верхóм с озорным видом, она выглядела настоящей ведьмой по дороге на шабаш — казалось, вот-вот истово и страстно захохочет в голос, пришпорит инсектоида босыми пятками и полетит на нём.

— Жавильйалеланин – она и есть ведьма, — заметила Шаэтэль весело, — большая мастерица чар деревьев, трав и лесов.

Её спутница, бронзовотелая с чёрным гребнем, миниатюрная, в наряде, состоящем лишь из ярко-синих браслетов, босоножек и ожерелья, стояла рядом, сцепив руки за головой, вся звонко вытянувшись на тонких высоких каблуках, балансируя на них. Перед её лицом то появлялась, то исчезала в воздухе прозрачная вуаль, пестрящая строками теста.

Три других собеседницы стояли полукругом напротив. Эти дамы, стройные, ладные и статные, две нежно-золотистых с тёмно-бронзовыми гребнями и одна совсем белая с гребнем пепельно-серым, были пошире в бёдрах и повыше ростом, чем бронзовотелая девушка. Они широко, гибко и плавно жестикулировали в разговоре, то и дело нежно касаясь друг друга. Вуали с картинами и текстом тоже то появлялись, то исчезали в воздухе перед их лицами. Все трое были в босоножках на высоких каблуках, делающих их позы и фигуры танцующе-летучими. Белые тончайшие совсем прозрачные бикини и гольфы украшали тела светло-золотистых лемле, а их белотелая подруга обходилась без одежды, украшенная лишь своими босоножками и бархоткой на стройной шее.

Ах, как легко, тепло, солнечно и чувственно были очаровательны они все пятеро, вся атмосфера их компании! Мы медленно проплыли вокруг них, любуясь их лучезарно милой соблазнительно влекущей красотой и светлой милой нежностью их внимания друг к другу...

Это уютное упоение близостью друг друга, оттенённое эротическим влечением, вожделением и наслаждением, чувствовалось между лемле во всех других их парах и компаниях вокруг.

Мы плыли мимо них, как будто бы тоже фланировали среди них по этой залитой солнцем просторной и уютной площади.

Вот в стороне от нас невдалеке сияли своей полной жизни юной красотой две совершенно нагие девушки — золотистая и белая — худенькие точёные миниатюрные фигурки, тонкие черты лиц, сияющие глаза, остренькие груди. То и дело мимолётно лаская друг друга лёгкими прикосновениями тонких гибких пальцев изящных рук, порхающих в летучих жестах разговора, они о чём-то говорили увлечённо, влюблённо, мечтательно и чуть игриво, то прохаживаясь одна вокруг другой, то останавливаясь, то усаживаясь на стоявшего около них большого серебристого механического жука.

За ними дальше на самом краю площади под сенью деревьев на скамейках расположились две пары, беседующие, любуясь за разговором украшенной купальниками красотой друг друга. Два крупных робота-жука стояли неподвижно рядом с ними. А по другую сторону две обнажённые лемле грелись на солнце и дремали, лёжа в обнимку на скамейке вдалеке. В их дрёме чувствовалось полное неги умиротворение и затихший покой после изнеможения долгих сладострастнейших любовных ласк.

А вот мимо нас, рядом, почти навстречу нам, прошествовали две белые лемле — дамы в расцвете лет, обе — ладные, статные и стройные, как древнегреческие богини. Совсем нагие, влюблённо держась за руки, они шли соблазнительной и плавной, подчёркивающей их женственность походкой, мерно и суховато стуча тонкими каблучками своих изящных ярких сабо. Они тихо разговаривали под аккомпанемент перестука своих шагов, то и дело окидывая друг друга взглядами, лучащимися счастливой нежностью и мягким тёплым эротическим желанием.

Подобно им, многие лемле прогуливались по площади, специально или исподволь красуясь перед спутницами и всеми своей юной или зрелой красотой, полной мягкого манящего солнечного игривого или томно-тягучего эроса. Молча переглядываясь или беседуя, они неторопливо и плавно шествовали кто парами, кто троицей, кто вчетвером, то останавливаясь, то прохаживаясь вокруг друг дружки, с вуалями перед лицами или без вуалей, совсем нагие, или в босоножках и украшениях, или в купальниках, которые, при их прозрачности, впору было считать скорее не одеждой, а эротическим бельём или разновидностью эротического украшения. Некоторые лемле уютно расположились на скамейках или вокруг них, болтали, сидя рядом, или нежились на солнце. А я перебегала очарованным взглядом с одной лемле на другую, обегала глазами их всех, и всё во мне, и в Шаэтэль вместе со мной, порхало в любовании их ласковой красотой, в зовущем трепете перед их милой эротичностью, и в нежно-радостном сочувствии их сапфическому духу.

Но самая нежная, самая изысканная, самая манящая, чарующая и чувственная красота открывалась нам там, где плескал, распушался фонтанами и расстилался целым полем прозрачной воды простор бассейна. Вот мы уже приблизились к нему, круг покрывала под нам легко вознёсся над парапетом, перенёс нас через него, и заскользил вдоль берега невысоко над водой.

Ах, как прелестны и соблазнительны были все лемле, купающиеся здесь! Они все до одной были совсем нагими — и те, что плавали в воде, и те, что нежились и любовались ими, расположившись на парапете или на островках под радугой и струями фонтанов. В огромном, как поле, бассейне в изумительно прозрачной воде лемле плыли, танцевали и резвились в глубоком просторе. Переливаясь быстрыми или плавными волнами движений их обнажённых женственных совершенных тел, играла и сияла их красота, изящная и обольстительная, вся мягко или ярко лучащаяся эротическим желанием и наслаждением. Вдали от берега лемле порхали, извивались и кружились в изысканных и грациозных пируэтах и извивах водного танца. В упругих движениях танцующих лемле переливалось, трепетало и пело нежное пламя эроса, наполнявшего их тела, подобного эросу лесбийской любовной ласки в приближении к её высшему наслаждению. Другие лемле просто плавали рядом друг с другом в глубине или у поверхности воды. В их медленных, текуче-плавных движениях было не меньше грациозной красоты, не меньше эротического зова и услады, хотя тональность эроса была иной — томной, задумчивой, тихо-мечтательной или немного меланхоличной. Такой же была она и у тех пар, которые любовались ими с островков и с берега.

Невдалеке от нас на парапете бассейна уютно устроилась группка лемле. Ладная девушка, белая с тёмно-золотистым гребнем, сидела на краю бассейна, свесив свои чуть полноватые ноги в воду. Пристроив ей голову на колени, томно вытянувшись на мокрых гладких камнях парапета, лежала её подруга, загорело-бронзовая с тёмно-тёмно-бронзовым гребнем, миниатюрная, худенькая, очень стройная. Сидящая лемле влюблённо и нежно гладила её, скользила гибкими пальцами по её лицу, гребню, шее, плечам, грудям, соскам, глядела на неё, склонив к ней голову с выражением самой ласковой и тонкой чуткой нежности на лице и во взгляде. Перед ними, по груди в воде, облокотившись на край парапета, стояли две белых лемле и разговаривали с ними. Плечи стоящих в воде лемле, изысканно-изящные, такие нежные в своей наготе и тонких лёгких едва заметных движениях, соприкасались. Их тонко и остро очерченные лица, почти всё время склонялись друг к другу очень близко. Как и другие лемле в бассейне, все эти четверо подруг были совершенно нагими — ни украшений, ни одежды, ничего совсем на первозданно прекрасных женственных телах. И эта абсолютность наготы друг перед другом делала всё их общение, всё их внимание друг к другу совершенно, запредельно чутким и ласковым. Весь вид четверых подруг, их близость, их позы, выражения их обращённых друг к другу тонко-изящных лиц, были исполнены мягкой спокойной тихой нежности — подружечьей, доверительной, дышащей обожанием друг друга, полным созвучием чувств, желаний и мыслей...

Я глядела на них с влюблённым стоном в сердце «Ах, Шаэтэль, ах, как они прекрасны, как нежны, как любимы! Так чувствовать и так любить своих подруг – какое счастье!..». Нежность, с которой мы с Шаэтэль, тоже совсем нагие, льнули друг к дружке, нежность, с которой руки Шаэтэль обвивали моё тело, а я гладила их, нежность с которой мы склонили головы друг к другу, соприкасаясь лицами, продолжала собой созвучную ей нежность подруг на берегу бассейна.

Ещё дальше на парапете сидели две стройных бронзовотелых дамы с черными высоко-заострёнными гребнями, склонившиеся друг к другу в нежном подружечьем внимании, которое их абсолютная нагота делала пленительно красивым, тонко окрашенным в мягкие ясные тона сапфического эроса.

Вдали, за струями фонтанов, вышагивая по самому краю парапета, как по жёрдочке, одна за другой шли резво, грациозно и упруго, почти летя, раскинув в стороны тонкие руки, две загорело-смуглые девчушки. Обе миниатюрные и худенькие, тоже совсем нагие, в одних лишь сабо на тонких каблучках, все с головы до ног мокрые и блестящие на солнце, обе они сияли вдохновенной лёгкой игривой радостью, с которой наслаждалась своей юной красотой и дарили всем любование собою.

Мы плыли над водой, удаляясь от берега. Под нами, вокруг нас в просторной воде бассейна то здесь, то там, поблизости и вдалеке, порхали, кружились, плавали пары и группки женственных девушек и дам.

В искрящейся солнечными бликами на волнах, чистейшей, прозрачной как хрусталь воде над серо-бежевыми камнями глубокого дна, плыли лемле, обворожительно красивые и грациозные. Их обнажённые изящные тела в перетекании гибких движений переливались и играли всеми своими формами, всей наготой своей, всей стройной нежной красотой и грацией, всей нежностью и женственностью, всей сексуальностью и всем желанием, которое они будили друг в друге. Текучими волнами движений, извивами и колыханиями своих тел лемле скользили в пространстве прозрачной воды, волнуемой их движениями, и в ответ волнующей собой, обласкивая, их обнажённую плоть. Обтекаемая водой, трепетно колыхалась вместе с ней нежная плоть грудей, полноватых бёдер, живота и тонких гибких рук каждой лемле, волнами откликаясь на все её движения — плавные, мягкие, но наполненные перетеканием упругой сексуальности и силы, волны движений ладных крепких ног и извивы всего стройного гибкого тела, текучие колыхания и плавные замедленные взмахи изящных рук.

Лемле поблизости просто неторопливо плыли рядом друг с другом, и бесконечно продолжающейся волной бежали по их телам от изящных плеч до кончиков пальцев их грациозные, полные томного мечтательного эроса, движения. Я чувствовала, как беседуя или молчаливо они наслаждались близостью, мягкими эротическими переливами красоты друг друга и нежной чувственной нагой очаровательностью своей, отрытой и несущей тихое эротическое наслаждение всем подругам вокруг. В этом тихом вдохновении и наслаждении они порой пускались в медленные пируэты, вращаясь, извиваясь и вытягиваясь в томных движениях, уходя в глубину и всплывая, не упуская случая ласково коснуться тела спутницы. Многие лемле проделывали это, всё время оставаясь в глубине, плывя, извиваясь и кружась в прозрачной воде высоко над камнями дна и глубоко под играющей солнечными бликами поверхностью.

Именно так и плыла ближайшая к нам пара. Две стройных девушки, белая и светло-золотистая, скользили глубоко в толще воды, то плавно, с тягучими извивами, кружась вокруг общего направления движения, то просто плывя рядом, ни разу не всплывая, сколько я ни смотрела на них. В их ласковом эротизированном внимании друг к другу чувствовалась лёгкая беззаботная нежность разговора подружек, болтающих обо всём, что приходит в голову. Мне оставалось лишь догадываться, что служит им для разговора под водой — чтение мыслей, или сонар, или что-то ещё.

Ещё трое лемле плыли у поверхности, ныряя лишь иногда, неглубоко, вращаясь и извиваясь медленно друг перед другом, не упуская случая скользнуть телом по телу или коснуться спутницы в текучем взмахе руки. Одна лемле, смуглая с чёрным гребнем, стройная, длинноногая, тонкая (лишь бёдра широки и полноваты), смотрелась высокой рядом с двумя другими подругами, которые были миниатюрнее, и чуть полнее и округлее формами своих белых тел. До нас долетали, прерываемые плеском, отголоски их разговора, переходившего от эротической игривости или томности к серьёзной, но окрашенной взаимной нежностью и лаской, задумчивости. В их нежности, внимании и ласке друг к другу чувствовалась глубина долгой и неразлучной, соединяющей их всех троих любви, привычка многих десятилетий, даже веков жизни душа в душу и, вместе с тем, свежесть чувств первой влюблённости в её расцвете.

Та пара, что раздевалась перед нами, теперь плыла, удаляясь от берега, в обычной, видимо, лемлейской манере — приотведя по сторонам легко колышащиеся руки, и двигая себя в воде бегущими по телу волнами извивов туловища, перетекающих, усиливаясь, в волны упруго-сильных нешироких взмахов ног. Подруги плыли в толще воды, одна чуть выше и позади другой. Волны движений бежали по их нагим телам синхронно, как будто перетекали из тела одной в тело другой.

Ближе к середине бассейна, в просторе глубокой воды между разбросанными вдалеке друг от друга каменными островками, несколько лемле резвились в чарующе красивом водном танце. Мы приближались к ним, огибая возвышающиеся над нами водяные деревья фонтанов, ливнями искрящихся капель и струй падающих в воду с густым и монотонным шелестящим плеском. Стрекозы всюду кружили, порхали и висели над водой — их было здесь заметно больше, чем над площадью.

Берега бассейна остались уже далеко. Под нами и всюду вокруг нас теперь была только вода, глубокая, прозрачная. А в ней, почти что совсем рядом, творилось изумительное, самое чарующее чудо — в воде кружились, плыли, вились и порхали в переливчатом, гибком и юрком водном танце то парами, то хороводами, женственные прекрасные лемле — юные девушки и великолепные дамы.

Абсолютно нагие, двигаясь то стремительно и упруго, то плавно и медленно, они ныряли и всплывали, грациозно извивались, тянулись, изгибались, кружились и вращались в глубине и у поверхности, то обвивая одна другую, то следуя друг за другом, то разлетаясь, то сближаясь и сплетаясь вновь в своих извивах в толще воды. Ах, как переливалась в танце, как играла, как сияла всеми формами их совершенных тел их нежная нагая красота, их грациозная полная жизни женственность, их сапфическая обольстительность! Ах как прелестны и чарующи были все движения их совершенных женственных тел, перетекающие в прозрачных переливах волнуемой ими воды, ласково обтекающей такую нежную совсем нагую плоть танцовщиц! Ах, сколько чувственности, эроса, нежности, даримого друг другу наслаждения и счастья было в их танце! В извивах, текучих взмахах, волнах кружений, каскадах пируэтов этого водного балета красота, грация и соблазнительность лемле достигала своего наивысшего великолепия, самого пленительного и завораживающего очарования.

Я никогда ещё не видела такой тончайшей, такой изысканной и нежной красоты! Она истомчиво и жарко влекла к себе — быть с ней, всею собой соприкасаться с нею в наготе и ласке, быть её частью, её продолжением, творить её собой, быть ею. Ах если б я умела так плавать, так танцевать! Как бы хотелось тогда вместе с Шаэтэль, шагнуть к этим лемле, танцующим в бассейне перед нами, скользнуть нагими в обтекающую их воду, погрузиться в неё и плыть, извиваться и кружиться рядом друг с другом, вместе с ними! Как бы хотелось, вместе с ними, танцевать и ласкаться, соблазняя, услаждая и радуя и друг друга, и их, таких милых, прекрасных, нежных, изумительных — подобно им самим, танцующим для своих возлюбленных, вьющихся рядом в том самом же танце, радуя красотой вместе с ними и всех подруг, находящихся рядом или глядящих через экраносферы!

Это влечение, эта мечта переплеталась с самым тонким, самым восхищённым и зачарованным любованием, с самым пронзительным и нежным восхищением, которым отзывалась во мне эта исполненная сапфического духа, изысканная сказочная чувственная красота танцующих и плывущих вокруг лемле. Всё во мне вспорхнуло и замерло в порыве влюблённой нежности к этим прекрасным девушкам и дамам и к Шаэтэль, любимой, самой близкой...

И никогда ещё мне не было так хорошо, как сейчас, когда я чувствовала волны эха моих нежнейших, к Шаэтэль и к ним обращённых чувств... Счастливее и тоньше, чем эйфория, живее и летучее, чем вдохновение и упоение мечтой, сладостное как эротическая ласка любимой, мне возвращалось эхо моей нежности, моего растроганно-влюблённого порыва.

Кружащиеся в воде лемле, кажется, ощутили по-особенному среди множества чувств всех, любующихся ими, мои чувства и чувства Шаэтэль, вдвойне счастливой и от моего счастья, и от любования красотой танцующих в воде. То одна пара лемле, то другая подплывала к нам совсем близко, выныривала из воды прямо перед нами. Они улыбаясь, глядели на нас с самой тёплой и ласковой нежностью, искрящейся в их больших, то золотисто-карих, то ярко-синих, то тёмно-зелёных глазах, и уплывали, продолжая свой танец кто с томной тонкой тягучей нежностью, кто резво упруго и страстно.

Две белых нагих лемле, — одна сидевшая, другая стоявшая у неё за спиной у самой воды на камнях ближайшего к нам островка, — тоже любовались водным балетом с чувствами, похожими на наши. Но в их умиротворённом спокойном блаженстве я ощутила глубочайшую привычность для них всей этой красоты, подобную привычности красоты восходов и закатов — не приедающуюся, не теряющую прелести, а лишь полнее и глубже чувствуемую в своей каждодневной обыкновенности, в своём естественно-всегдашнем присутствии в каждом дне жизни.

Подобные чувства угадывались даже, кажется, в движениях полёта вьющихся над водой трепетных прозрачнокрылых стрекоз, которых здесь вокруг, над танцующими, было наверное больше, чем где-либо.

Прошло какое-то время, и две подружки с ближайшего островка вместе скользнули с камней в воду и пустились в кружение подводных пируэтов одна вокруг другой, присоединяясь к танцующим в воде. Две пары других лемле, текуче и трепетно извиваясь друг вокруг друга, уплыли к островку под самым фонтаном, грациозно выбрались из воды, поднялись по чёрным мокрым камням, притягивая взгляды гибкими грациозными движениями своих изящных голых мокрых бронзово-смуглых тел. Все четверо уселись и улеглись в обнимку на камнях прямо под водопадом фонтанных струй.

Танец в воде перетекал, струился и длился без конца и начала. Шло время, некоторые лемле покидали танцующих, уплывая прочь. Приплывали и присоединялись к танцу другие, пускаясь в подводные извивы, пируэты и хороводы. Танцующие то разделялись и плыли и танцевали парами или группками поодаль друг от друга, то снова собирались все или почти все вместе в общую круговерть прекрасных обнажённых обольстительно женственных девушек и дам. Я готова была любоваться ими до бесконечности, вся растворяясь в этом любовании и в созвучном ему чувствовании Шаэтэлиных тихих и сладких ласк.

Мы медленно скользили над водой, то просто кружа или зависая неподвижно и любуясь всеми, то следуя за самыми очаровательными и сильнее всех притягивающими наше любование лемле.

Две тёмно-золотистые невысокие хорошенькие девушки, прелестные всеми формами своих точёно-стройных худоватых фигурок, волнами пронзительно красивых чувственных трепетно-переливчатых пируэтов и извивов повлекли нас за собой в сторону островка, украшенного парой статуй. На этой невысокой горке мокрых валунов поодаль от фонтанов возвышались две статуи чуть выше меня ростом — пара играющих обнажённых девушек-лемле, прекрасных и совершенных как древнегреческие нимфы. Одна гибким движением бросала не то мяч, не то волан своей подруге, расслабленно стоящей напротив, но готовой в этот момент из мягкой томной неподвижности быстро и гибко метнуться, вскинуть руку и поймать брошенную ей вещицу. Мы облетели их, остановились рядом с ними.

А девушки в воде подплыли к самому островку. Одна осталась в воде у берега, выглядывая из бассейна, облокотившись на круглый валун. Другая, изящно, гибко, резво и легко ступая с камня на камень, вся искрясь солнечным искорками в мириадах капель на всём своём голом теле, вышла из воды, взобралась по камням на островок. Обе лемле приветливо, радушно, нежно и немного игриво, чуточку кокетливо смотрели прямо на нас и словно не только на нас, но и на кого-то ещё на нашем месте. Вышедшая из воды девушка, вся грациозная и нагая, вся в искрящихся каплях, стекающих по телу, подошла так близко, что казалось, нам с ней достаточно протянуть руки, чтобы соприкоснуться ими. Плавно, гибко и элегантно переступая с камня на камень, демонстрируя в этих медленных полу-танцующих шагах всю свою обольстительную нагую красоту, полуобернув к нам голову и поглядывая на нас с мягкой нежностью и оттенком лёгкого кокетства, она обошла нас кругом, совсем рядом, едва не касаясь края висящего в воздухе круга покрывала, на котором стояли мы с Шаэтэль. Стоя так близко перед ней, совершенно голая как и она, обвиваемая эротическими объятиями своей любимой, чувствуя на себе и Шаэтэль её внимание, я с трепетным жутковато-усладливым замиранием смутилась, хоть и сообразила, что незнакомка, должно быть, видит не нас, а лишь робота-стрекозу перед собой, улавливая, тем не менее, наши обращённые к ней и её подруге чувства. Ловя её взгляд, я ощутила, что он адресован не столько даже мне и Шаэтэль, сколько другой лемле, тоже глядящей на неё с глубокой нежностью через стереокамеру.

Обращаясь к этой невидимой нам даме, лемле перед нами сказала переливчато-чистым плавно журчащим девичьим голосом, усаживаясь на округлый камень-постамент статуи и откидываясь спиной на колени каменной девушки:

— Au memaue enin sullaewili sau ohe erlea sulledelannaewili melannaloclee elloya. Ernandel mari Shaetel-lelah-Deelen-lelah-Miran ecyo Lotea-lelah-Shaetel. Elen orbaernau pannainwori erlohee emrea epeli alanyailmie ernatui ohe Lotea alanyailia lincyuh melannalocle elloya. Eyyau delannalealee erla enea mari oi lilardaewili ernu ercuh lanwasilfe lealfaermu alurdofru allemiralyaermu ecyo evuhrraalunjacamu ernaaexua.

— Ernau eyau enen lilardaafinyi ereea ecyo elein terenvajelmeenau, — весело и чуть кокетливо окликнула из воды её подруга.

— Terenveenau luvennamelannafinyi picuh elen jelmaalunjau Adelauin lottaela — отозвалась сидевшая перед нами лемле, упруго вставая, и юркнула в воду. Её выглядывавшая из воды подруга, глядя на нас с полуулыбкой на губах и счастливо-томной нежностью во взгляде, сказала, явно нам, с мягким и томным зовом в певучем своём женственно-юном голосе:

— Lotauea o Shaetauel elloyin solmaalanyaili solmomie eneea ecyo sullafevelie alanyalealfe ena elannajwailia. Elloyin vivelyaterenvi eneea licfuh melannaloclie limuh elloyin aluh corralocle ernanda. Solmajelmalivau adelauae tohto. — И оттолкнувшись от валуна, пустилась, волнисто и гибко вращаясь в воде, вдогонку за своей, выделывающей пируэты, уплывая от островка подругой.

Понимание звучащих слов и фраз мне приходило, словно вспомнившийся сон, почти сразу же вслед за тем, как я их слышала. «Мама, а ты чувствуешь, кто любуется нашим водным танцем? Это Шаэтэль-дочь-Дээлен-дочь-Миран и Лотэа-дочь-Шаэтэль. Я даже не представляла, что можно быть такой счастливой, как Лотэа от нашего танца. Какая она прелесть – так радуется ласковой красоте, так нежно глубоко всевлюблённо и совершенно счастливо-вдохновенно!» — «Так порадуй ещё её-их и меня» — «Плыви в танце за мной, моя желанная милая Адэлин.» — «Лотэа, Шаэтэль, нам счастливо-сладостно-нравится сладостно-нравиться вам и чувствовать ваше расцветающее нежное счастье. Мы приглашаем вас танцевать с нами в этом бассейне. Как томно-эротически-сладостно-приятно (нам это), очаровательные.»

А эти две обратившие на нас внимание подруги теперь кружились невдалеке глубоко в толще воды, вчетвером, вместе с двумя приплывшими к ним белыми статными дамами. Приглядевшись, я узнала в них ту пару, которую видела ещё на площади — только теперь они были без своих сабо и «древнеегипетских» поясков, первозданно нагие, как и все купальщицы. Хотя, как я ощутила, эти две пары не были особенно близко знакомы друг с другом, но в телах, лицах и движениях всех их четверых читалась такая тонкая и мягкая, такая чуткая нежность друг к другу, что всё во мне сладко и хрупко замирало в сочувствии и влюблённом умилении ей.

Я не могла и вообразить, чтобы в моей прошлой жизни между мной и кем-нибудь из моих знакомых, товарищей-приятельниц, или коллег могла бы вдруг появиться такая доверительная нежность, такая чуткая, звенящая созвучием чувств и эмоций, увлечённость друг другом, как между этими двумя парами лемле. Да верно ли вообще это возникающее само собой ощущение духа чувств и отношений, степени знакомства и близости тех лемле, к которым обращено моё внимание? Откуда оно вообще взялось? Не иллюзия ли оно, не домыслы ли, не ложная ли догадка? Телеэмпатия? Но неужели способность так отчётливо читать чувства и отношения лемле возникла у меня так быстро?! Но если так и есть, и это необычное ощущение не обманывает меня, то тем удивительнее и прекраснее! Ведь я не чувствовала даже между едва знакомыми лемле ни барьеров, ни поддержания эмоциональной дистанции в их отношении друг к другу. Не чувствовала я между лемле ни тени опасений раняще-грубого вторжения в свою душу, тем более не чувствовала диктуемого этими опасениями, привычного по земной жизни, желания оградиться от тех, кого не знаешь близко, держать дистанцию в общении с ними.

Конечно, поняла я — у лемле, чувствующих душевное состояние друг друга, само собой получается в общении и в отношении друг к другу избегать бестактности и вообще всего, что могло бы ненароком ранить другую. И им не нужно ни дистанции друг между другом, ни этикета, ни правил поведения и формальностей, чтобы эту дистанцию держать... Здесь даже между ещё не знакомыми лемле отношения ужé, всегда и сразу, так чутко-доверительны, как на Земле бывало лишь изредка между ближайшими подругами!

Открывшееся мне, нутром прочувствованное, теперь глубокое и ясное понимание этого очаровало меня и вскружило мне голову не меньше, чем красота и утонченный эротизм всех лемле вокруг. Теперь я понимала, откуда эта нежная свобода, которую я видела во всех лицах и взглядах, во всех позах и жестах всех до единой до сих пор виденных лемле.

— Всё верно, — сказала Шаэтэль в ответ на мои мысли. — Именно телеэмпатическое восприятие чувств друг друга делает отношения любых, даже ещё незнакомых лемле такими чуткими и нежными, мягкими и бережными, не нуждающимися ни в какой дистанции, свободными от страха даже перед бестактностью, которой просто не может возникнуть, когда ты ощущаешь характер чувств, реакций и настроение той, с кем общаешься.

— Выходит, я ужé так быстро обучилась телеэмпатии?

— Естественно, ведь эхо-отражение, как я и говорила, само обучает ей. Испытывая эхо-отражение своих чувств, ты исподволь училась телеэмпатии. А ты училась куда как интенсивно – эхо-отражением всех своих страстных, трепетных, до глубины души влюблённых чувств, которые ты обращала ко мне с момента нашего первого мысленного соприкосновения и до сих пор. Ещё бы тут не научиться! Да, собственно, сама способность телеэмпатии была у тебя, хоть поначалу и смутная, ещё во время твоего первого пробуждения рядом со мной. Сейчас её ты только осознала в себе вполне отчётливо и явно.

Чувствуя и осознавая теперь эту всегдашнюю и непременную саму собой возникающую между любыми лемле телеэмпатическую бережную добрую чуткость, полную самой сочувственной доброжелательности, улавливающую и предугадывающую все движения души, реакции и настроения, я поняла, что больше не ощущаю ни робости, ни барьеров, ни стеснения перед лемле, и, кажется, с любой из них буду держаться и чувствовать себя естественно, свободно, просто и открыто, как с Шаэтэль сейчас. Теперь я знала в себе эту способность тонко и чутко чувствовать их всех, знала, какую чуткость встречу в их отношении ко мне.

Я чувствовала, что теперь действительно готова резвиться обнажённой в водном танце вместе с Шаэтэль и всеми ими, этими прекрасными и нежными лемле, наслаждаться их красотой и тем, как нравлюсь им, болтать с ними свободно обо всём, что придёт в голову (ах, знать бы их язык!), бродить по ночным улицам и залитым солнечным светом площадям... И если чего-то и смущусь, то только своей непривычки к танцу, своей так глубоко забытой непринуждённости движений танцующего тела...

— Ну что ты, — сказала ласково Шаэтэль, — свобода движений и лёгкость танца придут сразу вместе с танцем, достаточно себя чувствовать снова юной и любимой. А ты и юна, и любима, и не только мной, но и всеми, кто связан со мной чувствами влюблённой дружбы и симпатии... Ты любима мной, а значит – любима моими ученицами и подругами, их подругами, подругами наших подруг... И кстати, наши подруги уже приглашают нас с тобой на множество балов. Все они полны желания поделиться с тобой той красотой, которую творят на балах, вовлечь тебя в эту красоту, в эту сапфическую атмосферу, о которой ты так мечтала и к которой так тянулась в своих мечтах...

— А что представляет из себя бал у твоих подруг?

— Наверное, лучше его просто увидеть. Как раз сейчас ещё продолжается бал, на который отправились Ольгайанэль и Татильвэа... Мы можем его увидеть сейчас через экраносферу или даже виртуально появиться там в виде фантома...

— Прямо сейчас... — я продолжала безотрывно смотреть на грациозных нагих лемле в воде, чей танец, бесконечный и чарующий, всё так же вился и переливался вокруг нас. Я век бы любовалась ими, их танцем, их красотой, их нагой чувственной нежностью... Всё время прихотливо меняясь, текучий рисунок и музыка движений их обнажённых женственных фигур затягивали в безотрывное бесконечное любование, возносящее в самую высь растроганной тонкой возвышенной нежности к ним всем, переполняющее трепетной эротической сладостью, отзывающейся на каждое их движение.

— Красота бала очаровательна не меньше, — шепнула Шаэтэль. — В сущности, то, что мы видим здесь, впору считать стихийным балом... Как и здесь, на балах лемле собираются танцевать, красоваться друг перед другом и общаться обо всём, что интересно, оживляя атмосферу общения и красотой танцев, и красотой своей, и эротическими чувствами, порождаемыми всей этой красотой. Бал – это встреча подруг в атмосфере красоты, специально посвящённой этой встрече...

Желание увидеть снова таких прелестных, но виденных лишь мельком Шаэтэлиных учениц, и любопытство, зовущее познакомиться с новой, ещё одной стороной атэанской красоты, понемногу возобладало, и я кивнула Шаэтэль с готовностью увидеть тот бал, куда она меня звала.

— Ну вот он, бал у Фианнайанин-леля-Авилласулемйен и Эланашанэль-леля-Ланаранналиндин, — сказала Шаэтэль, — и тоже там есть роботы-стрекозы, через которых можно бал увидеть.

Свет изменился, став из яркого солнечного дневного гуще и золотистее, как свет множества свечей. Вместо бассейна и открытого неба вокруг нас возник зал с тонкими высокими колоннами, в котором кружились в танце пары лемле — нарядные, полунагие, в воздушных прозрачных платьях девушки и дамы, — звучала музыка, летучая, текучая и мелодичная, похожая на вальс, влекущая в своё кружение, порхание и колыхание волн, взмывающая мечтой, полётом в даль и томным зовом, скользяще-опадающая, взмывающая снова... Исполненные сапфической нежности женственные пары, влюблённо обнявшись, кружились — то обе лемле вместе, в одном вальсирующем полёте на двоих, то гибко, текуче обвивались одна вокруг другой, то разлетались, но не совсем, не выпуская пальцев подруги из простёртой к ней руки, и тотчас слетались обратно, в близкие, лицом к лицу, груди к грудям, объятья. Их лица — эти нечеловеческие лемлейские увенчанные изящными гребнями большеглазые лица с плавными женственными чуть островатыми чертами, с выразительными эльфийскими ушками, — как светлы они были все, как женственны, как осенены влюблённостью, обожанием подруги, и счастьем под обожающим любующимся вниманием любимой и всех подруг вокруг! Ах, как чарующе, лучась нежной томной грацией всех форм, изгибов и движений совершенных тел, летели, плыли, вились и кружились лемле в звуках музыки, несущей их словно порывы ветра, — в этих звуках, как будто бы возникающих из их, лемле, движений, продолжающих их полет своим уносящимся и уносящим с собой полётом! Как юрко, с беличьей лёгкой грациозностью, летели и скользили в танце точёные женственные фигурки, пушисто овеянные воздушными прозрачными платьями, как колыхались, отзываясь на все движения танца прелестные нагие или обтянутые тончайшей тканью груди, как нежно сплетались и простирались друг к другу тонкие руки, гибкие пальцы скользили в воздухе, по плечам и рукам подруг, как, полные влюблённого обожания, сияли огромные раскосые глаза, как трепетно подрагивали острые чуткие ушки!

Всё замерло во мне, я вся обратилась в чувство нежного обожания, мне хотелось кружиться с Шаэтэль под эту музыку вместе со всеми ними, и в то же время обмирающая бесконечно восторженная нежность не давала и шелохнуться... И я стояла, сжав руки Шаэтэль в своих, прильнув к любимой, затаив дыхание.

Вид зала и танцующих пар вокруг был так настоящ — казалось, эти танцующие девушки и дамы кружатся в метре-другом от нас, порой почти налетая на нас, почти касаясь, так, что иной раз хотелось отскочить в сторону, было неловко и странно стоять столбом, глядя по сторонам, среди танцующих. Хотелось танцевать с ними, как они, но робость — да разве ж я сразу так смогу — сдерживала, останавливала, сковывала, и поэтому хотелось осторожно проскользнуть между танцующих пар к краям зала, туда, где, на разложенных на полу подушках или прямо на ковре, сидели, лежали и полулежали, любуясь танцующими и беседуя, пары и группки лемле.

Мне захотелось нарядиться в столь же воздушно-нежный, утонченно-женственный наряд, как и у лемле вокруг нас, увидеть Шаэтэль в таком убранстве.

Никогда прежде не видела я такого сочетания тонкой женственно-нежной праздничности и утончённого изысканного изящества, так оттеняющего и совершенство фигуры, и чувственность! Тончайшие воздушные совсем прозрачные ткани летучих платьев овевали и облегали, расцвечивая и украшая, грациозные женственные фигуры танцующих лемле, искрясь бликами и переливами света на соблазнительных формах их тел, или нежно и завлекательно туманя их бархатно-дымчатой матовостью. Многие платья с глубоким декольте и талией под самой грудью своим покроем и прозрачностью напоминали шмизы парижских merveilleuses 1790-х годов, другие и вовсе полностью открывали грудь, начинаясь сразу под ней. Некоторые платья плотно облегали тело от грудей до пояса или до бёдер, переходя дальше в свободную летучую юбку длиной до колен или несколько ниже. Многие лемле были одеты в прозрачные подобия закрытых купальников, однотонные или расшитые узором, в сочетании со свободными широкими юбками или без них. Платья многих лемле представляли собой лишь поясок под самой грудью, к которому крепилось множество лент длиной до лодыжек или до колен. Ленты то собирались намёком на юбку, то разлетались в танце, совсем отрывая фигуру. C этими платьями из лент, как и с прозрачными шмизами, лемле носили колготки, высокие, обтягивающие тело до самой груди, украшенные вышитым узором или однотонные, переливчато блестящие или бархатисто матовые. Украшений на дамах было немного — изысканно узорчатые тонкой работы браслеты, застёжки и броши на бретельках, на поясках, на ремешках босоножек, небольшие гроздья самоцветов, свисающие на тонких цепочках в ложбинки между грудями... Обувь их всех — босоножки на тонких высоких или невысоких каблуках, изящное переплетение нескольких тонких ремешков или шнурков, тоже впору было бы причислить к украшениям.

— Идём, — сказала Шаэтэль, прочтя мои мысли, — наш гардероб всегда к твоим услугам, а если там чего и не найдётся, то любой наряд, какой ты только придумаешь, робот-воплотитель изготовит за несколько минут.

Я шагнула, увлекаемая подругой, уворачиваясь от двух вальсирующих merveilleuses в развевающихся золотистых шмизах. Но тут бальный зал исчез вместе с иллюзией, что мы с этой парой вот-вот столкнёмся, и вокруг нас снова была тёмная Шаэтэлина спальня и ночное небо за её прозрачными стенами.

Я удивлённо глянула на Шаэтэль, она улыбнулась, довольная произведённым эффектом, и повела меня за собой по винтовой лестнице вниз. Спускаясь рядом с подругой, я собралась спросить её о роботе-воплотителе, но она как обычно опередила мой вопрос.

— Робот-воплотитель? Я бы сказала, он представляет собой далёкое развитие знакомой тебе идеи трёхмерного принтера. Это универсальный аппарат для изготовления вещей, которому требуется лишь информация об устройстве вещи, вещество, из которого вещь изготавливается, и энергия. Эти роботы очень распространены на Атэа всюду, они давно заменили разного рода заводы и мастерские. Робот-воплотитель способен изготовить практически любую вещь, от мелкой безделушки до дома или сложного робота, или, кстати, копии самого себя. С помощью них мы скачиваем вещи примерно так, как скачивали файлы из компьютерных сетей люди на Земле во времена твоей жизни там. Здесь из сетей, – информационных, энергетических и сетей транспортировки вещества, – скачиваются модели-описания вещей и потребные для их изготовления энергия и вещество, а робот синтезирует молекулы вещи и размещает их в нужном порядке, на лету формируя все материалы и детали, из которых вещь состоит. Информация, а значит и все опубликованные модели-описания вещей, распространяется свободно; энергия и вещество распределяются равными квотами на всех. Можно сказать, по энергии и веществу трафик не безлимитный, но лимиты трафика очень избыточны по сравнению с личным потреблением. А бóльшая часть квот энергии и вещества расходуется на разного рода большие проекты — строительство крупных общественных сооружений, гигантских и сверхсложных исследовательских установок. Собственно, то, что можно назвать отдалённым подобием политики на Атэа, как раз представляет собой общественную деятельность по привлечению к разным грандиозным проектам этих остатков квот энергии и вещества, не истраченных лемле на себя лично. Эта деятельность состоит в том, чтобы заинтересовать других лемле данным проектом, и сагитировать их направить часть своей квоты ресурсов на этот проект.

— Так получается, что если вещи скачиваются и копируются так же запросто как файлы, то накопление вещей бессмысленно. Роботы-воплотители решают проблему достижения материального равенства и проблему ограничения потребления и накопления вещей естественнее и элегантнее, чем разные проекты переделки общественного устройства и перевоспитания людей, которые обычно изображались в земных коммунистических утопиях!

— Да, в самом деле, имеет смысл скачивать и держать при себе лишь те вещи, которыми ты непосредственно пользуешься сейчас или в ближайшее время. И совершенно незачем копить при себе вещи, которыми не пользуешься, если всегда сможешь скачать их, когда и если они понадобятся.

Пройдя по галерее внутренней стороны первого этажа, мы вошли в дверь, ведущую в одну из комнат. Комната была пуста. Слева и справа стены были зеркальны. Через большое стрельчатое окно напротив входа отрывался вид на залитый лунным светом луг и лес вдали. Зажёгся по дневному яркий свет.

Я снова со счастливым изумлением загляделась на отражение в зеркале своей такой непривычно юной нагой фигурки — тонкой, стройной, изящной как статуэтка. А Шаэтэль, ладная, статная, вся цветущая великолепием и совершенством свое зрелой женственности, любуясь то мной, то отражением нас обеих, обошла меня кругом, жестом, вторящим моему любованию своей вновь юной фигурой, бережно скользнула гибко простёртой рукой по моему телу от плеч до бёдер, движением озорной подружки обняла меня, обхватив ладонями груди, и чмокнула в щёку. Трепетная Шаэтэлина куннилингва скользнула быстрым движением по моему лону.

Часть зеркала сдвинулась в сторону, подобно сдвижной дверце, открывая содержимое платяного шкафа за ней.

В складках и эфемерных волнах прозрачных тончайших тканей, ниспадавших с плечиков и крючков, угадывались виденные мной шмизы, платья на тонких бретельках, платья из лент, свободные юбки — разных цветов, разных оттенков, и пастельных, и насыщенно-ярких. Я провела рукой по ним, изумляясь и наслаждаясь тем, как мягки и нежны, как тонки и легки они на ощупь. Тут же, не полочках, в миниатюрных разноцветных лоскутках и шнурках, угадывались купальники, правда многие из них были столь миниатюрны, что казались купальниками для куклы. Чем было пёстрое многоцветие комочков тонкой ткани рядом, я и не сообразила сразу. На других полках, блестя металлом и разноцветными камнями, лежали украшения — ожерелья, цепочки, браслеты, бархотки, кулоны, брошки, не было разве что серег (и я подметила, что не видела ни одной лемле, носившей украшения, для которых бы требовалось что-то себе проколоть). На полках ниже стояли разноцветные, чаще всего яркие, босоножки, сабо и не то босоножки не то туфли-лодочки из переплетения шнурков (наподобие земных туфель-мыльниц, только гораздо изящнее), на каблуках низких или высоких, но непременно довольно тонких, с тонкими же, изящного вида ремешками.

— Вот, тут наряды и украшения, которые мы в разное время себе делали. Если захочешь надеть что-то, чего здесь не найдётся, вообрази этот наряд, и я дам команду роботу-воплотителю его сделать.

— Такое изобилие!..

— Ну, почему бы нет – если любая из этих вещиц время от времени украшает кого-то из нас.

— Но как я пойму, что здесь чьё?

— Какая разница! Если одну и ту же вещь одновременно захотим надеть и ты и я, или ты и другая, мы просто сделаем ещё один экземпляр этой вещи. Это не хлопотнее, чем cp foo bar⁹ — улыбнулась Шаэтэль.

Не зная, что предпочесть, что примерить, растерянная перед выбором из множества платьев, одно заманчивее другого, я водила рукой по их воздушно текучим мягким и невесомым складкам, пока не остановилась на светлом прозрачном шмизе неясного не то слабо-золотистого, не то светло-песчаного тёплого оттенка, казавшегося цветом разлитого в воздухе солнечного света в яркий ясный тёплый летний день с примесью оттенка лунного света в полнолуние. Меня очаровал и этот цвет, — казалось бы, способный вторить и сиянию солнца под ярким небом солнечного дня, и бледному мягкому свету луны лунной ночью, и тёплому живому свету свечей, — очаровала и нежная, — с намёком на пушистость, — мягкость и лёгкость воздушно-тонкой ткани, и ниспадающее струение мелких частых складок. Я осторожно извлекла платье из шкафа. Снятое с плечиков, оно могло маленьким комочком уместиться на моей ладони.

Шаэтэль взяла его у меня из рук, и расправляя платье надо мной, дала ему облечь моё тело. Тончайшая ткань ласково заструилась по моей коже. Шмиз оказался длиной примерно до лодыжек. Декольте было очень глубоким — невысокие фестоны покрывали груди не более, чем наполовину, лишь чуть-чуть выше, чем до сосков, совершенно просвечивающих через ткань. Глубину декольте, наготу шеи и плеч оттеняли очень короткие рукава, больше похожие на спущенные с голых плеч широковатые бретельки, из всё той же прозрачной воздушной ткани. Шаэтэль застегнула под моей грудью пояс — эластичный шнурок в тон платья, чуть темнее и золотистее его.

Тончайшая мягчайшая воздушная ткань облекла моё голое тело нежными текучими овевающими ласковыми волнами складок. После столького времени абсолютной наготы, ставшей уже почти привычной, так необычно, так странно и чарующе было осязать на себе одежду, особенно такую, подобную которой я никогда и не носила прежде... Невесомое платье окутывало меня, струилось перетекающими друг в друга свободными складками, обтекая фигуру, совсем ничего не скрывая, такое тонкое и свободное, совершенно прозрачное, лишь только облекающее и осеняющее нагое тело тёплым солнечным и туманно-мечтательным лунным светом, словно живущим в эфемерно-тонкой ткани.

Шаэтэль, стоя передо мной, глядела на меня влюблённым, восторженным, сияющим, нежно-вожделеющим взглядом. Ах, как я была счастлива, восторжена, окрылена этой радостью, которую дарила любующейся мной подруге! Блаженствуя под Шаэтэлиным взглядом, я сделала перед нею пару танцующих, с кружением, шагов, давая платью всколыхнуться, потечь по телу, по округлостям фигуры...

— Ой, какая прелесть! Какая ты хорошенькая! — с умильным видом восторженной девчонки воскликнула Шаэтэль, легонько хлопнула в ладоши, и я пустилась кружиться по комнате перед любимой, танцуя, воздевая порхающие руки, наслаждаясь Шаэтэлиным обожающим любованием, своей юностью, красотой и изяществом, нежной воздушностью прикосновений текущей по телу невесомой ткани платья. Вышитые узкой полоской по подолу вьющиеся побеги с листьями, казалось, ожили, и трепетали, как живые на ветру.

Глядящая на меня с улыбкой Джоконды на счастливо сияющем лице, Шаэтэль сказала:

— А вот как раз и случай, чтобы показать тебе робота-воплотителя в действии. Я, глядя на тебя, задумала для себя платье, которого здесь ещё нет. Почти такое как твоё, да не совсем, смотри.

Окно как будто превратилось в витрину, за которой возникло, словно надетое на невидимый манекен, платье точь-в-точь как бывшее на мне, но другого оттенка — не солнечного, намекающего на золотистость, не желтовато-бледно лунного, а серовато-серебристого, дымчато-пепельного, словно вторящего оттенку света второй атэанской луны, или оттенку перламутра Шаэтэлиного гребня.

— Тебе, наверное, пойдёт...

— Сейчас увидим. Вот и робот.

Я оглянулась вслед за взглядом подруги, увидела тонкий гибкий подвижный шланг, змееподобно свесившийся с потолка, отпрянула в неясном опасении, оказываясь снова в тесных объятьях Шаэтэль. А конец шланга распустился кистью из множества тончайших, едва заметных длинных волосков, которые быстро и плавно зашевелились, каждый сам по себе. И под ними, вернее в пространстве, где они двигались, стала возникать, висящая прямо в воздухе, ткань, точно такая же, как ткань платья, которое мы видели за окном. Кажется, не прошло и пары минут, и она упала маленьким комочком на пол, а подвижные волоски, из которых она возникала, втянулись обратно в шланг.

Шаэтэль подобрала платье, расправила, надела. Оно, совсем прозрачное, заструилось по её телу, ещё очаровательнее и эротичнее, чем на мне, обтекая заметно более округлые и крепкие, чем мои, формы статной фигуры моей любимой. Едва заметные мерцающие искринки всё время появлялись и гасли в волнах ткани тут и там...

— Ой, прелесть! Как ты очаровательна! — вздохнула я. — Такая лунная, нежная, веящая задумчивым покоем, окутывающим и женскую силу, и чувственность и соблазнительность... А этот оттенок платья так сочетается с белизной твоего тела, с оттенком твоего гребня...

— И с прозвищем Шаэтэль-Леннасувиллафьольхааннакальмаа, Шаэтэль-Заснеженная-ведьма... Да... как свет Шаэлольхеа на снегу... — Шаэтэль блаженно и задумчиво улыбнулась, полузакрыв глаза, приотводя острые ушки в стороны.

— А вот тебе нужен бант! — чуть помолчав, сказала она с видом осенённости идеей. — Большой пышный бант, белый или в цвет твоего платья, или заколка с таким бантом, чтобы собрать на шее твои волосы, и свободно распустить их дальше...

— Лучше совсем белый, в противоположность цвету волос..

Шаэтэль кивнула, и шланг робота-воплотителя снова ожил, выпустил свои подвижные ниточки, и в воздухе, окружённый ими, стал быстро появляться кусочек ткани неясной формы, быстро превращающийся в громадный бант. Едва нити исчезли, завершив работу, Шаэтэль поймала его, плавно и невесомо скользящий парашютом вниз, собрала в неплотный хвост мои волосы и закрепила бант у меня на затылке. Моё лицо рядом с этим пышным белым полупрозрачным бантом смотрелось ещё юнее и нежнее. Он оттенял что-то особенно по девичьи тонкое и нежное в чертах и выражении лица. И у меня от упоения возвращённой юностью кружилась голова...

От ощущения близости подруги, любимой, родной как мама, которой я посвящала всю эту свою красоту, всю красоту которую могла собой создать, я была счастлива больше, чем до слёз... Всё во мне звало меня виться вокруг неё, льнуть к ней, припасть к её груди, к её лицу, свернуться в комочек в её объятьях, просто быть с ней, так ласково и обожающе, окутывающе глядящей на меня.

Мы обнялись. Тонкие пальцы Шаэтэль скользнули по моему лицу, и было так приятно чувствовать её тело через тончайшую ткань наших платьев. Не было слов, хотелось просто быть с ней и цвести рядом с ней, вместе с ней, цвести всей своей красотой и нежностью, как все те влюблённые подруги, которых мы видели на балу, у фонтана, на улицах города...

— Идём к ним! — позвала Шаэтэль, — Хотя бы виртуально мы можем появиться среди них прямо сейчас. Я чувствую, что Татильвэа и Ольгайанэль не терпится нас увидеть.

— Идём, я буду рада вместе с тобой попасть на этот праздник сапфического обожания!..

Следуя примеру Шаэтэль, я надела босоножки — ярко-красные, необычайно лёгкие по сравнению с земной обувью, — и с некоторой непривычкой вышагивая на высоковатых тонких каблуках, последовала за подругой из комнаты в ночной сад внутреннего двора.

Лунный свет заиграл в волнах и складках Шаэтэлиного платья. Звонкий стук каблуков разлетелся в тишине безветренной ночи. Блестящая крыльями в лунном свете стрекоза пролетела нам навстречу над дорожкой, зависла над нами и сад вокруг нас исчез.

Снова тёплый свет вспыхнул вокруг, сменяя ночь. Угасающие, улетающие взмахи кружащей вальсоподобной музыки зазвучали вокруг, смешиваясь с тихими отголосками шепчущего воркования женских голосов.

— Робот-стрекоза, летающий в бальном зале, создаёт наше изображение вокруг себя, и нас видят, как будто бы появились там — тихонько сказала Шаэтэль.

Я почувствовала устремлённые на нас очарованные чувственные взгляды, ощутимые почти как прикосновения — как очень бережные, любующиеся, ласковые прикосновения гибких чутких рук лемле, словно скользящие по моим волосам, по складкам платьев, по телу нас обеих.

И этих взглядов, этого обращённого к нам внимания становилось всё больше, они проливались на нас нарастающим ливнем, но этот ливень, этот всё прибывающий поток внимания был очень мягок и ласков, тёпл, нежен, полон уютной услады. В этом внимании, исходящем от лемле, было и эротизированное любование, и отголосок вздоха «ах, какие милые!», и что-то вроде приветливого «тебе с нами будет хорошо». Это внимание было удивительно тонким и тактичным, какой бы инопланетянской ни была для лемле моя внешность, какой бы необычной ни была история моего появления в мире лемле — в нём не было ничего общего с ажиотажным глазением на диковинку, ни навязчиво-любопытной следящей пристальности, ни проводящего границу взгляда на меня как на чужака или на Шаэтэль как на знаменитость. Бал продолжался как и прежде — похоже, наше появление отозвалось в нём дуновением лёгкого приветливого оживления, не прерывая его ход и ничего особенно не меняя в его атмосфере.

Пары лемле, овеянные своими изысканными прозрачными нарядами, кружились в затихающем вальсе в нескольких шагах перед нами, замечая наше появление, окидывая нас приветливыми взорами своих больших бездонных томных раскосых глаз, премило прядая своими чуткими подвижными эльфийскими ушками, и продолжая танцевать.

Другие, уютно устроившиеся в полутени окраин зала девушки и дамы, встречая нас лёгким и летучим дуновением ласкового внимания и взгляда, продолжали свои беседы, любование танцем и друг другом — а заодно и нами, как и всеми вокруг.

Зал вокруг нас был очень просторен, полон тёплого, не слишком яркого света, разлитого под высокими бело-золотистыми стрельчатыми сводами, держащимися на тонких колоннах, редких ближе к центру и частых по краям. Свет лился из похожих на цветки капителей колонн, играл в одеждах танцующих. Над краями зала своды становились ниже, свет — ещё мягче, приглушённее, так, что в сравнении с обильно освещённой серединой зала, где танцевали, его периферия казалась местом тенистым и укромным. Вокруг просторной центральной части зала застланный мягким тёмно-янтарным ковром пол понемногу поднимался несколькими невысокими широкими террасами. Там пары и группки подруг прохаживались, стояли, сидели или полулежали, прямо на ковре или на разложенных то там то тут больших шёлково блестящих подушках.

Яркие крупные бабочки и стрекозы, бесшумно вибрируя и трепеща переливающимися светом и узором разноцветными крыльями, вились везде — и над танцующими парами, и прямо среди них, и высоко под сводами, и над террасами периферии зала.

Оглядываясь по сторонам, я увидела неподалёку знакомую пару, которую узнала на удивление сразу, хоть прежде видела её лишь единожды, в слишком похожем на ирреальный чудесный сон потоке впечатлений своего первого пробуждения.

Ладная, широкобёдрая, полноватая Татильвэа стояла, широко расставив полные ноги. Её округлые, немного заостряющиеся к ярким соскам, крупные груди всхолмлялись высоко и соблазнительно, внушительно выступая всей своей налитой стройной мягкой формой. Сдержанная, будто бы сдерживаемая с некоторым усилием, улыбка играла на её крупных очень ярких губах и в подёрнутом поволокой взгляде. А хрупкая, худенькая, миниатюрная как я или даже ещё поменьше, Ольгайанэль обнимала свою внушительную подругу, прильнув к её боку, гибко обвив её тонкими рукам, чуть ли не висла на её плече, таком округлом, притягательно мягком. Её остренькое личико выглядывало из-за плеча подруги с видом живого немного изумлённого приветливого любопытства.

Глянув на нас, Татильвэа хлопнула в ладоши премилым, таким девичьим жестом счастливого восторженного любования, сводя ладони перед своей грудью, почти прижав их к ложбинке между грудей. Её нагие груди всколыхнулись, ушки прянули, взгляд просиял. Ольгайанэль обвила подругу ещё теснее, особенно упруго и гибко прильнула к ней, словно делясь через объятья и соприкосновение тел с нею тем очарованным летучим восторгом, которым так ясно, так светло озарился её окинувший нас взгляд.

Я почувствовала, как такой же приветливой радостью просияла довольная и счастливая Шаэтэль. Забыв про виртуальность нашего появления, я готова была двинуться к прелестным подругам, но не успела сделать и шага, как мы, не сходя с места, устремились в их сторону, словно пятачок каменной дорожки, лежащий под нашими ногами, заскользил по поверхности ковра бального зала. Мгновение — и мы стояли перед ними совсем рядом, лицом к лицу. Кажется тоже забыв о виртуальности нашего появления, Татильвэа привычно протянула руку к Шаэтэль, Ольгайанэль — ко мне, и их гибкие пальцы скользнули в миллиметре над волнами прозрачных складок наших платьев. Глядя на подруг, я стояла, не зная куда деть руки, то ли повторить их жест, то ли оправить на себе своё слишком воздушное, слишком невесомое, слишком прозрачное платье.

Наряды наших подруг были не менее прозрачны и откровенны, не менее изысканно-эротичны, и очень шли им обеим, оттеняя их красоту, у каждой свою, такую разную, так мило дополняющую друг друга.

На Татильвэа было платье из лент — под обнажённой грудью поясок с ярко-синими, шириной в ладонь, лентами прозрачной тонкой ткани, украшенными тёмно-золотистой, столь же тонкой, вышивкой в форме листьев. Ленты доходили длиною до колен. Блестящие, золотисто-бронзовые с коричневатым и рыжевато-солнечным оттенком, колготки туго обтягивали полные ноги и тело выше, до пояса под самой грудью. Они и цветом, и фактурой ткани, и бликами на ней, и вышитым узором, — крапинками в их тон, но чуть темнее и плотнее, — подчеркивая такую ладную и притягательную округлость полных форм, мощь крепких коленей, переход весьма широких бёдер в относительно тонкую, но лишь в сравнении с ними, талию. Синие, в цвет лент, босоножки, благодаря невысоким, но тонким каблукам делали силуэт Татильвэа несколько легче, придавали позе и силуэту намёк на лёгкость и летучесть.

Худенькое миниатюрное девичье тело Ольгайанэль облегал совсем прозрачный, дымчато-серый с неясным тёплым оттенком, закрытый купальник, украшенный рисунком — одним-единственным цветком, большим, почти на весь живот и бок, лимонно-жёлтым в обрамлении чёрных листьев. Коричневато-серые туманно-бархатистые гольфы и длинные, повыше локтей, перчатки подчёркивали хрупкую стройность тонких рук и ног. Маленькие брошки с переливчатыми золотистыми камнями украшали тонкие бретельки купальника на худеньких плечах, ложбинку между остренькими изящными грудями, пересечения ремешков босоножек.

— Aexxaeyau tohttaliahne elania calmacamua erlua, — с влюблённым восторгом тихонько вздохнула-воскликнула миниатюрная Ольгайанэль, обращаясь будто сразу и к своей подруге, и к нам. Её голос был нежен, хрустален, пронзительно тонок и высок. — elannaliahnia umyua anuh atea cerma.

— Sullerbau loncyaceltohu ernande marraili liahnee vivvainnomia umyua o selastainnomia umyua o selistainnomia umyua, — не то добавила, не то ответила подруге Татильвэа глухим и тихим, мягким, нерезким почти до невнятности, ватно, облачно и туманно окутывающим голосом...

Значения их фраз возникали в моём сознании, словно слова напомнили какой-то давний совсем забытый сон, в котором я их понимала: «Ах, какая совсем-совершенно цветущая влюблённая пара! Самая цветущая любовью пара на всей Атэа. — Конечно, ведь это самая долго стремившаяся к обретению друг друга, самая долгожданная, самая долгоисканная любовь.» А Татильвэа, теперь уж обращаясь именно ко мне, сказала, гладя в моё лицо своим немного туманным взглядом:

— Вот ты и дóма, Лотэа, впервые за свою жизнь. Чувствуешь?.

— Да... Наверное... Мне никогда не было так безмятежно, безоблачно хорошо, как сегодня с вами. Впервые я чувствую себя любимой-навсегда и совсем свободой от страхов и тревог. Мне... Мне так хочется вас обнять... — забывая о виртуальности нашего появления, я потянулась к подругам, влекомая их такой простой и нежной без дистанций, без условностей, приветливостью, готовая приникнуть к Татильвэа, коснуться лицом её мягкого плеча, гладить изящнейшую нежную Ольгайанэль.

Шаэтэль обвила мою талию упруго и гибко, коснулась лицом моей щеки, прижалась грудями к мой спине, коленями к моим бёдрам так эротично и нежно через тонкую ткань наших платьев, и, кажется, в её объятьях мне передалось что-то и от мягкой женственной силы Татильвэа, и от пронзительной миниатюрности и хрупкости Ольгайанэль.

— Теперь и мы с Лотэа нашли друг дружку... Столько искали, столько мечтали, столько тянулись к мечте... И дотянулись, даже через не знаю какое расстояние... Всё так изменилось, так расцвело с нашим обретением друг друга... Всё ощущение жизни, себя, все чувства, вся красота вокруг — всё стало так ново, ярко, ясно, счастливо, так упоительно... И для меня, а уж для Лотэа!.. — Шаэтэль влюблённо и вдохновенно ворковала над моим ухом, едва не касаясь его губами...

— Всё получилось, мои милые. Всё получилось, как мечталось! — в тонком флейтоподобном голосе Ольгайанэль светлел хрустальный нежный прозрачный рассвет тихой и ясной счастливой радости.

— Да, — ответила я. — Самая драгоценная, самая невозможная, самая желанная мечта сбылась! Как будто стал явью мой самый сладкий и счастливый сон... Ах, сколько раз мне снилось на Земле, что я юна и красива, снилось, как я наряжаюсь для свиданья с подругой, как, нарядная, жду её, иду к ней, а вокруг цветущее лето, тепло, бестревожно, свободно и наряд мой так лёгок. Иногда успевала присниться она, подруга, женственная, прекрасная, светлая. От неё веяло тихим счастьем, и как легко было с ней вдвоём, как счастливо было это чувство неодиночества и ласкового внимания. Сон таял, едва я успевала почувствовать себя счастливой с ней, я просыпалась, так отчаянно тоскуя по ней, вспоминала её, но облик её ускользал из памяти, ускользали слова разговоров, ускользала вся наша встреча. А сейчас сон вернулся, сбылся, продолжился, длится – с Шаэтэль так легко, хорошо и светло, так тепло, так свободно! И счастливое чувство неодиночества больше не ускользает. И в вас, в каждой паре лемле я вижу любовь, такую, совсем как та, к которой я так тянулась в мечтах и снах...

— Так идёмте сейчас танцевать! — позвала Татильвэа. — Или просто бродить по залу, слушать музыку, любоваться, нравиться. Хочешь, познакомлю тебя с подругами?

— Буду рада! Но, право же, не представляю, как вести себя с ними, как говорить и о чём.

— Как и с нами. С любой и с каждой – как с подругой, которую близко знаешь всю жизнь. У лемле нет условностей, как и о чём говорить, все условности бессмысленны, ведь собеседница чувствует напрямую твоё отношение и чувства к ней. Поэтому любой разговор сам собой складывается так, что сразу и запросто говоришь то, что хочешь сказать, то, что чувствуешь. Даже если собеседницы незнакомы, стиль общения их телеэмпатией моментально подстроится друг под друга. Обрати внимание, как мало времени прошло от твоей растерянности что нам сказать до момента, когда ты уже легко и свободно говорила нам о своём самом сокровенном сне... — глухо, рассудительно и монотонно говорила Татильвэа, улыбаясь нам с Шаэтэль, и теребя ленты своего платья подвижными гибкими пальцами своих красивых лежащих на полных бёдрах рук.

— А что до языка, — добавила Шаэтэль, — так я мысленно перевожу тебе всё, что ты слышишь, и мысленно подскажу тебе перевод всего, что ты захочешь сказать. Заметила, как слова и связи между ними всплывают в твоей памяти словно отголоски откуда-то взявшегося воспоминания?.

— Да, — улыбнулась я, — я догадалась, что это твоих чар дело...

— Побольше разговоров с таким переводом, и связи между элементами слов, между словами сложатся в систему, в понимание и чувствование морфологии и грамматики, слова запомнятся, и ларимин, язык всех лемле, станет тебе знакóм... — сказала Шаэтэль

— У всех лемле один язык? — спросила я.

— Да. История языка ларимин в этом отношении похожа на историю латыни, но с противоположным итогом. Ларимин изначально был языком учёности и искусства, языком общения и обучения в научных обществах, игравших роль, схожую с ролью земных античных философских школ и университетов земного Нового Времени. И по мере того, как расширялся круг образованных лемле, как образованность становилось всеобщей, всеобщим становился и ларимин. На Атэа не наука переходила на локальные языки, а лемле по всей планете, учась, приобщаясь к науке, приобщались и к её языку. Кстати, в отличие от латыни ларимин никогда не был языком империи, не был языком никакого государства вообще (да собственно и государств в земном смысле на Атэа так и не возникло, разве только неблизкое подобие античных полисов). Ларимин создавался искусственно, специально предназначенный для того, чтобы стать вненациональным языком ведовства, науки и искусства. Ведьмы, создававшие его, старались сделать своё детище как можно более гибким, логичным и красивым. В отличие от эсперанто, ларимин создавался без стремления к максимальной простоте и не на основе естественных языков. Устройство грамматики диктовалось логикой, а звучание слов искалось как рисование звуком тех образов, которые они означают, — рассказывала Татильвэа.

— Тебе знакома земная история? — удивилась я упоминаниям про эсперанто и латынь.

— Да, — ответила Ольгайанэль, — мы с Татильвэа, Илонгиль и Минальгалолан знаем всё, что знаешь ты о земной истории, реалиях земной жизни, нравах людей, земной науке.

— Я передала подругам телепатически все знания о Земле и людях, которые прочла в твоей памяти – всё, что могла бы рассказать ты, возьмись ты рассказывать им о земных реалиях, земной истории и науке — сказала Шаэтэль. — Если б не телепатия, рассказывать и объяснить всё это было бы слишком долго и слишком трудно.

— Да, я была бы в изрядном затруднении и замешательстве, если б меня попросили рассказать о Земле... Это было бы для меня совершенно необъятно. Да и тягостно мне возвращаться к земному прошлому... — вздохнула я.

— Ну не печалься больше! — просияла нежным ясным взглядом Ольгайанэль. — Шаэтэль не зря уверена, что умение эхоотражения пустило корни на Земле, а значит, освободило человечество от насилия и жестокости, от угнетения одних людей другими. Эта уверенность основана на опыте могущественной древней ведьмы.

— Ну а другие лемле – что знают о Земле и обо мне они?

— Знают, что Шаэтэль спасла тебя, девушку с далёкой планеты, скопировав психику и воссоздав тело. Знают, до какого, в общих чертах, уровня развития дошла наука и техника Земли, знают о неразвитости ведовства, о том, что люди были смертны и не владели эхоотражением до контакта с Шаэтэль. Знают, что жизнь человечества отличалась распространённостью насилия, систематического и массового, часто доходившего до смертельных форм. Знают, что сознание большинства людей было заражено паразитическими мемами вроде религии и фантомных ценностей, ставившихся выше удовольствий и избегания страдания в реальной жизни. Знают, что жизнь людей была не свободна, а подконтрольна паразитическим общественным структурам, таким как государства и корпорации. Знают, что не все люди могли принять такую жизнь как должное. Знают, что люди, как и большинство земных организмов двуполы, и что любовь между людьми одного пола встречалась, но почти всегда преследовалась обществом; знают, что ты – лесбиянка. Знают, что тебе было больно и страшно жить в том мире. Вот, примерно это писали мы, в общих чертах, в эхах новостей.

— Должно быть, для лемле Земля запредельно ужасна...

— Да, та Земля, какой она была до твоего спасения, ужасна. Но это для нас не тот бессильный ужас и отчаяние, которые, живя на Земле, чувствовала ты, а ужас излеченный, побеждённый, прошлый – как полностью излеченная боль. Ведь умение эхоотражения Шаэтэль сумела передать людям. А Земля нынешняя – мы о ней ничего не знаем, кроме того, что Шаэтэль передала людям надёжное лекарство, излечивающее причины того ужаса, в котором прежде жило человечество.

— Да, — объяснила Шаэтэль, — ни один человек с Земли больше не тянется мыслью ни к одной из нас. А я не могу дотянуться до тех людей, с которыми соприкоснулась мыслью, когда твоё земное тело было ещё живо и связано с моей психикой. Эхоотражение слишком сильно изменило их, настолько, что они мало общего имеют сейчас с собой-прежними.

— После всех атэанских технических и ведовских чудес, которые я видела, мне так и хочется спросить – а к другим звёздам лемле ужé летают?

— Пока летают только наши роботы — раздался томный глубокий голос справа. Две лемле возникли рядом мгновенно из ничего на месте только что кружившей вокруг нас золотистой стрекозы. Я сразу узнала эту пару, двух других подружек-учениц Шаэтэль — Илонгиль и Минальгалолан. Они казались заспанными и нарядившимися наспех.

Заговорившая со мною первой, длинная статная Минальгалолан, чью длинноту фигуры не скрадывала даже полноватость бёдер и мощная крепость ног, была почти совсем обнажена. На ней был «древнеегипетский» блестящий серебристый поясок-шнурок с узкой, облегающей лоно, полоской серебристой прозрачной ткани, серебристые босоножки на высоких каблуках, и серебристые же браслеты. Гроздь синевато-дымчатых самоцветов на цепочке свисала в ложбинку между округлыми, так завлекательно торчащими грудями, трепетной нагой нежностью манящими если не поцеловать, так хотя бы погладить их. Заспанный вид не нарушал впечатления аристократичного благородства правильных мягких черт её длинноватого лица.

Смуглая стройная изящнейшая Илонгиль стояла рядом, потягиваясь, упруго вытянув вниз руки, с тягучим напряжением вытягивая стройные ноги, чуть привставая на цыпочки на своих не очень высоких каблуках. В этом приостановленном движении, тягучей позе, в беличьей грации ювелирное совершенное изящество фигуры и всего облика Илонгиль заиграло особенно пленительно и мило. Её точёную фигурку, так идеально, так женственно сочетающую тонкость и округлость форм, украшал ярко-алый тончайший прозрачный закрытый купальник, столь же прозрачно-тонкие белые гольфы и белые длинною до локтей перчатки, алые босоножки в цвет купальника. В её блестящих тёмных очень живых глазах, на смуглом тонко очерченном лице, светилось выражение текуче-лёгкого жизнелюбивого неомрачаемого счастья и довольства.

— Delau Ilongil aellaevuhrraewila ernua, — вздохнула Ольгайанэль. «Прелесть, Илонгиль сейчас такая ясно-счастливая,» — узналось в её словах. А Минальгалолан продолжала:

— Пока ещё мы не научились поддерживать в звездолёте пригодные для жизни физические условия во время межзвёздного прыжка. Да и сама по себе надёжность звездолётов не идеальна, часть зондов мы теряем, но робота не страшно и потерять. Как бы то ни было, автоматические зонды справляются с исследованиями других звёздных систем, и острой необходимости в обитаемых звездолётах в общем-то и нет. И над созданием обитаемых звездолётов мы работаем весьма неспешно. Впрочем, тебе, должно быть, бросится в глаза крайний перфекционизм лемле, наша изрядная неторопливость, основательность и тщательность в любой работе, в любом исследовании...

— Я думаю, рано или поздно мы найдём во Вселенной Солнце и сможем достичь Земли – не только посредством робота, но и на обитаемом корабле, — тихо и плавно журчащий голос Илонгиль был так же неомрачимо счастлив и ясен, как весь её вид и её взгляд. — Да, звёзд, подобных Солнцу, слишком много, и поиск его подобен поиску иголки в неисчислимом множестве стогов сена. Однако, наши возможности исследования далёких звёзд быстро ли, медленно ли, но постоянно растут. Со временем доберёмся и до Солнца, где бы оно ни находилось, лишь бы физически существовало.

— Для меня мой дом теперь здесь... Мой дом – там, где твой дом, Шаэтэль. Но я была бы счастлива воочию увидеть Землю освобождённой от жестокости, от всего того, что наполняло земную жизнь страданиями и страхом, увидеть людей, наконец свободных и защищённых от насилия, угнетения, подчинения одних другим, увидеть жизнь человечества без государств, границ и запретов, без иерархий, без войн, полиций и насилия. И ещё, мне бы хотелось показать вам, мои милые, ту красоту, которую вопреки всему трагизму жизни создавали люди, вкладывая в своё искусство надежду и мечту о счастье, любви и свободе... Я очень боялась, что копирайтные запреты на копирование, свободное чтение, смотрение, слушание и распространение сделают своё дело – и книги, музыка, фильмы, изображения картин, в которых люди так стремились дать продолжение жизни своей мечте, больше не передаваемые свободно от одних людей другим, будут забыты и утрачены.

— Я чувствую, что мы успели вовремя, — сказала Шаэтэль. — Ещё немного и было бы поздно — не только произведения искусства и мысли прежних поколений были бы забыты, вытеснены продукцией индустрии развлечений и утрачены, но и человечество вообще погубило бы себя своей жестокостью, подавлением разнообразия и индивидуальности людей... Деиндивидуализируясь, подавляя личность индивидов несвободой тотального контроля и опеки, примитивизируя и унифицируя личность, человечество подошло слишком близко к тому, чтобы перестать справляться с поддержанием в рабочем состоянии технической инфраструктуры, обеспечивающей его жизнь, исчерпать доступные природные ресурсы и оказаться не в состоянии научиться использовать новые. Обучение эхоотражению должно остановить эти тенденции, защищая и оберегая личную свободу и разнообразие индивидов, стимулируя полюбовное сотрудничество людей. Если б не обучение людей эхоотражению сразу после нашего с тобой первого мысленного контакта, то человечеству оставался разве только некоторый малый шанс успеть изобрести некое легко тиражируемое и доступное каждому устройство, работающее как эхоотражение. Изобрести машину – скажем так, персональный эхоотражатель, – пока есть кому её изобретать, пока есть кому находить лазейки в тотальном контроле государств и корпораций за доступом к индивидов к технике и знаниям. Этих шансов становилось всё меньше... А мы с тобой – я чувствую, что мы всё же успели. Ты сумела интуитивной мечтой угадать, найти и позвать меня. Я сумела передать и пустить распространяться своё умение защищать свою свободу.

— Ах, Шаэтэль, прекрасная, нежная, ты хакнула такого монстра!.. — я прижалась теснее спиной к Шаэтэль, к её грудям, повела головой, чувствуя, как приятна моей любимой пушистость моих волос, скользящих по её голым плечам. — Когда, на Земле, мечта рисовала мне твой образ, ты виделась мне нежной и могущественной... Могущественной тем мягким ведьминым и женственным особенным могуществом, в котором нет ничего общего ни с мощью силы, ни с мощью воли, ни тени властности, а есть нежная, тончайшая, бесконечная проницательность ума, чувствования и чар... Я счастлива видеть и чувствовать, что ты такова и есть. Я так люблю тебя такую! — в порыве нежности я зажмурилась, прижимая Шаэтэлины гибкие руки к своей груди. Я чувствовала, как замерла Шаэтэль, сладко и счастливо...

— Да, в самом деле, — томно-неторопливо-флегматично сказала Минальгалолан, — в этом и состоит искусство ведьмы. В развитии абсолютной проницательность ума, чувствования, интуиции и чар, в постижении ими сокровенной сущности всего, с чем имеешь дело, и нахождении тончайшего, лёгкого и нежного воздействия, вызывающего желаемые изменения и эффекты. Можно сказать, это – искусство хакания своими чувствами, самою собой, предметов и явлений окружающего мира...

— А этот хак, – твоё спасение и передача людям умения телеэмпатического эхоотражения, — сказала Шаэтэль, — заслуга не только моя, но и твоя, Лотэа, ведь ты так точно нашла-вообразила своей интуицией мой образ, и ваша, Илонгиль, Татильвэа, Минальгалолан, Ольгайанэль, как вы своими чарами ассистировали мне и в момент контакта с чувствами землян, и в сохранении психики Лотэа в моей, и в воссоздании тела Лотэа. И все наши подруги, знакомые, подруги подруг и их подруги – все лемле очень помогли нам. Вся эта полная сапфической любви, эроса, нежности и обожания друг друга, вся атмосфера общества лемле – она напитала эхоотражениями этих чувств наши жизненные силы, дающие силы нашим ведьминым чарам. В ней и благодаря ей росло наше ведовское искусство, которым мы совершили этот хак.

Шаэтэль развела руками, окинула сияюще-влюблённым и благодарным взглядом зал, словно посылая этим взглядом воздушный поцелуй всем и каждой...

А лемле всё кружились, одни сменяя других в танце, лучащиеся своей тёплой ласковой эротичностью в прозрачном веянии и блеске воздушных нарядов и изысканной соблазнительной полунаготе. Пока мы говорили, танец менялся, из воздушного летучего томного вальса становясь быстрее, резвее, переменчивее. Улетающие вдаль эхоподобные волны музыки сменились трепетным и очень живым порханием звуков, и танец из вальса стал больше похож на яву — пары кружились мелкими шажками, то прильнув друг к дружке близко-близко, то разлетаясь, но не выпуская друг друга из рук совсем. Лица сияли — светлые, свободные, ясные. Некоторые пары покидали танцующих, чтобы устроиться поодаль, завести разговор друг с дружкой или с другой парой, либо просто отдыхать, обнимаясь и ластясь друг к дружке... Другие, наоборот, присоединялись к танцу, покидая свои укромные места по краям зала... Ах, с какой грацией они упруго вставали со своих подушек, как простирали руки к своим подругам, увлекая их в круговерть танца! Ах, как мило смотрелись они, лежащие или сидящие на подушках и на ковре в обнимку!

Особенно ближайшая к нам пара — похожие друг на друга почти как близнецы, лежащие бок-о-бок прямо на ковре две стройных невысоких смуглых девушки с чёрными гребнями, обе в платьях из расстелившихся по ковру алых лент. Лёжа на животах, облокотившись на пол, то подпирая подбородки сцепленными пальцами, то гибко жестикулируя руками перед своими лицами, болтая в воздухе согнутыми в коленях стройными ногами, туго обтянутыми коричневыми переливчато блестящими колготками, подружки беседовали, переглядывались, окидывая то танцующих, то нас, то других взглядами, полными любования и обожания с нотками эротического влечения, и явно наслаждаясь чувственной соблазнительностью своего вида и позы. Но вместе с тем в их внимании друг к другу, переплетённая и неотделимо-слитная с эротическим желанием и мягкой вкрадчивой эротической усладой, чувствовалась бессуетная задумчивость над чем-то сложным и интересным для пытливого ума. А на полупрозрачных эфемерных вуалях, то появляющихся из воздуха перед их лицами, то исчезающих, сменяли друг друга строки текста, чем-то похожего не то на формулы, не то на исходный текст программы, и рисунки, смутно напомнившие мне принципиальные схемы каких-то радиотехнических устройств.

Вдруг, просияв, — одна, затем другая, — окинув нас напоследок радостным и тёплым взглядом, девушки грациозно взвились с места, и, с лентами, развевающимися вокруг обтянутых колготками стройных тел, с маняще-нежно подрагивающими на бегу нагими грудями, пустились полубегом-полутанцуя через весь зал, и там, порхая и кружась рядом с другой парой лемле, — двумя дамами в белом и в золотистом прозрачных платьях, — тихо, но оживлённо и вдохновенно заговорили с ними, прямо в танце.

— Ах, жалко, что мы здесь только виртуально, — потягиваясь, сказала Минальгалолан, — так хорошо было бы как они пуститься танцевать... С вами... С ними...

Но Илонгиль, сделав упругий шаг, становясь лицом к лицу своей подруги, жестом приглашения на танец опустила руки на полные бёдра Минальгалолан.

— Да, жаль, в виртуальном присутствии многих ощущений не хватает... — сказала Илонгиль — Но всё же... — И подруги закружились, словно подхваченные музыкой, как порывом ветра, в кружение быстрого вальса, перетекающего в тесное взаимообвивание, такое утончённо-эротическое. Чуть задержавшись, глядя на подруг, вспорхнувшими бабочками пустились танцевать и Татильвэа с Ольгайанэль. На удивление, мощная полноватая Татильвэа в движениях танца оказалась столь же проворна, грациозна и легка, как и её миниатюрная хрупкая подружка. Синие ленты её платья взвились вокруг них обеих в их летучем кружении. Блики и отсветы заиграли в движении, переливаясь и скользя, на обтянутых бронзовой тканью колготок округлостях фигуры Татильвэа, подчёркивая соблазнительные формы её полных ног и крепкого стана, оттеняя нежную наготу грудей и плеч. Игре этих бликов вторила игра туманных нежных бархатистых теней на ткани купальника, перчаток и гольфов Ольгайанэль, так оттеняющая миниатюрность и хрупкое изящество её фигуры. Туманно-матовые переливы теней на алом купальнике, на белых гольфах и перчатках, сочетаясь с бронзовым цветом тела, подчёркивали ювелирное изящество точёной фигурки Илонгиль, её упругую грацию резвой белочки, придавали ей нежную беличью пушистость, так дополняющую почти абсолютную наготу высокой статной Минальгалолан, её дельфинью обнажённость белого тела, длинноту фигуры и упругую гибкую плавность движений.

И я, глядя на подруг, захваченная их примером и ощущением желания танца и ласки в теле тесно обнимавшей меня Шаэтэль, обернулась к ней лицом, обняла её плечи, взяла её руку в свою, прильнула щекой к её щеке, грудями к её грудям, и моё тело словно само вспомнило полузабытые движения вальса. Мы закружились, увлекаемые музыкой. И снова ливень ласкового внимания-обожания-вожделения пролился на нас отовсюду, тёплый и упоительный. И мы летели, кружились, кружились, кружились вместе с подругами.

Иногда виртуальность напоминала о себе: что-то, откуда ни возьмись, вдруг хватало нас за подолы платьев — должно быть, невидимые за экраносферой ветви сада, на дорожке которого мы на самом деле танцевали. Но тончайшая ткань и не собиралась рваться, легко, упруго выскальзывая из не очень-то и цепких ветвей. А переменчивая ласковая музыка летела и текла, порхала и вилась, никогда не повторяясь, всё время понемногу изменяясь, и вместе с тем оставаясь подобной себе-прежней, в каждом следующем взлёте, в каждом следующем кружении хоть чуть-чуть новая...

Пары лемле, дамы и девушки, такие красивые, нежные, кружились рядом. Празднично-яркие стрекозы и бабочки вились всюду вокруг.

И когда наконец кружение затихло и остановилось, утихшая музыка последними вздохами улетела вдаль, я была счастливо обессилена. Хотелось припасть к Шаэтэль, свернуться клубочком в её объятьях и дремать, наслаждаясь пережитым и ожидаемым счастьем. Мы оказались почти в самой середине зала. Шаэтэль юркнула за меня, вставая за моей спиной, обвивая руками мою талию и вновь привлекая меня к себе, влюблённо выглядывая из-за моего плеча.

На середину зала, навстречу нам, неторопливо, тягуче и грациозно выступая, вышагивая на тонких высоких каблуках, вышла дама, очаровательная особенным благородством своей красоты и стати. Белая, с тёмным гребнем, очень стройная, настолько, что выглядящая длинноватой при своём не особо высоком, а скорее обычном, росте, она ступала, словно тянулась в небо в каждом шаге, притягивая взгляд совершенной благородной осанистой грацией. Аристократичное длинноватое, с тонкими острыми чертами, лицо её и живой взгляд её лучились, однако, простой и ясной подружечьей приветливостью, просветлённостью, подобной просветлённости прояснившегося после ливня летнего неба. Прозрачный тёмно-тёмно-синий закрытый купальник подчёркивал благородную стать её фигуры, тонкую правильность красоты её тела и осанки. Кроме него и не то туфель, не то босоножек в его цвет, на ней больше ничего не было, да и иные украшения были бы лишними.

— Фианнайанин-леля-Авилласулемйен-леля-Алильмасильфэа-леля-Йавэльйеа, — назвала мне её имя Шаэтэль, — хозяйка-устроительница этого бала, тоже моя давняя подруга...

Остановившись напротив нас, скользя по нам приветливым взглядом, Фианнайанин заговорила низковатым певучим с бархатными нотками голосом:

— Alanyau Lotauea elin sullaewili ohee enea lannaili erlu. Ecyau elin sullaewili erlohee enea sullaewili ohee erlu elloyin lilardaewili ovvonnaremuh enea. Lissaerloru ildwandua delanje ela cummaelannomi yavelyaelanii lilardaalanye ernatai enae ila. Lissaerloru ildwandua ali delanjee ela miralye evuhrraalunjatai ennoyae. Delanje ernanda malercaili delanje lalinnaumyai delanjoye ermonja ela. Ecyau lissaernandu ohu lissaerlu eshe ipsonnaewinyi uoh licfesincyu elin teli lelanie titu lelanee ela miralyommaumyia. — И эхом в моём сознании всплывало узнавание её слов: «Какое счастье, Лотэа, я чувствую, как тебе хорошо. И я чувствую, что ты чувствуешь, как мы за тебя рады. Никогда прежде наш бал не наполняла своим цветением такая счастливая-радость, как твоя сегодня. Никогда прежде на нашем балу не было столь окрыляюще-упоительной любви, как ваша. Этот бал получился самым прекрасным из всех моих балов. И теперь, когда он подходит к концу, в завершение я хочу снова спеть свою самую любимую песню.» Фианнайанин окинула всех лучистым взглядом, счастливо улыбнулась, по-лемлейски не размыкая губ и чуть поведя в стороны подвижными острыми ушками, самую малость приопуская веки.

Зазвучала музыка, плавная, мечтательная, влекущая за собой, кружащая медленно и летуче, завороженно ускользающая в ночное небо вздохами очарованного влюблённого изумления, дуновением ласкового тёплого ветра. Казалось, Фианнайанин никто не аккомпанировал. Мелодия лилась отовсюду, словно рождаясь из движений порхающих в воздухе гибких пальцев её приотведённых вниз-в-стороны стройных рук. Она запела — голосом немного низковатым, глубоким и обволакивающе-бархатным, с интонацией и мечтательно-летучей, и напряжённой подобно тягучей напряжённости её упругих медленных шагов и её фигуры, вытягивающейся в небо на тонких каблуках, — почти неподвижная, потом медленно кружась, потом снова почти замершая, лишь пальцы играют на невидимом инструменте.

lemle melannaewili
felemmomah felme fona
aluh corelane shana
almia galane yana
oha erlae deeli
delanau.
yana alfua fiane
titri anuh elannoye
suffasilfia galane
o degeli elguh joye
anhu felma femmaulye.

delanau.
delanau.

lanau melanuvile
aferela ecyo silfa
isi livei alanfa
aflah lassanarte onfa
o silivri jelmu mele.
delanau.
delanjande ah galane
iscevaernanfairwi
esluh ye ah caleane.
lemle oyo delu lanwi
gelilmomia selane.

delanau.
delanau

saemfoye alilmanfa
limiu fiane yana
afollaewili alfa
silemmonje corelana
o sileste yo elana.
delanau.
saemfoye o yannoye
liansi esanyuh mele
ah eleyna jelma lemle
amfohu silmasilfoye
mirvia melanuvile

delanau.
delanau

felme fona delga tila
lanwi uhnellawiromne.
mele liavvaliabla
amfi silestaelane
liablomah onjayane.
delanau.
lemle solmi. erel jelmi
ecyo elin jelmi titru.
erel melannavalumi
livvaasfu o evuhru
ecyo sullelanwi uru.

delanau.
delanau

solme jelma ecyo luna
lianzaillaewaryi
corelanuhe galana
ivliu aline yana
ecyo ivyaffaafinyi
delanau
amfiu selane safa
ecyo suffasilfe ulya
ah elane oyo valya.
ecyau galane silfa
livi ivluh jelme inya.
delanau.
delanau.¹⁰

Она пела, и в моём воображении рождалась картина аллей ночного парка, погружённых в глубокие тени кустов со светлеющими в звёздном свете цветами, лемле, тут и там, прекрасных, полунагих, в своих прозрачных бальных нарядах, прогуливающихся и танцующих, разбредясь по аллеям парка, образ девушки, а может быть дамы-лемле, столь соблазнительной в своём прозрачном синем платье-купальнике, на котором играют отблески звёзд, плавно идущей, танцуя, и вальсоподобно кружащейся на аллее, под долетающую издалека нежную музыку, летучую и кружащую, улетающую, как звучащая сейчас.

И многие дамы вокруг нас поплыли в плавном медленном мечтательном тягучем кружении... Вальс, чарующий как сон, как грёза, как полёт, как течение ночной реки, как едва уловимый аромат цветов, таких бледных, высвеченных звёздами в тенях листвы, вовлёк и нас с Шаэтэль, прильнувших друг к дружке снова лицом к лицу, грудями к грудям, ускользнуть, уплыть в это кружение...

И когда он затих, когда с последним своим вздохом любования замолчала Фианнайанин, когда последние ноты музыки улетели, кажется, очень многие, как и мы, были полны желания мечтательно свернуться в объятьях своих любимых, переживая испытанную на этом балу радость, счастье, наслаждение.

— Aexau elin miralyi ernu ohee ennoyea melannaildi limuh lelane ernanda, — вздохнула Фианнайанин. И её слова отозвались в моём сознании узнаванием: «Ах, я так люблю, когда вы танцуете под эту песню...».

— Nelinnalunjau, — сказала она. — Erne marrainwi lanwaumya o alanyaumya o evuhrraalunjaumya delanjee aexxaeyau. — «Спасибо! Это был самый красивый, самый счастливый, самый упоительный бал!»...

Многие пары снова уходили на периферию зала, укладываясь и усаживаясь нежно-в-обнимку на подушках и ковре. Другие, поцеловавшись с кем-то напоследок, ускользали плавной вьющейся скользящей походкой, парами и небольшими стайками, в проёмы между арками в стенах зала, за которыми виднелись ночные, тенистые, бледно-лунно-звёздно освещённые деревья и узкие дорожки под редкими вереницами желтоватых и белых фонарей.

весна 2007 — июль 2009

Я снова проснулась, чувствуя, что не одна. Было так хорошо ощущать рядом любимую, осязать её тело через нежную тонкую ткань... Я лежала, прильнув к тёплому боку сонной Шаэтэль. Тончайший мягкий эластичный шмиз не перекручивался, не сковывал движений, не мешал ворочаться, и придавал какой-то мягко-бархатистный оттенок моему осязанию тела любимой.

Было тихо, очень тихо, только, то смолкая, то возобновляясь, доносился сухой перестук каблуков, неторопливые спокойные шаги внизу-невдалеке. Было очень светло, хоть шторы и приглушали падающий в комнату свет. Круглая шаэтэлина спальня была просторна, а присутствие Шаэтэль делало её очень уютной.

Шаэтэль сонно повела острым ушком, повернулась на бок, и её выскользнувшая из декольте грудь так приятно и соблазнительно коснулась моей руки. Я блаженствовала, любуясь ею и гадая, что делают сейчас на дорожках внутреннего двора наши подруги. Я узнала их, Татильвэа и Ольгайанэль, с совершенной, откуда-то взявшейся, ясностью этого узнавания, хоть и не могла ещё научиться узнавать их по шагам. Должно быть, это и было, как Шаэтэль и говорила, телеэмпатическое узнавание, узнавание по обращённым к нам чувствам.

Шаэтэль потянулась, выскальзывая из шмиза ещё больше, сказала, не открывая глаз:

— Чудесная у нас была ночь!.. И ты так сладко, так счастливо спала после бала. А Татильвэа с Ольгайанэль уже здесь... Слышишь, занимаются садом, ведовскими чарами в саду...

Я слушала шаги и тишину, понемногу просыпаясь, поглаживая обнажившуюся грудь любимой, блаженствующей рядом в счастливом полусне.

Когда сладкая полудрёма совсем развеялась, я, движимая любопытством, выскользнула с кровати, не обуваясь, лишь оправив на себе прозрачный шмиз, скользнула к шторе и выглянула из-за неё.

Залитый солнцем сад внутреннего двора был так ярок, так золотист!

Татильвэа и Ольгайанэль, обе совершенно обнажённые, в одних лишь сабо на невысоких тонких каблучках, так украшавших и подчёркивавших их первозданную наготу, шли по дорожке с вёдрами блестящей солнечной воды в руках. Вернее, два больших ведра несла в своих руках мощная полноватая высокогрудая широкобёдрая Татильвэа. Миниатюрная Ольгайанэль держала в руке ковш на длинной ручке, и амулет — гроздь самоцветов на цепочке — в другой руке.

Обе подруги в наготе, в солнечном свете и в движении своём, были неимоверно, необоримо сексуальны и соблазнительны, каждая по-своему, и похоже, сами чуть не дрожали от влечения друг к дружке. Татильвэа остановилась, широко и устойчиво расставив свои мощные полные ноги, поставила одно ведро на дорожку, другое поднесла к своему лону, и трепещущей, вытянувшейся во всю длину, куннилингвой начертила на воде какие-то знаки. Ольгайанэль скользнула куннилингвой по свисающим в её руке камням, сжала их бёдрами, выпустила, окунула их в ведро, вслед за подругой рисуя в воде некий знак. Теперь, присев на корточки у края дорожки, поставив и это ведро на землю, взяв у подруги ковш, Татильвэа принялась аккуратно поливать цветущие кусты, зачерпывая воду из того самого ведра, в котором они с Ольгайанэль рисовали свои знаки. Вся такая мягкая, сильная, такая неимоверно соблазнительная и в этой позе, и в этих движениях, она, гибко простирая свою чуть полноватую руку, держащую длинный ковш, выливала его под самый корень одного куста, другого, третьего, четвёртого, переходила немного дальше, и снова присев на корточки или приопустившись на колено, продолжала так же бережно и грациозно поливать следующие кусты. Тоненькая Ольгайанэль, лёгкими шагами походила к кусту вплотную, так, что гибкие ветви с длинной золотой листвой облегали её худенькое белое нагое тело. Вся вытянувшись, привставая на цыпочки или только вытягивая руку, она роняла с амулета искрящиеся капли куда-то вглубь или на верхушку куста.

Так сексуально и маняще то свисали, то вздымались округлые крупные груди Татильвэа, сгибались и распрямлялись её полные ноги, изгибался и выпрямлялся её крепкий широкобёдрый стан, мягкие руки орудовали ковшом и ветвями, и всё её нагое полноватое тело влекло к себе мощной женской силой, таящейся в нежной мягкости округлых форм. А острогрудая, миниатюрная, юная, по-девичьи изящнейшая, такая гибкая, тоненькая и хрупкая как прутик Ольгайанэль, в каждом своём движении, позе, жесте, в каждом шаге и каждом замирании на тонких каблуках, тянулась, во всём своём нежном обнажённом теле исполненная звонкого тугого напряжения звучащей струны, как будто сдерживая дрожь желания, влечения к подруге, такой близкой, голой и сексуальной.

Иногда подруги полуоборачивались, поднимали на меня взгляд, оглядывали меня взором ясным, довольным и сияющим, желающим и зовущим желать их, таких голых и искусных в своём деле. От вида их, от взглядов их, томящий жар желания растекался по всей моей коже под тонким шмизом, заставляя соски твердеть, а куннилингву влажнеть и сладко трепетать в моём лоне. Я любовалась подругами, не зная, стянуть ли с себя шмиз, чтоб быть такой же голой как они, или оставить на себе эту прозрачную ткань, только подчёркивающую прозрачностью наготу и нежность тела... Я чувствовала, как заливающее меня эротическое возбуждение-наслаждение-предвкушение передаётся Шаэтэль, проникает в её дрёму, разливается по её полусну сладким теплом эротического желания...

Подруги, истратив одно ведро, снова проделали свой ритуал рисования знаков куннилингвой и камнями в воде во втором ведре, и Татильвэа продолжила поливать кусты, а Ольгайанэль — ронять в них капли с амулета. Похоже, это были те самые округло-пышные растения с круглыми чашами цветов, так лунно светившихся ночью... Наконец, закончив, и неся пустые вёдра в руках, подруги направились по дорожке в мою сторону. Вылетевшая к ним крупная, с ворону размером, бабочка забрала вёдра и ковш с ожерельем и упорхнула куда-то под колоннаду двора.

Татильвэа и Ольгайанэль шагали, бросая на меня приветливо-чувственные взгляды, всем своим видом, нагой свободой тел, всеми движениями словно говоря, — и друг другу, и мне, а через меня и дремлющей Шаэтэль, — «ах, какие мы голые, какие сексуальные, ах как хорошо с тобой, ах смотри на меня, ах, желай меня, подружка милая, такая желанная!»

Шаэтэль с томным стоном-вздохом сексуально потянулась на кровати, извилась, выскользая из шмиза совсем, и, уже обнажённая, разлеглась на кровати с видом даже не столько чувственным, сколько исполненным умилительной нежности... Шаэтэлины ученицы застучали каблуками, поднимаясь по лестнице к нам. Окно и штора приоткрылись, дохнув жарким прогретым летним воздухом, и обе подруги появились перед нами.

Ах, насколько ж они, особенно Татильвэа, оказались влекуще-соблазнительны, когда теперь, во плоти, а не виртуально, предстали рядом, передо мной! Татильвэа распаляла эротические желания и влекла к себе зовом плоти, полной жизни и силы — силы и сексуальности особенной, глубоко женской, идущей из самых глубоких природных глубин, хтонической, мощной, ведьминой, полной жизнерождающего, жизнедарящего эроса. Нежность, женская сила, мягкое сильное женское тело, взгляд и туманный, и всматривающийся, чувственная немного напряжённая улыбка на ярких губах — как ими влекла к себе Татильвэа! — ни девушка, ни дама, а та и другая сразу. В паре с ней юная девичья миниатюрность, и изысканная тонкость фигурки и черт лица Ольгайанэль влекла пронзительной, трогательной и тонкой нежностью. Движения и формы стройного тела, как переливы чистейшего ручейка, взгляд, словно солнечные блики в его ясной прохладной воде — Ольгайанэль была вся так мила, всею собой звала ласкаться!

— Как хорошо тебе нравиться, как хорошо тебя обнять, чувствовать тебя, нежную и совсем счастливую! — ватно-обволакивающе проговорила Татильвэа, обнимая меня, привлекая к себе. Я вся припала к ней, такой желанной и сексуальной, голой, гладя её спину, её бёдра, её дельфинью гладкую кожу, вся тающая в волне эротического зова, упиваясь тем, как её груди прижались к моим грудям и плечам.

— Идите ко мне, мои нежные, — проворковала Шаэтэль, призывно простирая руку. Татильвэа протянула руку к ней, и сладкая нежность соприкосновения их ладоней эхом услады отозвалась в моём теле. Ольгайанэль, чувствуя, видно, моё желание избавиться даже от самой тонкой ткани между моей и Татильвэа плотью, между моими и её грудами, между моими и её бёдрами, расстегнула поясок моего шмиза, помогла ему соскользнуть с меня, делая меня в объятьях Татильвэа такой же голой, как и она.

Увлекаемая Шаэтэлью и Татильвэа, я, вместе с льнущей к нам Ольгайанэль, оказалась в постели рядом с любимой и нашими такими милыми, желанными, прекрасными и нежными подругами. Совсем-совсем нагие, все вместе, рядом, в одной постели, соприкасаясь телами, в обнимку мы лежали и блаженствовали. Мы потихоньку гладили друг друга, медленно, нежно — прикосновениями и даря, и впитывая нежность и наслаждение всеми формами ласковых тел друг друга. Было так хорошо наслаждаться нагой и нежной счастливой близостью любимой рядом и вместе с подругами, тоже нагими, ласковыми, которым тоже так хорошо друг с дружкой рядом с нами — особенно хорошо, уютно и счастливо оттого, как обе-вместе-мы, влюблённые, милы им, и оттого, как они-обе-вместе, так любящие друг друга, милы нам-обеим. Эта эмпатия, это отражение-продолжение любви двух пар одна в другой были чарующе прекрасны и так эротичны.

Мы ласкались телами и словами — словами и вздохами любви, словами о том, как хорошо нам, словами очарованности нежностью и красотой друг друга.

Я льнула к Шаэтэль, глядела в её спокойное счастливое лицо, я гладила её, она меня. Усладе нагого соприкосновения с Шаэтэль вторила услада от осязания обнажённых тел Ольгайанэль и Татильвэа. Их руки вместе скользили по нашей коже, их ноги обвивали наши, и мы скользили телами и ладонями по телам друг друга. Покой счастливого пробуждения переливался в сладость разгорающихся эротических предвкушений и томлений и обратно в тихую ласку полусна.

Мягкость мощного тела полноватой Татильвэа обволакивала покоем. Но в глубине этого покоя таилась мощь могучей сексуальной женской силы Татильвэа, влекущая зовом самых сладострастных эротических желаний и пробуждающая страстную жажду самой чувственной лесбийской ласки.

И наши ласки становились всё жарче, сладость эротического влечения сгущалась, теплела, горячела. В истекающих и пылающих эросом объятьях друг друга мы всё теснее переплелись клубком обвивающих друг друга сладострастных обнажённых тел. Каждая ласкала каждую, и сладострастие жарких прикосновений любой из нас к телу любой другой отражалось счастливым эхом наслаждения в теле и чувствах каждой.

Я льнула телом к крупным грудям, мягкому животу и полным бёдрам Татильвэа, Шаэтэль упругими грудями прижималась к моей спине, выскальзывая из объятий одной ученицы в объятья другой, худенькая Ольгайанэль втискивалась между нами, а Татильвэа или Шаэтэль, сладострастно извиваясь, снова оказывалась между мной и ней, и мои руки скользили по их спинам, их плечам, их рукам, их бёдрам, их грудям, их лицам. Мои ноги обвивали и такие сексуальные полные сильные ноги Татильвэа, и великолепные стройные ноги Шаэтэль, и худенькие юркие ноги Ольгайанэль, и я льнула лоном к их бёдрам, сжимала их своими бёдрами. Наши истекающие наслаждением куннилингвы трепетали, одна находя другую, и моя куннилингва погружалась в горячие влажные глубины лона Татильвэа, или Шаэтэль, или Ольгайанэль, а в моём лоне ловили одна другую трепещущие гибкие куннилингвы двух других подруг. Я то блаженно закрывала глаза, то глядела в затуманенные наслаждением и страстью глаза подружек. Страсть и счастье любви кружились искорками далёких звёзд в космической бездонности глаз Шаэтэль, туманились в поволоке взгляда Татильвэа, переливались, блестели, искрились, вспыхивали в ярких глазах Ольгайанэль. Я целовала их сведённые наслаждением губы, с которых слетали любовные вздохи. Я целовала и гладила прекрасные, трепещущие в переливах любовной услады чуткие ушки, гладила гребни, ласкала любимые лица, нежные шеи и плечи... Их руки, их лица погружались в мои волосы, лаская меня, находя и лаская друг друга. Я впитывала собой осязание их плоти, жар и нежность их любви, их сладострастие, и сама вся истекала и пылала сладострастным любовным жаром и нежностью и к Шаэтэль, и к Татильвэа с Ольгайанэль. Мы все изнемогали, изводились, извивались в этом, превосходящем всё, желании дарить друг дружке наслаждение всею собой.

Иногда тесный клубок тел немного распускался, и то я, то Шаэтэль, то Татильвэа, то Ольгайанэль оказывалась распростёртой на постели, и две подруги покрывали поцелуями мои или её груди и плечи, а третья, сев верхом, ласкала своими бёдрами и жаркой мокрой трепетной куннилингвой мои или её бёдра, куннилингву и лоно. Ах, как это было прекрасно — отдаваться сразу всем подругам! Это было так нежно, сладко, упоительно, но жар любовного влечения влёк снова прильнуть всею собой сразу и к ней, и к ней, и к ней, обвить и обласкать всем своим телом сразу каждую подругу, и наш любовный клубок вновь сплетался тесно-тесно.

Мы переходили все пределы сладострастного наслаждения и изнеможения, все пределы нестерпимости сладострастия, когда становилось нестерпимым желание и жажда наслаждения ещё бóльшего, но наслаждение бóльшее, казалось, невозможно уже даже представить, да и тело не выдержит страсти ещё сильнее. Но остановиться, сбавить жар наших ласк было тем более невозможно... И мы ласкались, ласкались, ласкались! Никогда прежде не знала я столь сильного, столь жаркого и яркого наслаждения, как сейчас в этих волнах сладострастного удовольствия, накатывавших на меня одна за другой, в этих разрядах нестерпимо сладчайшей дрожи, радужным переливчатым фейерверком затмевающих друг друга.

Но когда физическая усталость умерила нашу страсть, делая жар любовного наслаждения подобным теплу уходящего вечера, мы затихли совершенно счастливые и совсем обессиленные — я на плече у тихонько гладящей меня Шаэтэль, бок о бок, соприкасаясь с обвившими друг друга Татильвэа и Ольгайанэль. И после долгого блаженно-бессильного лежания в обнимку, когда так приятна нагота и тёплый ветер, долетающий через приоткрытую дверь и ласкающий кожу, Шаэтэль наконец поднялась, увлекая за собой и меня, и подруг.

Нагие, свободные, обласканные, счастливые, все вместе обнявшись, мы спустились вниз по лестнице.

— А вот и подружки! Минальгалолан и Илонгиль. — обрадованно и довольно, тихо воскликнула Шаэтэль, едва мы ступили на тёплые камни под колоннадой во внутреннем дворе. Я запрокинула голову, следя за устремлёнными в небо взглядами Шаэтэль и подруг. Высоко в толще бездонной небесной сини, словно в толще воды беззвучно плыли две маленьких женских фигурки, белая и красно-смуглая. Они росли и приближались, становясь узнаваемыми, казалось, они падают, я даже испугалась, но снижаясь, они скользили в воздухе всё медленнее и наконец плавно опустились перед нами. Подружки были в тех же эротических нарядах, что и на балу вчера, только теперь на обеих были ещё и пояски с несколькими тонкими стебельками-проволочками, радиально расходящимися от пояска в-стороны-вниз, словно намекая на конусообразный контур широкой длинной юбки. Когда подруги ступили на землю, эти проволочки исчезли, втянувшись в пояски.

Подруги глядели на нас своими сияющими ласково окутывающими взорами, плавно вышагивая нам навстречу, Минальгалолан — томно и тягуче, Илонгиль — с потаённой резвостью, упруго, мягко и легко. Почти совсем нагая, такая белая, Минальгалолан притягивала мягкой чувственной нежностью, такой выразительной во взгляде огромных синих чуть прикрытых глаз, в лёгких подрагиваниях обнажённых грудей, плавных движениях полных бёдер. Илонгиль так заразительно и пленительно вся сияла счастливой тёплой живостью во взгляде, на лице, в проступающей улыбке, в лёгких шагах на каблуках, в движениях и формах точёной стройной фигурки, так прелестно подчёркнутой купальником, перчатками и гольфами, сочетанием наготы смуглого тела и яркого цвета обтягивающей прозрачной ткани. Солнечный свет на бархатисто-матовой прозрачно-тонкой ткани красного закрытого купальника, на мелово-матовых тонких белых гольфах и перчатках вторил живому нежному теплу загорело-бронзового тела Илонгиль и мягкости её улыбки и движений, подчеркивал ещё больше ладное изящество фигуры. Предстать перед ними совсем обнаженной, чувствуя и себя, и Шаэтэль, и подруг такими открытыми их любованию и эротизированной нежности, было так сладостно, а наша усталость после страстных ласк лишь приглушала и смягчала эту усладу.

Следуя примеру Шаэтэль, я протянула руки навстречу подругам, дотронулась до её нежных, так манящих меня грудей, скользнула пальцами по их мягкой округлости, утопая взглядом в ласковом обволакивающем взгляде Минальгалолан, погружаясь в чувствование удовольствия Шаэтэль от ласковых прикосновений Илонгиль. И вместе с ней я погружалась в чувствование наслаждений Татильвэа и Ольгайанэль, тоже гладящих наших спустившихся с неба подруг, и наслаждения Минальгалолан и Илонгиль нашими прикосновениями, любованием и вожделением. Татильвэа обняла меня, прижала к себе, мы поцеловались — нежно, долго, в губы, — а эхо нашего наслаждения поцелуем и нагими тесными объятьями отозвалось в чувственном наслаждении поцелуя Шаэтэль с Илонгиль.

— Вот мы и вместе! — вздохнула довольная Шаэтэль...

— Так мы на бал и не собрались... — повела плечами Минальгалолан. — Разве лишь виртуально заглянули под конец...

— Зато так хорошо отоспались у Луленвалуман и Жэаклаитин, — улыбнулась Илонгиль, и я по эху нежности почувствовала, что речь идёт о маме Минальгалолан и маминой возлюбленной.

— А мы идём плескаться. Идёмте с нами, — позвала Татильвэа, обнимая нас с Минальгалолан двоих, целуя нас в щёки и в уши.

— Идёмте, идёмте! — позвала Шаэтэль, широкими объятьями словно собирая всех нас вместе и направляя нас туда, где за открытой дверью блестели зеркальные стены той комнаты, в которой мы вчера вдвоём плескались.

Минальгалолан и Илонгиль выскользнули из объятий, задерживаясь на минуту, чтобы раздеться. Гибкими, лёгкими грациозными, немного напоказ, движениями они освободились от поясков, браслетов, босоножек, оставляя их прямо на дорожке. Илонгиль, с явным удовольствием от раздевания перед нами, стянула с себя купальник, перчатки, гольфы, роняя их туда же на дорожку, к снятым украшениям. И теперь совсем голые как и мы, подружки устремились вместе с нами в зеркальную комнату.

Струи воды хлынули на нас со всех сторон, и мы блаженствовали под тепловато-прохладными струями воды в зеркальной комнате. Жарковатый ветер пролетал по комнате через открытую дверь и окно с противоположной стороны. Мы плескались пригоршнями воды, хихикали, обнимались, с теперь уже слабым и уютно-тихим эротическим наслаждением. Прыскающая смешками Татильвэа была совершенно очаровательна, как и заливающаяся звонко Ольгайанэль, как и беззаботно игривая Илонгиль, как и Минальгалолан с тихой томностью принимающая все наши жесты заигрывания и кокетства, как и Шаэтэль, глядящая на всех влюблённо со всепонимающей всезначащей сдержанной улыбкой.

За открытым окном, из которого веял душистый, чуточку пряный ветер с намёком на запах мёда, открывался вид на поляну высоких янтарно-жёлтых длиннолистых трав. Простирающаяся до далёкого золотого леса, поляна манила своим простором, тёплой солнечностью колеблемых ветром трав, ароматом цветения, свободой. Я видела её раньше, с крыши дома, но теперь она была так близка, и травы, золотящиеся, волнуясь под ветерком, отсюда и до леса вдали, начинались сразу за открытым окном, заглядывали в него.

— Идём, — позвала Шаэтэль, легко и мягко спрыгивая в доходящий почти до пола проём открытого стрельчатого окна, — тут невысоко.

Шаэтэль галантным жестом подала мне руку, и я спрыгнула рядом с ней на землю (было невысоко) в высокую сухую гибкую траву. Подружки последовали за нами. И мы, как были голые и мокрые, пошли вперёд, через траву, от дома в сторону леса — на простор расстилающегося перед нами солнечного травяного поля. Трава была гибка и высока, где по грудь, где по пояс. Травинки, тёплые, сухие, мягкие, гибкие, длинные, то шёлковыми, то пушистыми прикосновениями ласково скользили по голым ногам и между них. Волнение от эротизма их прикосновений смешивалось с радостью ощущения полной свободы... Я любовалась Шаэтэль, такой прекрасной в этом хождении обнажённой по простору янтарно-золотого луга, я любовалась подругами...

Снова, как и вчера, совсем нагие друг перед другом, в ласковой траве, под ясным жарким солнечным бескрайним летним небом, ласкаемые тёплыми прикосновениями ветра и травинок, мы наслаждались своей свободной наготой и нежностью, теперь — не в интровертной уютной укромности внутреннего двора, а на манящем, уходящем в даль, открытом в даль просторе далеко простирающегося во все стороны поля.

Я плавно, танцующим шагом, закружилась на ходу, чтоб насладиться ощущениями своего тела, оглядеться вокруг, покрасоваться в свободной наготе и юной стройности перед Шаэтэль и подругами. Мы отошли уже довольно далеко, и Шаэтэлин дом, такой просторный внутри и во внутреннем дворе, отсюда выглядел довольно небольшим среди простора поля. Лес был ближе, но всё ещё далек.

А вдалеке от нас, за нами, в стороне от дома, стоял среди травы небольшой, очень изящный и красивый, красный, блестящий на ярком солнце самолёт. Он был похож на земной DeHavilland DH-88 Comet, хотя и отличался от DH-88 отсутствием мотогондол и винтов.

— Да, самолёт довольно старомодный, но мы к нему привыкли, — глухо и мягко поговорила, прыснув приглушённым не то довольным, не то смущённым, не то удивлённым смешком, улыбающаяся Татильвэа. Ольгайанэль продолжила слова подруги своим певучим тонко струящимся и летуче ускользающим голосом:

— В атэанской технике, не только в авиации, — добавила Ольгайанэль, — ты встретишь немало древних, проверенных и отшлифованных временем классических конструкций, давным-давно оказавшихся удачным решением для своих задач и с тех пор век за веком плавно совершенствуемых, благо, что их создательницы живы, активны и, как правило, не потеряли интереса к своим давним детищам...

— Хочешь посмотреть самолёт вблизи, так идём, — позвала Илонгиль. Мы зашагали к самолёту через половину поля. Идти было довольно далеко. Шаэтэлины ученицы шагали чуть в стороне, разговаривая между собой на своём певучем языке. Монотонный и тихий, облачно-глухой до невнятности голос Татильвэа переплетался с высоким, невесомо-летуче-скользящим, тонким голосом Ольгайанэль, с томным тягучим обволакивающим голосом Минальгалолан, с мелодичным текучим, тоже немного томным, с нотками всегда счастливого вздоха, голосом Илонгиль. Не столько слова, сколько смысл разговора долетал до меня чувством эфемерного узнавания, словно пробуждённого присутствием и счастливым влюблённым взглядом Шаэтэль. Подруги говорили, вперемежку с эротическими комплиментами и словами любви друг другу, о том, как мы милы; о том, как я пронзительно прелестна рядом с Шаэтэль; о том, как хорошо нам будет вместе, как хорошо Шаэтэль со мной, как хорошо мне будет с Шаэтэль и с ними на Атэа; о том, как хорошо им оттого, что рядом столь яркое и упоительное, — наше с Шаэтэль, — счастье; о том, как тихо, спокойно и уютно в доме у мамы Минальгалолан; о том, как ярок и счастлив был вчерашний бал; о том, что хорошо бы пуститься путешествовать, показать мне Атэа во всей красе и самим отдохнуть и развеяться после того напряжения всех сил и чар, которое пришлось им приложить, помогая Шаэтэль спасти меня; о том, что непременно надо побывать на море, на островах... А Шаэтэль молчала, улыбалась, глядела на меня, на учениц, с видом счастливой матери и с тенью эротического наслаждения, проступающего в каждом движении... Мы шли и шли в траве, травинки скользили и скользили по голой коже эротично, обласкивая нас в каждом шаге, ни на минуту не давая забыть о наготе. А вместе с тем, едва ли меньше, чем изысканное наслаждение от наготы и их прикосновений, меня захватывала ещё и радость и мечта иного рода.

Как на Земле запрет за запретом отдаляли меня всё дальше от мечты о полёте и небе — сначала мой пол и плохое здоровье, закрывшие мне дорогу в пилоты, потом унизительные обыски в аэропортах и не менее унизительные требования для доказательства властям своей лояльности, когда между чувством собственного достоинства и возможностью летать хотя бы пассажиром пришлось выбрать первое, потом и авиасимуляторы попали под антитеррористические запреты, как потенциальный инструмент тренировки террористов. А теперь — все эти стены, все эти заборы с колючей проволокой рассыпались в прах, исчезли, как морок дурного сна!

Даже если я и не научусь летать как ведьмы, силами лишь своего тела и ведьминых чар, то в этом дружелюбном обществе никто не лишит меня возможности научиться летать хотя бы на каком-нибудь простом самолёте из числа тех самых классических проверенных временем конструкций.

— Нет никаких препятствий научиться и тому, и другому, — сказала Шаэтэль в ответ на мои мысли, — разница лишь во времени обучения. Летать на самолёте можно научиться менее, чем за год, ведьминому полёту обычно учатся во много раз дольше. Одно другому не мешает... Есть, кстати, и ещё более простой способ полёта — в поясе-левитаторе. Он управляется совсем просто.

— Ты видела – мы как раз в них и прилетели. — сказала Илонгиль.

— Хотя для перелётов через пол-континента или через пол-планеты удобнее всего всё-таки самолёт. Не обязательно такой, как этот, — улыбнулась Татильвэа.

— Или левитационный аппарат. Только не пояс, а аппарат с просторной кабиной, — заметила Минальгалолан.

— Уж кому как, кому что привычнее...

Мы подошли. Самолёт и в самом деле походил на подросшую раза в полтора-два в размерах «Комету» DH-88, но имел шасси с носовой стойкой и четыре реактивных двигателя вместо двух поршневых, упрятанные в корневой части крыла на манер другой ДеХевиллендовской «Кометы», DH-106. Блестя на солнце всеми своими идеально гладкими полированными поверхностями, самолёт немного возвышался над ярко-жёлтой травой, доходящей ему почти до брюха.

Самолёт был изысканно изящен и красив, под стать изяществу и красоте лемле. Я обошла его кругом, рассматривая его, любуясь и им, и красотой подруг на его фоне. Я разглядывала знакомо-незнакомую конструкцию самолёта — идеально гладкий необычный пластик обшивки, без стыков каких-либо частей конструкции, словно выросшей целиком как нечто живое — лишь контуры рулей, закрылков, предкрылков, створок шасси едва угадывались, если на них смотреть вблизи; на широком длинном фонаре без переплёта тоже едва угадывались границы его открывающихся частей. В каналах двигателей было пусто, — ни лопаток турбин, ничего совсем! — от сплюснутого воздухозаборника до узкой щели сопла.

— Это полевая турбина, — пояснила Шаэтэль, — поле генерирует вихрь, ускоряющий поток воздуха через двигатель. Видишь вот там, в канале, спиральные золотистые дорожки — это ворсинки микроскопических антенн, генерирующих поле. Не знаю, как перевести название этого поля. Земной науке это физическое взаимодействие ещё не известно... Хотя двигатели, основанные на этом принципе, делались раньше и с использованием электромагнитного поля и областей электризованного газа вместо лопаток турбин. А, кстати, самолёт действительно выращен целиком на роботе-воплотителе.

— Можно лететь хоть сейчас, — сказала Ольгайанэль, проводя рукой по крылу, — устроить воздушную экскурсию над этими местами, хоть ты уже и видела их с воздуха. Или взять и прямо сейчас куда-нибудь полететь. Даже не знаю, что лучше сделать вперёд. Показать тебе наш дом, показать, как пользоваться компьютерами и роботами. Или полететь, например, в Лаумхажаьлеланан-короноа, или Лундалатилин-короноа, ведь это можно сделать запросто, и ничто не мешает знакомить тебя с пользованием атэанскими машинами и там, показывая сразу и город, теперь в живую, а не виртуально...

— Но сейчас прежде, чем лететь, я предпочла бы пообедать... — улыбнулась Татильвэа. Мы с Шаэтэль кивнули. Я хоть и давно не ела, но любопытство перед разворачивающимся вокруг меня миром затмевало чувство голода.

— Тогда я вызываю робота, пусть принесёт еду сюда, — сказала Татильвэа, и, прикасаясь, лёгким движением пальца к локтю Шаэтэль, добавила, — Ты знаешь вкусы Лотэа как свои, отметь, что для Лотэа по вкусу.

— Та же яблокодыня, эронкаройарфэ, что мы ели вчера, тебе понравится? — спросила Шаэтэль меня.

— Ещё бы!

— Ну, подождём пару минут, — сказала Татильвэа, усаживаясь в траву. Мы сели рядом. Шаэтэль устроилась в своей излюбленной позе, столь грациозно, свободно и откровенно демонстрирующей её нагую красоту, — скрестив лодыжки, облокотившись на одно колено, великолепная и соблазнительная. Татильвэа сидела, вытянув перед собой свои ладные полные ноги, расправив свои округлые мягкие плечи и притягательно круглящиеся груди. Ольгайанэль уселась по-турецки рядом с подругой, и в этой свободной позе нагота её гибкого худенького тела была особенно мила и выразительна. А я села напротив неё, подражая не то её позе, не то позе Шаэтэль. Минальгалолан устроилась рядом, полу-задумчиво, полу-кокетливо обвив рукой свои колени, а Илонгиль с прелестной грацией уселась по-японски, словно собравшись затеять чайную церемонию. Томная Минальгалолан в своей абсолютной наготе белела так нежно, чуть прохладно, словно белое облако в знойном летнем небе. Такая же нагая и светлая, ещё более округлая и мягкая, Татильвэа ещё больше напоминала своим видом большое кучевое облако. Смуглая стройная Илонгиль вся словно лучилась сгустившимся солнечным светом, светом высокой летней, согревающей нас сейчас Йалинэй, и нагота ей очень шла — ничего на её теле не затеняло эту прекрасную солнечность. С образом нежного белого цветка, цветущего под этим небом и облаками, перекликался вид сидящей между ними миниатюрной изящненькой Ольгайанэль.

Я глядела на счастливую Шаэтэль, на подруг, и мне хотелось просто вытянуться в траве, лечь головой на колени любимой, закрыть глаза и блаженствовать вместе с ней, рядом с подругами, в нашем счастье. Никуда пока не лететь, не идти, просто быть рядом, погрузиться в само чувствование счастья...

Две больших механических бабочки с подносами подлетели, снизились перед нами, опустили подносы в траву и упорхнули. Мы расставили чашки, разлили из кувшинов по ним зелёный сок, принялись поглощать сочные душистые ломтики яблокодыни и тёмные ягоды, вкусом напомнившие персик, а видом — большую жимолость, вперемежку с оранжевыми ягодами, вкусом похожими на морковь, но мягче и гораздо сочнее.

— Так что, — спросила Ольгайанэль, зазывающе сияя взглядом — летим? И если да, то куда?

— Право же, я совсем не могу привыкнуть к вашей готовности сорваться с места по первому желанию... — улыбнулась я.

— Но ведь это же так естественно... — повела голыми плечами Татильвэа, крутя в беспокойных пальцах пустую кружку...

— Ведь ничего, совершенно ничего этому не мешает, — добавила Минальгалолан, поводя острыми ушами.

— И так уже не первый век, — улыбнулась Илонгиль.

— И дело даже не в том, что не нужны документы, не нужно никаких разрешений на поездку... Всё это так, но это и не важно... — сказала Шаэтэль. — Главное, нас не привязывают ни к дому, ни к месту ни дела, ни вещи. Вещи незачем собирать и тащить с собой, когда любую вещь можно создать на ближайшем роботе-воплотителе тогда и там, когда и где она понадобится. Порядок в доме поддерживают домашние роботы, работающие как при хозяйках, так и в их отсутствие. Дела... Почти все наши дела – это измышление и обсуждение идей, научных, инженерных или художественных. Для этого обычно достаточно головы для мысли, тела для вдохновляющего эротического наслаждения, носимого коммуникационного компьютера для связи и доступа к информации, экраносферы, как его части, для того, чтобы увидеться с кем хочешь и где хочешь.

— И лишь очень немногие дела, — уточнила Татильвэа, — вроде наложения некоторых ведьминых чар (как, например, то, что мы делали сегодня с водой и растениями в саду), требуют телесного присутствия в определённом месте...

— Когда-нибудь, — сказала я, смахивая с лица и голых плеч свои высохшие волосы, — и я привыкну к этому образу жизни, к этой непривязанности к месту, к возможности всегда как птица вспорхнуть и полететь куда захочешь, не собираясь. Может быть даже очень скоро... Но сейчас едва ли инерция земных запретов тяготит меня... Я ведь застала на Земле времена, когда запреты на поездки без разрешения были ещё совсем не так строги, касались только поездок между странами. Но домоседкой, тяжёлой на подъём, я себя чувствовала и тогда...

— Ну, собираться-то в дорогу тебе надо было и тогда, чего-то брать с собой, всё остальное оставляя дома... — ответила Шаэтэль, меняя позу, гибким движением привлекая внимание к своей наготе — Но на Атэа, куда бы мы ни отправились, мы всюду чувствуем себя всё так же дóма, всё так же у себя. Тот же комфорт, доступны те же вещи (хоть и другие их экземпляры) и та же информация, что и в своём доме. И главное, где бы ты ни находилась, к тебе никто не вторгнется и не побеспокоит тебя без приглашения, но не из-за дверей и стен, а благодаря телеэмпатии и чувству такта. Поэтому уже не первый век мы чувствуем себя в любом месте планеты дóма.

— Ну, если и не буквально в своём доме, то в близкой его окрестности, в correconore, придомовом саде, придомовом ухоженном пространстве. Принципиальной разницы нет, выходим ли мы из дома на этот луг, идём ли гулять в тот лес или летим на другой конец континента. Разница в расстоянии и времени пути – лишь количественная и не принципиальная. Именно так воспринимается для нас любое путешествие, — сказала Ольгайанэль, указывая рукой и взглядом на луг вокруг и лес невдалеке. — И мне кажется заманчивым познакомить тебя с этой свободой в любой момент пуститься куда угодно и чувствовать себя дóма, где бы ты ни была.

— Это заманчиво, это прекрасно до сказочности, — ответила я, снова смахивая с лица колеблемый ветром локон, — но чтобы ощутить эту свободу в полной мере, надо уметь свободно пользоваться машинами, обеспечивающими свободную домашнюю доступность комфорта, информации, вещей... А ещё и не представляю себе толком их возможностей...

— Так нет особой разницы, где начинать учиться ими пользоваться... — заметила Минальгалолан.

— Для меня было бы естественнее начинать это знакомство, знакомясь с этим домом и машинами в нём...

— Да, в этом мы с тобой похожи, — согласилась Шаэтэль, — мне тоже больше по душе знакомить или знакомиться с окружающим миром концентрически, обозревать его расширяющимися кругами, начиная с самого ближнего.

— Как бы то ни было, такая концентричность, спиралевидность знакомства не помешает пуститься в путешествие так же спонтанно, как сейчас, в любой момент, когда ты почувствуешь себя достаточно освоившейся с нашей техникой и изучившей дом. — улыбнулась Татильвэа, откладывая опустевшую чашку, вытягиваясь и устраиваясь в траве полулёжа.

— Тогда идём смотреть дом, как пообедаем? — спросила Ольгайанэль.

Я кивнула.

Обед заканчивался. Ягод и плодов на подносах оставалось совсем мало, и все мы, в общем-то, уже насытились. Но не хотелось прерывать наше милое времяпровождение.

Так хорошо было просто сидеть друг перед дружкой нагими в этой высокой золотой полной солнца траве, под ясным и бездонным, таким глубоким и синим тёплым небом. Так мило и уютно было всё это сочетание ощущения абсолютной наготы, ласкового и чувственного внимания любимой, наших свободных, иногда чуть кокетливых, поз друг перед другом, любования свободной нежной обнажённой женской красотой, спокойствия и лёгкости нежной подружечьей беседы за неспешным обедом. Так сладки и пленительны были уют цветущей, чистой и живой природы, любовь, свобода и покой, нагая нежность под открытым летним небом, влюблённая сапфическая дружба, тихое тёплое прикосновение эротического влечения, ветра и травинок.

Хотелось просто вот так сидеть и продолжать наш разговор, любуясь подругами, нежась, и показывая себя им во всей нагой красе.

— А расскажите о себе, — попросила я, глядя на блаженствующих под нашими с Шаэтэль взглядами подруг, — хоть что-нибудь, что придёт в голову...

— Ну что же рассказать... — задумчиво начала Татильвэа, вытягивая перед собой свои полные ноги, глубоким вздохом высоко и притягательно вздымая крупные груди, туманно глядя на меня, плавно колебля беспокойным пальцами высокую травинку. — Мы тоже ведьмы. Нас с Шаэтэль связало ведовство, из наших общих занятий ведовством и родилась та влюблённая дружба, та любовь к Шаэтэль, а теперь и к тебе, к вам обеим, которую ты чувствуешь. Мы вместе уже... в пересчёте на земные годы... две тысячи триста семьдесят семь лет.

— Ох! Так давно! Так долго! — вырвалось у меня с восхищённым изумлением.

— Да, вот столько лет назад я, тогда почти ещё девчонка, простая деревенская ведьма-травница, отправилась учиться ведовству. Шаэтэль была уже знаменита по всей ойкумене как великая ведьма, слава её достигала даже такой глухомани, как моя деревня Лаумхаолонкэа-коромхоа. — Шаэтэль улыбнулась, блеснула взглядом, кокетливо повела коленями и плечами, с видом девчонки, принимающей фривольный, но милый комплимент. — Да, ведь это были времена, когда шаэтэлино обучающее эхоотражение уже распространилось по планете, и ойкумена начала оживать, оживала вовсю, окончательно смахнувшая с себя морок наступления тёмных веков, — монотонно полузадумчиво-полумечтательно продолжала Татильвэа, голосом, веющим, словно тихий ласковый ветер. — Я пришла к Шаэтэль. Шаэтэль приняла меня с очень нежным живым интересом... А среди таких же только пришедших учениц я встретила Ольгайанэль.

— Я вспоминаю, — ответила подруге Ольгайанэль, поглаживая её бёдра и колени, — как очаровательно удивила я тебя во время нашей первой встречи, тем, как манерно и книжно попросила у тебя стилос, как начался с этого наш первый разговор, как мы словно соревновались в книжности речи и манер, но при этом нам было друг с дружной так просто, так хорошо и ясно, сразу возникла такая лёгкая и ясная прямота понимания...

— Тогда мы обе, — Татильвэа обернулась к Ольгайанэль, скользнула пальцами по её локтю, плечу, груди, — каждая по-своему, чувствовали себя странновато в пёстрой компании Шаэтэлиных учениц и подруг, я чувствовала себя деревенщиной в пёстром городе, ты – лабораторно-книжной отшельницей на балу, а вместе нам становилось именно что просто и ясно друг с дружкой.

— Мы всё делали вместе. Вместе ели, спали, ходили друг за дружкой как ниточка с иголочкой, вместе ухаживали за растениями, вместе обрабатывали камни и делали амулеты, вместе наблюдали за звёздами, вместе погружались в чувствование мира через чувствование друг друга, вместе занимались гимнастикой, вместе танцевали, всегда вдвоём делали всё, чему нас Шаэтэль учила и чему мы учились сами. Даже сидели всегда с Татильвэа бок-о-бок, когда собирались всей компанией слушать Шаэтэль.

— Да-да, вот так, — Татильвэа, смешливо глянув на возлюбленную и на нас, — уселась по-японски, касаясь коленями коленей Ольгайанэль, — и со смешинкой на своих полных ярких губах изобразила жестом, что держит на коленях табличку или блокнот и стилос. А Ольгайанэль повторила её жест и позу под хихиканье своей любимой.

— Да, вы как-то тихо, исподволь, но быстро превратились в самую близкую, самую влюблённую пару из всех. — улыбнулась подругам Шаэтэль, и помолчав, окинув чувственно-влюблённым взглядом учениц и меня, сказала:

— А я в те времена вся окрылялась оттого, что старость уходит. Моя жизнь, красота, мои силы возвращались ко мне вместе с любовью подруг-учениц, зацветали распускающимся цветком, их питало то счастье, с которым я показывала и дарила свои знания и искусство. И я была счастлива с каждой разделить свою радость мастерства, умения, знания, понимания... Учениц было много, со всей ойкумены... Я дружна с ними всеми до сих пор. А с Татильвэа и Ольгайанэль, как и с Илонгиль и Минальгалолан потом, мы сроднились, сблизились больше всех. В стихийном искусстве деревенских ведьм-травниц из лесов северных окраин ойкумены, особенно в искусстве самой Татильвэа было нечто особенное – особенное чувствование и владение той силой, что идёт из глубин земли, из глубин леса, из всего растущего – то, что я давно искала, и чему училась сама у Татильвэа, уча её и всех...

— Ну а моя излюбленная область ведовства — сказала Ольгайанэль, — чары камней, чары кристаллов, чары металлов, чары игрЫ сил, тепла и света в зачарованных камнях, чары порождения, преломления, просветления и собирания сил и чувств. Я пришла к Шаэтэль почти одновременно с Татильвэа. До этого жила в Лундиавьэрбажормэа-короноа (это старый город на западе континента, в среднем течении реки Ливин-луленвоа), училась в основном сама, по книгам – ведовству, алхимии, математике, механике. Но ведовство – это такая вещь, в которой далеко не всё можно вербализовать, а книги – лишь подспорье чутью, опыту чувствования. Да и алхимия как раз в то время начала разделяться на рациональную науку химию и ведовское искусство чар камней. Я пришла к Шаэтэль учиться тому, что ускользает между слов в книгах о ведовстве, что только своим опытом или через опыт учительницы можно постичь.

— Однако ж, когда ты пришла, я была удивлена, как много не поддающегося словесному высказыванию в книгах ты нашла сама, своим чутьём. — сказала, ласково дотронувшись до колен подруги, Шаэтэль. — И потом, учась, ты столько раз находила приёмы и способы чар, ходы, идеи, более тонкие, изящные и совершенно неожиданные в сравнении с тем, что я умела и чему учила я!

— Ты, Шаэтэль, всегда была не только учительницей, но и собирательницей умений, знаний своих учениц, собирательницей всего, что происходило из разных областей ведовства, из разных ведовских традиций, личных стилей... Все, у тебя учившиеся, привносили что-то своё, свои открытия и умения в наше общее искусство.

— И у вас с Татильвэа это получалось и получается настолько хорошо, что и я с вами, почти как вы друг с дружкой, исподволь сроднилась. Мы всем переплелись – столько всего прожили и прочувствовали вместе, столько открытий, умений, дел и лет... — Шаэтэль гладила колени своей Ольгайанэль, а другой рукой приобняла меня, — Лотэа, чувствуешь?

— Да. Чувствую эту привязанность, любовь и понимание. Чувствую и люблю вас, так люблю вас, всех вместе, милые подружки! Чувствую, Шаэтэль, как тебе хорошо и ясно (вот верно ж ты сказала, Ольгайанэль!), чувствую эту прямоту и простоту полного понимания, между тобою, Татильвэа, Ольгайанэль, Илонгиль, Минальгалолан, и – удивительно! – собою точно так же. Ни с кем из земных подруг мне не было так просто и так ясно, как с вами, мои милые! Так странно и прекрасно...

— И естественно. — сказала Минальгалолан, шевельнув рукой длинную пушистую травинку, так что она коснулась моего и Шаэтэлиного тела, — Вы с Шаэтэль любите друг друга, вы абсолютно связаны любовью. И чувства, что были между нами и Шаэтэль, теперь распространились и на тебя. Это естественно – когда твоя любимая любит ещё кого-то, ты любишь любимых твоей любимой вместе с ней.

— Да, Лотэа, мы не ревнуем, а любим вместе... — сказала Шаэтэль. — Это всегда так у лемле. Цепочки связей любви и влюблённой дружбы тянутся через всё общество лемле.

— Я чувствую это, хоть это и не очень укладывается в голове после земного опыта. Это невероятно и сказочно прекрасно для меня. Чудесно не только то, что я здесь нигде и никогда не чувствую ни тени ревности. Чудесно не только то, что мне так хорошо и счастливо чувствовать любовное влечение твоих подруг к тебе, ведь в нём я чувствую любимой и себя вместе с тобой. Чудесно, так странно и прекрасно, и это чувство узнавания — когда, знакомясь с твоими подругами, я чувствую, что узнаЮ в них своих подруг, подруг столь близких, давних и привычных, как будто я дружна с ними и живу с ними бок о бок и знаю их так долго, неимоверно долго, гораздо дольше, чем я на самом деле прожила. Как почти сразу исподволь появляется это чувство полной привычности, простоты и ясности любви, дружбы и нежности столь долгой, бессчётно долгой, – десятилетия за десятилетиями, растекающиеся в века, в бездонные тысячи лет – и с вами, милые Татильвэа и Ольгайанэль, и с вами, милые Илонгиль и Минальгалолан... Я чувствую, как будто все вы – мои давние-давние и неразлучные подружки, даже не с детства, а гораздо, гораздо дольше, время, которое я и сравнить со своей жизнью не могу... Я даже место это начинаю чувствовать родным, более близким сердцу и родным, чем если бы жила здесь с детства...

— Мы вместе строили вот этот дом, мы вместе приручали-обустраивали лес вокруг. Все вместе – Шаэтэль и ученицы. Как раз спустя несколько лет после того, как мы с Ольгайанэль пришли учиться к Шаэтэль, мы начали строительство этого дома, Вюрнэсувилан-конороа, обители для погружения в занятия ведовством. Все вместе, с Шаэтэль и с другими ученицами, мы вкладывали в работу наше вдохновение, наши чары, труд наших рук. Изобретали для строительства, кто во что горазд, машины, схожие с изобретениями Леонардо да Винчи. Совершенствовали в деле свои изобретения, будь то изобретения машин или ведьминых чар. Тут, в то время, в тех занятиях, и начиналась наша любовь, — мечтательно рассказывала Татильвэа, оглаживая кончиками пальцев, всю, от лица и плеч до лодыжек и обратно, тоненькую фигурку Ольгайанэль, сидящей в пол-оборота к своей любимой, в пол-оборота к нам с Шаэтэль.

— Здесь всё вокруг – наше творение, в нём наши чары, наша жизнь... — Шаэтэль грациозным жестом своей тонкой гибкой руки обвела вокруг, прелестно всколыхнув в этом движении свои нагие свободные стройные груди, и в завершение жеста касаясь кончиками пальцев моей голой груди у самого соска — А через нашу любовь продолжаются все любови и привязанности – мои в тебе, твои во мне...

— Наши любови и привязанности продолжаются в Шаэтэлиных, а значит и в твоих, Лотэа, — сказала Илонгиль.

— А вы, — спросила я, оборачиваясь к ней, и приобнявшей её Минальгалолан, — вы с Шаэтэль вместе тоже с давних пор?

— Да, мы Шаэтэль тоже много веков вместе, тоже сроднились совершенно, — сказала Илонгиль, — хотя и встретились мы с Шаэтэль на шестьсот одиннадцать и шестьсот тридцать земных лет позже, чем Татильвэа и Ольгайанэль.

— Мы с Илонгиль дети уже другой эпохи. — задумчиво и томно водя пальцами по своим и Илонгилиным стройным ногам, продолжила рассказ подруги Минальгалолан, — Мы дети не рубежа античности и возрождения, как Татильвэа с Ольгайанэль, а тех времён, которые, наверное, можно сравнить с земными тысяча девятьсот шестидесятыми годами. Эпоха первых полётов в космос, эпоха, когда компьютерные сети и самолёты с газотурбинными двигателями связали, сблизили всю планету, эпоха распространения универсальных вычислительных машин, эпоха первого расцвета компьютерного хакерства.

— Минальгалолан родилась перед самым началом той эпохи, а я – в её разгар. — текуче, переливчато, чуточку томно сказала Илонгиль, то ловя, то отпуская руку подруги, и озаряя нас неомрачаемо-счастливым взглядом своих блестящих чёрных глаз. — Мы обе пришли в ведовство через хакерство. Это искусство чувствования, постижения и использования тонких возможностей, тонких ходов в сложных машинах, искусство чувствования и знания сокровенных тонкостей в сложном и разнообразном – само собой приводит к ведовству, к развитию ведовского чутья и чар. За совершенствованием в этом мы и пришли к Шаэтэль. Сначала Минальгалолан, а потом я.

— Я начинала с занятий радио и с программирования первых ЭВМ, — продолжила рассказ подруги Минальгалолан. — И погружение в хакерское искусство привело меня к ведовству, прежде всего, к чарам гармоний, чисел, соразмерностей, а вместе с ними и к чарам волн, звуков, психоделических хаков, чарам телеэмпатии и телепатии. Эти области ведовства мне особенно близки, при всём моём стремлении к универсальности и в ведовстве, и в знании рациональных наук. А Илонгиль занялась хакерством, когда компьютеры уже были распространены, а их возможности были сравнимы, наверное, с возможностями земных вычислительных машин времён твоей земной молодости, Лотэа.

— Не меньше, чем программирование как таковое, меня занимало программирование поведения и движения роботов. И тоже погружение в хакерское искусство привело меня к изучению ведовства с особым интересом и любовью к чарам гармоний, чисел, соразмерностей, волн, звуков, к чарам владения телом, к чарам пространства, к чарам танца, — рассказывала Илонгиль. — Кстати, гимнастикой и танцем я увлекалась ещё до занятий хакерством. Мы учились чарам у Шаэтэль и давних шаэтэлиных учениц, у Татильвэа и Ольгайанэль особенно, а они втянулись в наши хакерские штудии не меньше нашего. И получалось замечательно! Чары камней, которым мы учились у Шаэтэль и Ольгайанэль, открывали нам ведовское чувствование устройства и работы процессоров, памяти, кристаллов-накопителей. Чары растений, которые мы постигали с Шаэтэль и Татильвэа, перерастали в чары чувствования роста, устройства и работы процессирующих и запоминающих макромолекул. Чары волн перетекали в чары хаков с квантовыми компьютерами.

— Как изумительно! — восхитилась я — Выходит, вы родом из разных эпох, у вас сотни лет разницы в возрасте, а вместе вы так похожи на подружек-студенток с одного курса, сдружившихся до полной неразлучности вместе учась, вместе всё делая дружной компанией...

— И правильно похожи. — сказала Татильвэа. — Ведь в главном всё так и есть. Вместе учились, помогая во всём друг дружке, вместе совершенствовались в наших искусствах, и так из года в год, из века в век...

— Вы говорили, что учениц у тебя, Шаэтэль, было много... — собралась спросить я про других учениц Шаэтэль. А Шаэтэль ответила на ещё не заданный вопрос:

— Было и есть почти четыре с половиной тысячи тех, кто учились у меня долго и основательно. Мы с ними до сих пор очень дружны, тепло и нежно, часто встречаемся то с одними, то с другими из них. Вот, кстати, многие из них после твоего спасения, Лотэа, зовут нас каждая на свой любимый бал. Другие зовут просто погостить в своей ведьминой обители, в своих любимых местах. Я всех люблю их, моих учениц, связь с ними не слабеет и не тает. Хотя все они, поучившись у меня, нашли свой путь, наши пути соприкасаются то и дело так или иначе. А с Татильвэа, Ольгайанэль, Минальгалолан и Илонгиль мы сблизились настолько, что наши пути и не расходятся совсем, и само собой так получается, что мы держимся всё время вместе. Новые ученицы сейчас приходят очень редко, ведь все давно живущие лемле, хотевшие поучиться у нас, уже учились у меня. За тысячу-то или две с чем-то тысячи лет (уж кто сколько живёт на свете) как не успеть. А новых, родившихся недавно и рождающихся сейчас лемле – их очень мало, поэтому и новые ученицы тоже очень редки. Сейчас вот только ты, — Шаэтэль тепло и нежно улыбнулась, влюблённо провела рукой по моему телу от лодыжек до лица, оправила давно высохшие волосы, погружая в них свои гибкие пальцы.

— А кстати, — приглашающе сказала Минальгалолан, — мы дохакали рэнганонвалондэ для тебя, Лотэа. И всё теперь готово к тому, чтобы ты могла начать знакомиться с машинной инфраструктурой нашего дома и, вообще, Атэа.

— Рэнганонвалондэ? — спросила я, уточняя всплывшую в сознании догадку о значении этого названия, вроде: «(на)головная логико-вычислительная машина».

— Это сочетание портативного компьютера с устройством для связи и проектором экраносферы. Выглядит как носимый на голове ободок. Сейчас робот-воплотитель сделает его для тебя. Управляется это устройство мысленными командами, выводит информацию на экраносферу или её часть, выглядящую как появляющаяся перед лицом вуаль с изображением (ты уже видела эти вуали). Используется рэнганонвалондэ как персональный компьютер и как коммуникатор. Через него можно связываться с другими машинами, управлять роботами, пользоваться информационной сетью, связываться с другими лемле через сеть и их машины такого рода. — объяснила Шаэтэль.

— Мы, ведьмы-хакеры, можем обходиться и без такого устройства, своими чарами телепатически «цепляясь» к вычислительным машинам. — сказала Минальгалолан. — А вот лемле, не погружающиеся в хакерство настолько глубоко, чтоб становиться ведьмами, пользуются машинами и сетью в основном через рэнганонвалондэ. Вот как это устройство выглядит, смотри, — Минальгалолан, грациозно воздев руки к своему лицу, коснулась пальцами края гребня над висками. Я ничего там не заметила. Но тут она сняла со своего гребня сливавшийся с ним до полной незаметности тонкий чёрный ободок. В руках этот ободок казался всего лишь проволочкой, изогнутой по форме контура гребня лемле. Минальгалолан надела ободок обратно, как раз на грань между верхней и боковой поверхностью своего гребня, с которой он снова слился так, что я больше не могла его и разглядеть. Минальгалолан повернула голову, отворачиваясь от меня, и при взгляде сбоку-сзади стала заметна эфемерная почти прозрачная вуаль. На вуали появился текст, довольно чёткий и различимый — красивые, плавно изогнутые буквы, похожие на смесь тенгвара со строчными греческими. Часть текста сменилась изображением — как будто перед лицом нашей подруги возникло окно в какое-то иное место, где виднелся песчаный с валунами морской берег, тихое море с островками у горизонта, чистое небо, лазурнее и ярче, чем небо над нами, нагие, женственные стройные лемле, редкими парами прогуливающиеся по берегу или плывущие в прозрачной зеленоватой морской воде.

— Вот так рэнганонвалондэ выглядит в действии, — сказала Минальгалолан, оборачиваясь ко мне. Вуаль перед её лицом при этом, когда она поворачивалась, стала совсем прозрачной и исчезла. — Для тебя сейчас сделаем почти такую же, только формой более подходящую для твоей головы. Вернее, уже сделали и робот-стрекоза несёт её тебе.

— В земной фантастике, помнишь, ты читала о компьютерах работающих с мозгом напрямую, — сказала Шаэтэль. — Они считывали данные и команды с нейронов мозга, выводили данные, предавая их тоже прямо в мозг, а из-за сбоев или по чьей-то злонамеренности могли повредить мозг. Так вот, принцип работы рэнганонвалондэ существенно иной. Ввод данных и команд – через распознавание в излучении мозга сигналов речевого, зрительного и эхолокационного центров, через распознавание мысленно или вслух диктуемого текста, через распознавание направления взгляда или эхолокации для управления графическим вводом (вроде курсора мыши). А вывод – только на проецируемый в воздухе перед лицом экран-вуаль и ещё на генератор поля, создающего в воздухе звуковые волны, направленные в уши или на поверхность гребня-сонара. То есть, рэнганонвалондэ устроена так, что записывать что-то прямо в мозг она не может в принципе, просто вообще физически не может.

— Мне нравится такой, более осторожный, подход к технике, — ответила я.

— Он здесь во всём. В любой области техники мы осторожны. — улыбнулась Шаэтэль.

— А вот и стрекоза летит! — Ольгайанэль показала рукой в сторону дома. Мы обернулись. Крупная золотистая стрекоза с чёрным тонким ободком в лапках летела к нам. Механическая стрекоза снизилась над нами, Шаэтэль взяла у неё подковообразный ободок, передала мне, говоря:

— Вот рэнганонвалондэ для тебя. Включится, как наденешь.

Я повертела этот гладкий, похожий пластмассовый на ощупь, ободок, гадая, как правильно его надеть, и заодно придумывая ему название из привычных земных слов («венок-компьютер», «информационная корона», «и-корона»). Подруги глядели на меня с довольным видом, взглядом дарительниц, предчувствующих, что подарок понравится.

— Да нет разницы, как и-корону надевать, — подсказала Шаэтэль, — лишь бы она на голове держалась, — и надела мне и-корону на голову. Ободок облегал голову совсем ничуть не давя и в то же время не сваливаясь, так, что я его и не ощущала, разве только дотронувшись рукой до своих волос могла нащупать его там.

— И что теперь? — спросила я, видя, что ничего особенного не происходит.

— Скажи, например: «машина, учись понимать мою речь», «rengaue ineclesulpaili inteenau sualmie larme ela», поводи взглядом по сторонам, пусти ушами лоцирующий сигнал, как ты это делала в воде, когда мы вчера купались, — ответила Шаэтэль, а Илонгиль добавила, в тон подруге: — надо, чтобы машина научилась распознавать твои команды. Думаю, она научится быстро.

Я проделала это, и над моим ухом раздались три тонких длинных писка.

— Вот, получилось. Как мы и ждали, твоя и-корона научилась сразу. Теперь, чтобы её включить, достаточно мысленно обратиться к ней. Можно просто словом «машина», произнесённым как обращение (rengaue), можно по имени машины. Обычно этим устройствам дают имена, образованные от своего имени. Например, твоя и-корона сейчас называется «Лотэа-рэнганонвалондоа», «И-корона (имени) Лотэа». Можно оставить это имя, или, если хочешь, придумать какое-нибудь другое.

— Пусть остаётся, — сказала я, и мысленно произнесла: «rengaue!».

Тут же перед моим лицом возникла полупрозрачная вуаль со строкой красивых вьющихся литер, напоминающих смесь тенгвара с греческими буквами, продублированная ниже переводом: «Машина Лотэа-рэнганонвалондоа, среда Ронвамиарфаваэрнасилеман-мэсмоа версия 25.142.4 от Минальгалолан и Илонгиль, дата: 05261 год 0132 день время 012.522, ожидание команды»

— Теперь, — сказала Шаэтэль, гибко вставая и усаживаясь у меня за спиной со мной в обнимку, обвив меня руками, приятно и эротично прикасаясь своим голым телом к моему, и выглядывая у меня из-за плеча, — можно давать команды: называть действие, указывать машину, которая должна его совершить, указывать объект действия. Можно давать команды словами земных языков, и-корона должна их понять, заодно подсказывая перевод команды на ларимин. На возможную заминку при диктовке команд машина среагирует тем, что будет подсказывать подходящие по контексту варианты команды, действия, объекта, прочих возможных аргументов команды. При действиях над материальными предметами можно не указывать робота, тогда машина свяжется с ближайшим свободным роботом, способным совершить это действие. Команда без указания имени машины считается адресованной самой и-короне, если только это не команда действия над материальными вещами (тогда будет вызван ближайший подходящий робот). Короткое, не полное, имя машины будет означать, что команда адресована машине с таким именем в ближайшей локальной сети, или в локальной сети, заданной по умолчанию. На месте аргументов каких-либо команд могут быть вызваны другие команды, получающие или определяющие то, что будет этим аргументом. Например, можно дать команду принести сюда вещь, а на месте указания вещи в ней, дать команду изготовления вещи на роботе-воплотителе, или даже много вложенных друг в друга команд, управляющих автоматическим проектированием и изготовлением этой вещи. Таким образом команды могут ветвиться, включая в себя другие команды, тоже включающие в себя ещё какие-то команды, и так далее. Сложные действия могут задаваться командами ветвящимися, как разрастающееся дерево с распускающимися листьями подсказок вариантов, пояснений, если они нужны. Кстати, о том и название Ронвамиарфаваэрнасилеман-мэсмоа, среда «Разрастающиеся с листьями ветви».

— Давай для начала попробуем выключить и включить вуаль, — предложила Илонгиль.

— Повторяй мысленно за мной, — подсказала Шаэтэль, — И-корона, объект: вуаль, действие: выключить. — Я повторила мысленно, и вуаль исчезла. А перед тем я успела заметить, как появлялись на вуали мои слова и рядом возникали подсказки, несколько коротких строк. Теперь уже сама я мысленно продиктовала «И-корона, объект: вуаль, действие: включить», и вуаль снова появилась перед моим лицом. Ориентируясь на появлявшиеся подсказки, я пробовала диктовать команды с подсказанными вариантами действия «расширить, сузить», подвариантами «вертикально, горизонтально, радиально», под-подвариантами с указанием во сколько раз или на сколько градусов поля зрения расширить или сузить вуаль. Следуя другим подобным подсказкам, я пробовала менять прозрачность и цвет вуали. Шаэтэль иногда указывала своим изящным гибким пальцем на появляющиеся на вуали подсказки, предлагая тот или иной вариант.

— Теперь попробуй дать команду чего-нибудь принести сюда, — сказала Шаэтэль.

— Например, кувшин с соком ягод эронкаорильгэ, — подала идею Татильвэа, — увидишь, как и-корона сама найдёт подходящего робота, а робот сам найдёт кувшин в кладовой.

Я, следуя подсказкам, стала мысленно диктовать: «И-корона, действие: принести, место: сюда (на вуали появилась светящаяся точка, следующая за моим взглядом, я навела её на поднос перед нами, продиктовала, следуя новой подсказке «вот сюда», точка мигнула и исчезла), объект: (тут появилась разветвляющаяся по категориям подсказка с названиями всевозможных типов предметов, и я проследовала взглядом по ветви, приведшей меня к кувшину, в то время как неиспользованные ветви исчезали) кувшин, с содержанием: (снова растущая и ветвящаяся по мере продвижения взгляда подсказка с исчезающими ненужными ветвями) сок эронкаорильгэ». Появилась подсказка с несколькими изображениями кувшинов разной формы и объёма, указанного и атэанскими цифрами, и, рядом, земными, в литрах. Я выбрала, продиктовав объём, средний из них, тот, на который указала Шаэтэль (не надо было диктовать все цифры числá, некругло пересчитанного из атэанских мер объёма в литры, — автодополнение ввода работало не хуже, чем в юниксовых командных оболочках) и закончила диктовать. И под строкой моей команды на вуали тотчас появилась строка тенгвароподобоного текста с переводом «команду выполняет робот Фанараннажавильйен-рэнгадёроа, время выполнения: через 6 минут 41 секунду».

— Как здóрово! Так это вы создательницы такой чудесной среды для и-короны!? — вслух восхитилась я, воодушевлённо хлопнув в ладоши, погасила вуаль, метнулась, привставая, к сидящим рядом Минальгалолан и Илонгиль и наградила их, каждую, восторженным поцелуем. Они поцеловали меня в ответ, скользнули ласково и чувственно ладонями по моему голому телу. Минальгалолан, задумчиво, томно и медленно гладя меня, ответила:

— Да, в том числе и мы. У Ронвамиарфаваэрнасилеман-мэсмоа много авторов, и мы были в их числе с самого начала. Потом, по мере развития этой среды, к её созданию присоединялись тысячи хакериц. Появлялись разные ветви разработки, форки, модификации, и просто чьи-либо варианты сборки среды. Семейство сред Ронвамиарфаваэрнасилеман-мэсмоа изрядно разветвилось. В твоей и-короне работает версия, относящаяся к той ветви, которой занимаемся непосредственно мы. Хотя во всех версиях и разновидностях этой среды наших идей и, как правило, нашего кода довольно много. И Шаэтэль с Ольгайанэль и Татильвэа тоже поучаствовали в работе над этой средой и над самой конструкцией и-корон.

— В сравнении с разработкой свободного программного обеспечения на Земле, — рассказывала Илонгиль, оглаживая меня вместе с подругой — у нас процесс разработки ветвится ещё гораздо больше и разнообразнее. Уж очень много в любом сообществе программистов, инженеров, хакеров находится желающих и способных сделать всё по-своему. Но в то же время эти ветви разработки переплетаются и «опыляют» друг друга ещё больше и чаще, чем на Земле. Очень многие хакерицы читают код множества альтернативных ветвей и версий программ и конструкций, используя, естественно, всё приглянувшееся из вычитанного у товарок по сообществу. Тем более, что пишем мы в основном не код программ вроде привычного тебе по земному программированию детального кода, а гораздо более высокоуровневое описание того, что мы хотим получить от машины, некое формализованное выражение общих идей о том, что должна представлять из себя и как должна работать программа или машина. Детальный проект машины или код программы дальше генерирует компилятор этих формальных описаний. Хотя любительницы закапываться в программирование на уровне детальных программ, а то и вовсе в машинных кодах, тоже есть. Вот Шаэтэль и Татильвэа большие мастерицы этого дела.

— Всегда есть возможность закопаться в устройство и работу программы или машины на любую глубину. Вся информация-то, все коды и самих программ, и компиляторов, вся информация о конструкции любых машин – открыта. Дело лишь в интересе, и в том, что только в самых нетривиальных задачах, в самых нетривиальных частях задач, в самых интересных хаках есть смысл закапываться столь глубоко, — заметила Шаэтэль, гладя то меня, то скользящие по моему телу руки подруг.

— Кроме того, — продолжила Илонгиль свой рассказ, пододвигаясь ближе, скользя пальцами по моему боку и Шаэтэлиной руке, — давно есть и весьма совершенны программы, ищущие и выбирающие среди всех публикаций в сети именно то, что тебя интересует, и обобщающие найденное в виде обзоров любой степени компактности с возможностью детализации обзора «на лету» по мере интереса к тем или иным вещам в нём. Ты обучаешь искусственный интеллект такого демона-собирателя публикаций (их, собирателей, тоже много разных) по своим интересам, и он ищет в сети и обобщает всё интересное тебе – хоть новости, хоть научные работы, хоть код идеограмм или программ. Всё это обеспечивает очень широкий круг поиска новых идей, информации, взаимодействия с работами других лемле, будь то программирование, конструирование машин, или наука, или что угодно ещё. Сетевые демоны-собиратели помогают уйти от знакомой тебе на Земле ситуации, когда научную работу бывало легче сделать самой, чем найти, не сделал ли её кто-то ещё.

Подруги гладили меня, а я подруг. Было так дивно, мило, так необыкновенно для меня (и так уютно-привычно для всех подруг!) это сочетание суховато-технической темы разговора с текущими за разговором чувственными ласками и наслаждением нагой эротичностью друг дружки.

Я снова устроилась в объятья Шаэтэль, и, обвиваемая ею, смотрела, как со стороны дома к нам приближается огромная бабочка, несущая под собой кувшин. Она плыла над травой, большие радужные крылья не махали, а лишь чуть-чуть трепетали и вибрировали, переливаясь переходами цветов. «Как же она летит?» — гадала я.

— А ей не надо махать крыльями для создания подъёмной силы. Подъёмную силу создают чешуйки её крыльев, каждая как микроскопическая полевая турбина. Движения крыльев нужны лишь для балансировки робота, — объяснила Шаэтэль.

А бабочка как раз, почти бесшумно летящая с едва слышным вздохообразным звуком, опустила кувшин и взмыла ввысь. Мы разлили по чашкам и выпили сок, доели последние ягоды.

— Ну что, идёмте в дом, — предложила Шаэтэль, — всё же мы собирались показать его Лотэа... Кстати, Лотэа, сейчас можно вызвать робота, чтобы он унёс подносы, чашки и кувшины. Хоть, по большому счёту, необходимости его звать нет – лишь разве только для тренировки в пользовании и-короной и роботами.

— А почему нет необходимости?

— Демон-уборщик на домашнем сервере время от времени отправляет роботов собирать оставленные в доме и в окрестности неиспользуемые вещи и возвращать их на их обычные места. Так что если мы тут просто оставим эту посуду, робот через некоторое время вернёт её в дом и помоет и составит в кладовой без нашего вмешательства.

Я, решив потренироваться ещё раз, снова мысленно продиктовала:

«И-корона, объект: вуаль, действие: включить» — вуаль возникла.

«И-корона, действие: унести (я добавила уточнение, следуя разворачивающейся подсказке вариантов) вернуть на штатное место, вычистив; объект: посуда (я снова добавила подсказанное) вся, в радиусе 2 м от меня.» — и получила ответ на ларимин с переводом: «команду выполняет робот Фанараннажавильйен-рэнгадёроа, время выполнения: начало через 29 секунд, завершение через 12 минут 5 секунд». И точно, через пол-минуты подлетела всё та же радужнокрылая бабочка-робот. Трепеща крыльями над нашей посудой, она выпустила длинные тонкие лапки, составила ими подносы один на другой, кувшины и чашки на поднос, и ухватив подносы с нескольких сторон длинными лапками, легко вспорхнула и полетела в сторону дома.

— Ой, какая прелесть! — вздохнула я, любуясь собирающей посуду бабочкой.

Подруги сияли, довольные моим впечатлением — и тем, как для меня чудесна и очаровательна их техника, и тем, как я довольна, что у меня получается с ней обращаться.

— Идём! — Шаэтэль встала, увлекая меня за собой. Легко и гибко поднялись на ноги подруги. И мы, снова наслаждаясь эротизмом скольжения травинок по голой коже, направились через поле обратно к дому.

................
...Продолжение рассказа следует....

Шли дни...

Шаэтэль всё время была рядом. Я просыпалась, прильнувшая к ней, и её ласковые прикосновения, её объятья, воркование её голоса или каждым вздохом обращённое ко мне молчание не оставляло меня ни на минуту, а с наступлением ночи я счастливо засыпала, уткнувшись в свою удивительную подругу-покровительницу. Эта изящная необыкновенная женщина уже не казалась мне ни сном, ни готовым исчезнуть в любую минуту наваждением. Скорее наоборот, как необычна ни была она, казалось, будто я знала её всю жизнь или уж точно всю жизнь ждала её и мечтала о ней.

Я чувствовала Шаэтэль самым близким и родным мне существом за всю мою жизнь, прошлую и нынешнюю, не переставая ощущать её загадочно-иной, очарованная её невероятной инакостью и непохожестью. Я вглядывалась в свою подругу, обращала к ней свои мысли, льнула к ней и внимала ей в стремлении узнать, понять и почувствовать, что за Вселенная кроется в чёрной глубине её завораживающе бездонных зрачков, живёт в её белоснежном гибком женственном теле, какие события, впечатления и знания вобрала в себя её более чем тысячелетняя жизнь в этом мире, который теперь принял и меня.

Вдвоём, рука об руку с ней, мы бродили нагие среди высоких трав по полянам и лесным тропинкам вокруг Шаэтэлиного уединённого дома, плескались в тёплых прозрачных речках и прудах, резвились, ласкались и разговаривали. Мы смотрели фильмы, записи и трансляции балов и просто картин из разных мест планеты. До глубины души очарованная, я любовалась видами атэанской природы и особенно красотой лемле, их женственной грацией, свободной наготой, подчёркнутой утончённым изяществом украшений. Я любовалась сапфической нежностью, присутствующей всюду, где появлялись лемле, между всеми ними. И чем больше я любовалась всеми ими, тем обласканнее и вдохновеннее я чувствовала себя сама.

Ученицы Шаэтэль то появлялись, то улетали, во время своих появлений принося с собой воплощение этой атмосферы всеобщей сапфической нежности и влюблённой дружбы. Вчетвером или вшестером, все нагие, то и дело с нежностью касающиеся друг друга, любующиеся красотой влюблённых пар своих подруг, мы сидели все вместе друг подле друга, бродили по лесу или резвились в саду.

Я почти привыкла к наготе, и руки мои уже не тянулись оправить платье, которого не было, а движения и позы стали свободнее и раскованнее. Пристальный взгляд Шаэтэль, почти осязаемый кожей как прикосновение, ласковый, добрый, вожделенно-любующийся, если и смущал меня, то лишь самую малость. А от прикосновений её обнажённого атласно-гладкого тела, по-балериньи сильного, нежного и женственного, волнующая услада разливалась по мне, и меня наполняла трепетная нежность к Шаэтэль и чувство неодинокости.

К полной и беспредельной открытости для Шаэтэль моей души, всех мыслей, воспоминаний, всех-всех, без остатка, до самых сокровенных, даже забытых, привыкнуть было невозможно. Всякое проявление этого волновало и изумляло, и, странно это или нет, влекло меня к Шаэтэль. Доверять всю себя такой нежной, чуткой всепонимающей подруге было уютно и даже сладостно.

Мне было хорошо с ней, очень хорошо, уютно, спокойно и легко, а чувство неопределённости своей судьбы на этой планете как-то тихо и незаметно исчезло. Мир, населённый существами, подобными Шаэтэль, сулил любовь, уют и что-то неясно-прекрасное. Я чувствовала себя любимой, и всё больше и всеохватнее влюблялась в Шаэтэль, удивительную и милую, облекшую меня в свою ласковую, нежную и внимательную заботу, материнскую, эротически-влюблённую и подружечью одновременно.

Это было прекрасно и странно, чувствовать, что я любима женщиной и влюблена в неё. Её любовь — материнская и даже бабушкина мудрая всепонимающая покровительственность, подружечье-сестринское живое нежное сочувствование, полное созвучие мыслей и переживаний, и томная ласковая нега эроса — наполняла мою душу священным восторженным вдохновением, запредельно взволнованным и безмятежно умиротворённым. Переполняемая чувствами, я льнула, приникала к Шаэтэль со словами ласки, нежности и любви, желающая обласкать её всею собой, всем своим телом и всеми чувствами, слиться с ней в этой взаимной ласке тел, эмоций и мыслей, и обрести в ласке с ней и счастливый покой, и стремительный полёт в неизъяснимо-прекрасное.

И мы ласкались, изнемогая в бесконечной тягучей сладости лесбийской любви, или растворялись в осязании друг друга сквозь сон и дрёму, или летели как на крыльях по дорожкам и сквозь заросли трав, ласкаемые травинками и листьями, тёплым ветром и дождём или ярким жарким сиянием Йалинэй, танцевали и пели, радуясь тому, до чего же хорошо и легко нам вместе, как нравимся мы друг другу и как влюблены мы.

март 2003 — август(-декабрь) 2006

Шаэтэль гладила меня...

Шаэтэль гладила меня, голую, распростёртую в густой траве, согретую солнцем и жарким воздухом летнего полдня. Она сидела рядом, тоже голая, обернувшись ко мне, опираясь на отставленную руку и скользя то ладонью, то кончиками пальцев другой руки по моему телу. Я, протянув к Шаэтэль руку, гладила и легонько царапала её спину, наслаждаясь чувствованием её наготы, её тела, такого живого, гибкого, чувствительного к ласке, по-женски сильного и нежного, и всё ещё немного удивляясь нечеловеческой гладкости её кожи.

От присутствия Шаэтэль рядом, от её внимания и ласки меня охватывала, затопляла и переполняла бесконечная истомчивая нежность к ней. Эта нежность влекла меня ласкать подругу и отдаваться её ласкам. А эхо моей ласки и нежности возвращалось ко мне, разбегалось по моему телу, по всем моим ощущениям и чувствам сладкой негой, исходящей от Шаэтэлиных прикосновений и просто откуда-то вообще... В глубине этой сладостно-упоительная неги таились вдохновение, окрыляющая сила и тихий восторг. Эта нега исходила Шаэтэль, просто от неё самой, от того, что она рядом, от биения её сердца, от её дыхания, от тепла и упругой гладкости её тела, да и отовсюду вокруг — от высокой золотистой травы над нами и вокруг нас, от света Йалинэй и бездонной кружащей голову синевы неба, от леса вокруг-вдалеке, от шорохов в траве, далёкого тихого стрекотания, щебетания, потрескивания, поквакивания...

Золотистые, густо-жёлтые, лимонные, бронзоватые, высокие стебли и длинные листочки трав, зонтики белых и зелёных цветов, вровень с Шаэтэлиной головой или даже выше, чуть покачивались над нами от дуновений тёплого ветра и наших движений. Нам было так хорошо и безмятежно, так уютно вдвоём. Любимые, любящие друг друга, нашедшие друг в друге свою любовь...

— Elel liahni eneea, elea liahni eneel, я люблю тебя, я люблю тебя, je t'aime, je t'aime, te amo, te amo... — кружатся в мыслях слова, блуждают ладони по телам, кружатся бабочки в вышине, покачиваются цветы и травы...

Шорох трав. Всё ближе. Шаги. Шаэтэль подняла голову.

Пара лемле — Шаэтэлины ученицы, Ольгайанэль и Татильвэа, — появились над нами, стоят, глядя на нас и улыбаясь очарованно. Обе совсем нагие, у одной в руке сумочка и босоножки, у другой — полупрозрачные лоскутки купальников. Как милы они вместе, всегда неразлучная влюблённая пара, как пронзительно изящна миниатюрная хрупкая белоснежная по-девчачьи стройная Ольгайанэль, как пленительно хороша всеми мягко-округлыми плавными формами своего розовато-белого тела полноватая ладная Татильвэа! Ольгайанэль склонила на бок голову, смотрит очарованно-восторженно, Татильвэа улыбается своей всегдашней напряжённо-сдержанной улыбкой, стоит приобняв подругу...

июнь — декабрь 2006

— Будем обниматься и гладиться... Просто обниматься и гладиться... Смотреть на цветы и звёзды, — тихо, с интонацией полувопроса-полупожелания или мечтательного вкрадчивого призыва произнесла Шаэтэль, теребя гибкими пальцами бретельку верхней части бикини на моей спине.

Я вздохнула, приоткинуалсь вбок-назад, теснее прильнула к подруге. Шаэтэль лёгким толчком каблука привела качели под нами в движение. Пряжка ремешка Шаэтэлиной босоножки легонько царапнула мою лодыжку, на мгновение зацепилась с ремешком босоножки моей. Было в этом что-то немного игривое, кокетливое, так странно и мило сочетающееся с тихой негой мечтания в обнимку и наслаждения просто присутствием друг друга.

Крошечность наших бикини, чарующий контраст ощущения обнажённости почти абсолютно всего тела с осязанием мягкой шелковистой эластичности трёх маленьких лоскуточков тонкой ткани, мягко, но плотно обтягивающих только лишь самые сексуальные и чувствительные места наших тел, да тугая упругость тонких шнурков, эти лоскутки удерживающих, обостряли и усиливали ощущение нашей совсем-раздетости, приятно украшали нашу негу и покой оттенком сладкого эротизма.

Я водила ладонью по Шаэтэлиным голым бёдрам, наслаждаясь совершенством их формы, их мягкостью и силой, гладкостью кожи и особенно тем, как моей чудесной подруге приятны эти ласки. Шаэтэль вытягивала ноги перед собой, ещё чуть больше раскачивая качели, и заодно давая мне полюбоваться стройностью и наготой своих ног. Я повторяла этот Шаэтэлин жест, наслаждаясь соприкосновением наших голых лодыжек и икр, иногда пристраивая свою ногу поверх или под Шаэтэлиной, иногда игриво легонько царапая каблучком Шаэтэлину лодыжку или ступню. Света двух половинок лун и люминесцирующих цветов вокруг было достаточно, чтобы любоваться формами друг друга.

Шаэтэль, наигравшись с бретелькой лифчика на моей голой спине, только этой бретелькой и украшенной, скользнула рукой вперёд по моему голому боку, обхватила ладонью мою грудь. Было так приятно чувствовать голой кожей прикосновение её гибких пальцев, поглаживавших мне ложбинку между грудями, осязать Шаэтэлину ладонь через тонкую бархатистую ткань маленького лоскутка, едва прикрывавшего ареолу и сосок.

А Шаэтэль, сама прижавшись грудью к моей спине и руке, говорила, влюблённо, тихо и ласково, то же, что уже много раз так и эдак рассказывала мне, и каждый раз мне было так хорошо это слышать.

— Ты знаешь и чувствуешь, я так долго живу и так многим нравлюсь... Всем, кого я знаю, всем, кто знает меня, всем лемле вообще. Да здесь каждая нравится каждой... Но когда я почувствовала твою мечту обо мне, меня ещё не знавшей, но вообразившей и вымечтавшей как идеал женщины именно меня, именно женщину точь-в-точь такую, как я... Ах, какая ж головокружительная, захватывающая любовь вспыхнула в ответ на эту мечту! Я не думала об этом тогда, я просто спасала тебя, тянувшуюся ко мне... А сейчас, когда ты спасена, ты рядом, ты наслаждаешься Атэанской жизнью вместе со мной и всеми нашими подругами, я вся-вся-вся захвачена этой любовью, я совершенно счастлива. Я прежде и не могла представить такого яркого, захватывающего и окрылённого счастья. Я думала, что всегда, целую вечность буду носить в своих чувствах печальный отголосок памяти тех времён, когда лемле были не свободны от страданий и смерти. И как бы ни радовалась я любви подруг и успехам в ведовстве, тень горьких воспоминаний будет закрадываться в любую радость. Мне казалось, я так и буду такой меланхоличной ведьмой, полуотшельницей, с вечной тенью грустной памяти давних горестей. А когда я уловила твой мысленный зов, почувствовала тебя, всю ту твою жизнь влюблённо тянувшуюся к тому образу женщины, к которому и я всю жизнь так стремилась, и который (свою и твою мечту) я собой воплотила, и когда я спасла тебя, я почувствовала что люблю тебя так, и так любима тобой, что счастье этой любви, этого чудесного совпадения мечтаний и желаний, так ярко, что рассеяло даже ту мою, казалось бы вечную, тень горечи давних утрат. Они не забыты, но их горечь, их боль осталась там же, где и они сами, в той жизни, до тебя, до нашей с тобой любви. Я вызволила тебя из твоего прежнего полного страданий мира, а ты, своим появлением, своей ярчайшей любовью, освободила меня от тени давних печалей моего далёкого прошлого, от горького эха давних утрат и страданий.

— Я лишь мечтала, воображала, грезила. А ты... Ты тоже мечтала. И ты смогла этой мечтой стать! — очарованно вздохнула я в ответ и обернулась к Шаэтэль, чтобы заглянуть в огромные глаза своей подруги, увидеть мечтательную и довольную полуулыбку на её губах и в складочках её век.

— У тебя было меньше шестидесяти лет, чтобы мечтать. У меня было больше двух тысяч лет, чтобы сделаться, стать и быть своей мечтой. Сначала я тоже лишь мечтала и мечта казалась несбыточным, но всё равно отчаянно желанным вымыслом. Но несбыточно-желанное сбылось. Теперь и у тебя впереди такая же вечность, чтобы нам вместе становиться уже нашей общей мечтой о самой идеальной, самой прекрасной любви, самой женственной и прекрасной лесбийской паре в самом прекрасном и счастливом мире.

Шаэтэль замолчала. Мы сидели теперь в пол оборота друг к другу, соприкасаясь коленями, влюблённо смотрели друг на друга, обводя взглядам лица и фигуры друг дружки, слабо освещённые светом двух половинок двух лун и множества светящихся голубоватых, желтоватых, белых, и розоватых цветов вокруг. В этом слабом вкрадчивом ночном свете, растворённом в глубоких тенях и полутьме, белизна наших почти совсем-совсем обнажённых тел выглядела особенно нежной.

Я гладила Шаэтэлины бёдра, водила кончиком пальца по шнурку-пояску, на котором держался маленький прозрачный шёлково-гладкий треугольничек нижней части её бикини. Шаэтэль гладила мою голую спину, иногда забираясь гибкими пальцами то под бретельку верхней, то под поясок нижней части моего крошечного купальника, этим жестом напоминая мне и себе, как это прелестно и сексуально, когда сзади на голом теле кроме пары тонких упругих шнурков совсем-совсем ничего нет.

Качели, понемногу замедляясь, тихо покачивались под нами. Нам было так хорошо и так уютно!

Ветер, ночной, но всё ещё тёплый, или уже самую чуточку прохладный, ласкал голую кожу. Он приносил ароматы цветов, слабые отголоски запахов хвои и прелой листвы из далёкого леса, намёк на аромат возможного дождя. Полускрытые кустами и деревцами сада, на противоположной стороне внутреннего двора, неярко светились окна библиотеки. Оттуда, смешиваясь с ночными шорохами веток и трав, доносился тихий, но высокий и звонкий голос Ольгайанэль. Слов не разобрать, слышна лишь рассудительная интонация её речи. Глухого и очень тихого голоса её неразлучной Татильвэа совсем не слышно, слышался лишь размеренный деревянный перестук её каблуков, рисуя образ, как она, голая, в одних лишь сабо, с книгой в руке, расхаживает взад и вперёд перед своей сидящей на краю стола или в кресле миниатюрной худенькой подругой, красуется перед ней мощной статью своего полноватого тела, улыбается, сплетает свои рассуждения с подружкиными, монотонно и глухо произнося слово за словом, фразу за фразой в такт своих шагов.

Представлив себе наших подруг, Татильвэа с Ольгайанэль, занятых в это время, по своему обыкновению, умной беседой, копанием в книгах и-или эхах и любованием друг дружкой, я с нежностью подумала, как хорошо им вместе, как нравятся они друг другу, как уютно им от долгого постоянства их любви, от давней, многовековой, привязанности и привычности друг к другу, от давнего-предавнего полнейшего знания всех-всех чувств, желаний, манер и склонностей друг друга, от простой ясности понимания друг друга, такой долгой-предолгой, что практически вечной. Даже не то, что подумала — я почувствовала это.

Это спокойное уютнейшее наслаждение, которое чувствовали Татильвэа и Ольгайанэль, и даже сладость сильнейшего до поры сдерживаемого эротического желания, которое возбуждали они друг в дружке, одна своей телесной мощью, другая тонкостью и миниатюрностью, долетели до нас, добавляясь к нашему наслаждению присутствием друг друга, к нашему счастью быть навсегда вместе, к нашему удовольствию от наготы, красоты и ласковых прикосновений.

Шаэтэль говорила не раз, что сочувствование любовям подруг, приятельниц, и даже любых хоть мимолётно знакомых лемле — одна из самых больших радостей в жизни, почти такая же, как радость своей любви и своей влюблённой дружбы. Сейчас Шаэтэль этого не сказала, похоже, чувствуя, что я и сама подумала об этом.

Шаэтэль прижалась ко мне теснее, всем боком, устраиваясь на качелях бок о бок, обняла меня, опять обвив своим гибким пальцем поясок нижней части бикини, парой плавных взмахов голых стройных ног раскачала качели опять немного сильнее. Мы долго смотрели то на цветы, то на звёзды, то на тонущие в полумраке кусты, то на свои голые тела. Мы обнимались и гладились...

Полные эротической неги, так замечательно усиленной нашими крохотными нарядами, постоянным соприкосновением наших голых тел, скольжением ласкающих рук, плавным колыханием качелей, мы были совершенно довольны и счастливы. Мы думали о том, как хорошо нам друг с другом, как прекрасно, что мы друг у друга есть.

Мы думали и о Татильвэа и Ольгайанэль, наслаждающихся совместным умствованием, красотой, сексуальной притягательностью и давней привычностью друг друга.

Мы представляли себе, как Илонгиль с Минальгалолан тихонько и уютно нежатся, приобнявшись, сидя в одном на двоих кресле-цветке или на подоконнике своей спальни бок о бок, читают с вуалей и-корон в перемешку эхи то о моде, нарядах и украшениях, то о хакерском искусстве, информатике и искусстенном интеллекте. Мы чувствовали, как сладостна для Илонгиль тягучая томность речи, мыслей, эмоций, поз и движений любимой, обволакивающие лаской прикосновения её рук, и как упоительно мила для Минальгалолан изящная ладность и живость и хорошенькой бронзовой фигурки, и тонкого проницательного ума, и лёгкого кокетства её вечной спутницы.

Мы думали об Ивэльфэа и Жалинан, которые, наверное, гуляют по тропинкам редкого леса, играя на ходу в свою любимую эротическую игру. Каждая старается то приотстать от подруги, чтобы ступая на шаг-два позади, любоваться её соблазнительной фигурой, сзади, как обычно, украшенной лишь парой ярких тонких бретелек да каблуками, то наоборот, прибавить шагу, опередить подругу, и резво шагая перед ней, наслаждаться чувствованием её любования и желания. В Фианнайалиннарилан-короноа день уже почти в разгаре, в лесу светло и тепло, листва на высоких ветвях смягчает жар и яркость лучей Йалинэй — самое время, чтобы гулять, изнеможительно дразня и распаляя эротические желания друг друга, и одновременно тихо и светло радоваться всегдашнему присутствию подруги, с которой всегда так легко и хорошо.

Мы рисовали в своём воображении, как Дэгэльмин и Вэрдолеа, приятно окутанные шелковистыми воздушными волнами складок длинных полупрозрачных шмизов, шагают, держась за руки и переглядываясь, соприкасаясь подолами, по пустому бальному залу и по аллеям бального парка, ещё мокрым после ночного дождя (на Раалине же сейчас зимнее утро!). Обдумывая подготавливаемый бал, мысленно диктуя то команды роботам, то письма-приглашения созываемым гостьям, ужасно довольные тем, как у них всё получается вместе, они предвкушают своё блистание и нравленье в обществе множества милых, прекрасных и остроумных девушек и дам.

Мы представляли себе, как Лиланиль и Эланналурэль обе совершенно обнажённые, великолепные, бронзовотелые, стройные, мокрые от брызг, под ярким солнцем и морским ветром, стоят на палубе своей маленькой яхты Жэзэллазёрэа-лувэнкоа, одна за штурвалом, другая — держась за ванты или штаги. Обе преисполнены захватывающего восторга в наслаждении нагой совершенной красотой друг друга среди сияющей красоты синего моря под лазурным небом и бело-жёлты островков юго-запада Ластаурратолан. Обе возбуждены так, что длинные мокрые куннилингвы вибрируют, то и дело высовываясь из лон. Обе страшно довольны тем, как ловко управляются они с парусами, как здóрово это получается у них вместе, как мгновенно, ясно и полно, без слов понимают они друг друга, как много ярких впечатлений их длинных жизней у них общие на двоих.

Мы думали о наших подругах — и при мысли о них телэмпатический контакт с ними приносил нам чувствование их удовольствий, их радости и нежности, их счастья, даримого им их любовью, их близостью, их привязанностью и влечением друг к другу. Оно прибавлялось к нашему наслаждению нашей любовью, увеличивая, удваивая, утраивая, учетверяя, многократно разнообразя наше сапфическое наслаждение и счастье. И это было так прекрасно — чувствовать вместе со своим любовное счастье стольких многих и разных подруг, словно проживая вместе с ними всеми множество разных любовей сразу! И было так приятно и мило чувствовать, что им всем, давним Шаэтэлиным, а теперь и моим подругам, одарившим нас частичкой счастья и услады своих любовей, тоже передавалось наше тихое удовольствие, которое, обнимаясь и гладясь, упиваясь наготой и покоем ночи, радуясь обретённому навсегда присутствию друг друга, испытывали сейчас мы с Шаэтэль.

Анархия — женского рода

Выбравшись из пёстрого нарядного роя танцующих девушек и дам, поцеловавшись мимоходом с парой давних Шаэтэлиных подруг, мы остановились у края бального зала, под открытым стрельчатым окном, за которым растворялся в полумраке и лунном свете ночной сад. Многие гостьи уже перестали танцевать и разбрелись небольшими группками, собрались пёстрыми стайками каждая вокруг одной-двух говорящих. Смешиваясь с музыкой доносились оживлённые голоса. Прислушавшись к одной группке можно было разобрать, что там доказывали теорему, в другой — обсуждали конструкцию роботов, в третьей хвастались нарядами, в четвёртой говорили о ведовских чарах, пятую, шестую, седьмую, было и не слышно вовсе, лишь видно, как появлялись и исчезали странные рисунки на вуалях и-корон перед лицами...

Бал, который сначала был похож на показ изысканных эротических мод, сменившийся танцами, хороводами, кружением пар в вальсе и яве, теперь постепенно превращался в подобие научной конференции, да только с секциями столь разными по темам, что ни одна конференция не собрала бы их вместе.

Шаэтэль уселась на подоконник, я села рядом. Илонгиль с Минальгалолан, Татильвэа с Ольгайанэль, давние их подружки Эланналалинэа и Латиллалундэа, с которыми Шаэтэль меня сегодня познакомила, пара за парой выскальзывали из танца в середине зала и собрались вокруг нас.

— А знаете, мои милые, — сказала Минальгалолан, осенив нас задумчиво-довольной улыбкой — когда мы танцевали, после того, как Лотэа сравнивала нашу музыку с земными вальсами и явой и наигрывала нам их, мне пришла в голову неожиданная мысль. Мысль о том, как сказать одной фразой, в чём самая основная сущность атэанского устройства общества. Это так банально, так обычно для нас, так нам само собой разумеется, что лишь в контрасте с какими-то отголосками земных воспоминаний Лотэа появляется мысль, как эту основную сущность выделить и выразить.

— И как?

— Общество у лемле это сеть любовей, влюблённостей, сапфически-влюблённых дружб. Вот! Наше общество — ни что иное, как сеть личных отношений и привязанностей разной степени влюблённости, которые которые так или иначе, ветвясь, тянутся от каждой к каждой и соединяют всех лемле.

— Но не менее важно, что наше общество не просто сеть, а это сеть связей между равными. Важно, что не только никакая лемле не может считать себя главнее другой, но и никаких коллективных сущностей, которые бы считались главнее и ценнее личности, лемле себе не представляют. Лемле даже не представляют себе таких общностей (как, например, человеческие коллектив, народ, нация, человечество), которые бы подчиняли личность, которым бы личность была обязана служить. Только сеть равных личностей, не более и не менее.

— Коллективизм для лемле понятие из ксенопсихологии, ксеноэтологии...

— Эгоизм же — из древней истории, ну и тоже из ксенопсихологии.

— Коллективизм у лемле невозможен, но вот индивидуализм альтруистичен, причём это альтруизм такого рода, когда другую личность, хоть одну, хоть многих, ценишь наравне с собой, не ниже себя, но и не выше.

— Оттого что общество общество лемле это только и исключительно сеть личных отношений между равными индивидами, само понятие положения в обществе имеет совсем другой, противоположный прежнему земному смысл. Как в некотором смысле и противоположны прежним человеческим главные движущие силы поведения индивида в обществе.

— И отношения в обществе, и движущие поведением в обществе силы, устроены по иным, противоположным принципам. Положение в обществе лемле, то к чему стремятся лемле во взаимоотношениях с обществом, это не положение в иерархии, не главенство, а нравленье, любимость, обожаемость. Успех в обществе — не когда ты становишься главнее, а когда ты становишься любимее, когда ты всё больше нравишься как можно большему числу лемле. Не забирание или обретение возможности забрать (часть чужой свободы, ресурсов, а то и жизнь), а дарение удовольствий и радости, и тем самым привлечение к себе приязни, очарованного внимания и любви. Не главенствовать, а нравиться...

— Не главенствовать, а нравиться — это гендерное, это женское, женственное. Феминная и феминистичная сущность взаимоотношений в обществе...

— Анархическая...

— Анархия женственна!..

— Женственна и сапфична!

— К тому есть предпосылки и кроме телеэмпатии. Это эротическое влечение каждой лемле к каждой. Ведь все лемле женского пола и все лесбиянки. И каждая нравится каждой, просто как женщина, каждая привлекательна для каждой. По-моему даже, в основе зарождения самой способности к телеэмпатии у лемле было это чувственное влечение каждой к каждой, либидо потенциально способное сблизить любую с любой...

— Как хорошо что в этом влечении нет соперничества, нет ревности к красоте других женщин, — вздохнула я.

— Ага. Люблю тебя, значит, люблю и всех кого ты любишь, и мне нравятся все, кто нравится тебе. Тем более, все лемле одного пола, и значит, красавица понравившаяся твоей любимой, понравится и тебе, увлёкшаяся твой любимой увлечётся и тобой тоже, вами обеими вместе, и как тут ревновать, как соперничать, когда лучше вместе любить и вместе нравиться. Уж сколько таких любовных долгих связей и увлечений между парой и парой! Да вот, хотя бы все мы, ты с Шаэтэль, мы с Илонгиль, Татильвэа с Ольгайанэль...

— И само отношение к сексуальности женского тела, самоощущение своего тела и его сексуальности у лемле совсем иное, чем было у людей. Женское тело, красота, сексуальная привлекательность — не предмет потребления, не добыча. Лемле ощущают свою плоть, как антенну для приёма и передачи нежности, ласки, наслаждения. Оттого так откровенно, так ярко выраженно сексуальны и наряды, и манеры, — Татильвэа хихикнула и игриво подёргала за бретельки одной рукой меня, другой Шаэтэль.

— Да что говорить, ты сама это чувствуешь. Идём танцевать, идём купаться в этой нежности!

1993 — 2014

Как хорошо нам с Шаэтэль читать одну книгу на двоих, устроившись рядом друг с дружкой, бок о бок.

Конечно, синтезировать речь и вслух прочесть текст — пустяковая задача для атэанских компьютеров.

Но мы читаем друг другу вслух сами, развернув одну на двоих вуаль и-короны перед нашими лицами. Мы читаем по очереди: один абзац — Шаэтэль, другой — я, потом снова — Шаэтэль, и опять — я... Диалоги читаем на два голоса.

Читая вслух строки вьющихся лариминских букв, произнося и воспринимая уже совсем без запинки эти изощрённые фразы из длинных хитроумно составленных слов, слушая окутывающий женственный Шаэтэлин голос, я чувствую, что уже вполне освоилась с атэанским языком. Всё реже и реже, совсем уж редко попадаются незнакомые в первый момент слова, и тут же будто всплывшее воспоминание-отголосок забытого сна, в уме всплывает образ, узнавание, чтó это слово значит — телепатическая подсказка Шаэтэль. Всё больше удовольствия от ловкой умственной игры составления и понимания виртуозно-сложных слов и фраз, от плетения хитрого узора грамматических связей, обвитого ещё более сложным узором ассоциаций между значениями слов, их частей и их звучанием. Всё больше наслаждения самим звучанием лариминской речи. И себя саму слышать приятно, и Шаэтэлино чтение завораживает и чарует звуками и интонациями каждой фразы.

И ясно чувствуется, насколько речь для лемле — эротическое действо, вроде танца, глаженья друг друга или искусства наряжаться.

В самом этом чтении друг другу есть нечто эротическое, — эротическая игра, когда наши голоса, обращённые друг к другу, ласкают нас почти как прикосновения. Да и в прикосновениях недостатка нет! Книга — на вуали перед лицами, а руки наши свободны, и нет им другого занятия, кроме как друг друга ласкать, блуждать по телам, добираясь до самых чувствительных мест, игриво теребить бретельки, оборки и краешки лоскутков наших минималистичных нарядов...

Прозрачные яркие бикини или платья из лент, тонких и прозрачных, струящихся по голым телам, вдобавок к ним иногда ещё гольфы и длинные тонкие перчатки, босоножки на тонких, но невысоких каблуках, браслеты и цепочка с камнем, игриво свисающим в ложбинку между грудей, — на нас типичный наряд лемле, наряд для лесбийского соблазнения подружек и просто собеседниц. Или же мы просто совсем голые, лишь у меня на голове всегда белый пышный бант, которым собраны в хвост мои волосы.

Мы лежим под тёплым бездонным небом в высокой траве поляны, что окружает наш дом, или во внутреннем дворе, соприкасаясь боками, приобняв друг друга, или разлеглись на шёлковисто-гладком покрывале старинной шаэтэлиной кровати под стрельчатым окном.

Или мы сидим в новомодном кресле-цветке, которое по команде с и-короны может как стебель с бутоном вытянуться в любое место любой комнаты, внутреннего двора или ближайшей окрестности дома и раскрыть лепестки, чтобы в них можно было сесть или даже полулечь. Слишком широкое для одной и узковатое для двоих, оно прекрасно подходит чтобы сидеть, тесно прижавшись друг к другу, обнявшись, закинув свою ногу поверх подружкиной. А хитро сконструированные упругие лепестки примут форму наших тел, ещё немного теснее прижимая нас друг к другу.

Или же просто мы уходим от дома вдаль, через лужайку, в лес, пока лесная тропа не приведёт нас на одну из маленьких полянок, полуспрятанных под сенью высоких деревьев, где синее небо едва проглядывает через жёлтое кружево высоких ветвей, и где так уютно провести вдвоём хоть целый день.

Иногда уединение нарушают стайки лягущериц, умильных, глазастых, почти ручных, выпрашивающих какое-нибудь угощение. А Шаэтэль и рада сделать приятное этим милым живым существам! Воспользовавшись ведьминым умением летать, игривым прыжком взмывает она к самым верхушкам деревьев, метров на тридцать, чтобы сорвать там гроздь ягод с тонких ветвей на такой высоте, на которую ни одна лягущерица не заберётся. Пример Шаэтэль так увлекает, а красота всех форм её совершенного тела в прыжке и полёте так влечёт и возбуждает, что и у меня почти без усилия получается прыгнуть и силой эротического вожделения уменьшить свой вес до нулевого и даже ещё меньше и взмыть рядом с любимой, тихонько дрожа всем телом от жути и возбуждения, зависнуть между верхушками деревьев, сорвать гроздь ягод и плавно опуститься в траву. А резвые лягущерицы тут как тут! Привстав на мощных задних лапах, тянутся к руке, общипывают острыми зубками ягоды с грозди. Налакомившись и наигравшсь, лягущерицы с кваканием упрыгивают прочь, искать солнечное место, а мы возвращаемся к чтению — до сумерек.

За весь день, что мы читали друг другу, обнимались, гладились, льнули друг к дружке, мы уже так распалили друг в друге эротические желания и возбуждение, что сделать переполненное негой и похотью тело летучим запросто удаётся даже мне, едва-едва освоившей самые простые ведьмины чары. Достаточно лишь чувственно приосаниться перед Шаэтэль, окинуть её, такую соблазнительную, гладящим взглядом, сделать несколько шагов отчётливо и гибко виляя бёдрами, потянуться вверх на токних каблучках и вот уже полное тягучей истомы тело само поднимается ввысь, а эта истома держит меня над уходящей вниз тёмной сумрачной землёй, рядом с летящей в закатном небе довольной прекрасной возбуждённой и весёлой Шаэтэль.

Дом встречает нас видным издалека светом люминесцирующих цветов во внутреннем дворе и на поляне вокруг. И мы приземляемся, звонко стукнув каблуками по камням дорожки около пруда во внутреннем дворе, или с шумным плюхом, подняв тучу брызг приводняемся прямо в пруд, чтобы теперь, стянув с себя все одёжки-украшения, припасть друг к другу, свиться телами и куннилингвами в исступлённом, страстном и бурном занятии любовью, изливая друг другу весь тот жар влечения, что рос и копился в наших телах весь день...

А потом, изласкавшись до изнеможения в тёплой воде пруда, будем дремать нежно обнявшись, или подберём себе новые наряды, соблазнительнее прежних, и виртуально отправимся в чей-нибудь салон...

Слушая тебя

Шаэтэль, милая, как хорошо лежать вот так и слушать твой рассказ. Устроиться на пушистом ковре посредине просторной комнаты, головой на твоих женственных бёдрах, то уткнувшись в лицом твой нежный живот, то повернувшись в другую сторону и глядя в окно. Внимать твоей красивой мелодичной речи, твоему бархатному, глубокому, очень эротическому голосу. Рассыпать по твоему голому телу свои распущенные волосы, чувствуя, как сладостно тебе их осязание. Наслаждаться абсолютной наготой своего тела, уютно приятной под твоим влюбленным взглядом и ласковыми прикосновениями гибких нежных рук. И совсем восхитительна и мила душевная обнажённость, которую чувствуешь, слушая тебя. Я вся открыта тебе и ты всегда знаешь, что легко, а что трудно мне понять, ты предвосхищаешь все мои вопросы, и рассказываешь так, что мне всегда интересно... Ты умеешь прогонять усталость или увлекать так, что она и неведома. И я зачарованно погружена в твой-наш монолог-беседу.

Ход её порой причудлив, когда от физики неравновесных процессов она поворачивает к категориям философии Суагэль Шаэфлаюнэлаан и Йанналолей-леля-Эланнагаланэль, потом к раалинскому классическому балету, затем к исчислению асимметрий, и снова к неравновесным процессам. По окну, на фоне золотистых верхушек деревьев и глубокого синего неба, то быстрее, то очень медленно, бегут формулы, диктуемые тобой через и-корону¹¹, возникают, изменяются и исчезают графики и схемы, окнами в иное пространство открываются фильмы и изображения. А когда в них нет нужды, я снова утыкаюсь лицом в твоё тело, любуясь белизной гладкой кожи и наслаждаясь нежной интимностью прикосновения к тебе.

И так прекрасно чувствовать друг друга и себя умными, озарёнными знанием сложнейших вещей и вместе с этим любимыми, влюблёнными, желанными и преисполненными эротической неги. Радость познания и знания, слившаяся воедино с радостью эроса и любви, словно влюблённые подруги в своих ласках, — ах, до чего же прекрасны!

январь 2002

Ночь... В бледной полутьме пустота и непривычность обстановки...

Тоска и горечь проступает в душе, охватывает, накатывается, заполняет, томит, сжимает сердце...

В ней — всплывшее эхо земных воспоминаний и чувство безвозвратности моих земных утрат и расставаний навсегда... Вся жизнь со всеми её привязанностями, и всё, что было в ней, исчезла безвозвратно, осталась лишь я одна, лишь я сама и тени утраченного в моих воспоминаниях...

Лишь я сама одна...

И ты. Шаэтэль, ты рядом!.. Одна лишь ты, одна, любимая в мечтах всей жизни!.. Мечта, надежда, несбыточная, чудом обретённая... Любимая, близкая, нежная, живая... Как хочется обнять тебя и льнуть к тебе всею собой, залечить чувством осязания тебя, живой, близкой, любимой, обретённой, свою тоску, горечь и глухую боль эха земных воспоминаний и утрат!..

Спишь? Спи... Спи, родная, спи, нежная, прекрасная... Как ты красива в свете двух почти полных лун... Как женственна... Богиня, подруга, мама...

Как хочется к тебе!, — так же отчаянно и страстно, как на Земле, когда я о тебе лишь мечтала и тосковала по тебе... Ты рядом, ты со мной... Теперь всегда со мной... Как хочется к тебе — и я тихо лежу с тобою рядом, легко касаясь телом твоего тела, лицом касаюсь твоего плеча. Я чувствую, что снюсь тебе, и в сновидении своём ты окутываешь меня своей любовью и лаской... Так мягка, так тепла твоя ласка...

В комнате ночь, жаркая душноватая ночь, неподвижный воздух с отголосками терпко-пряных запахов... Окно во всю стену открыто, а ветра нет... Лишь в небе тихий ровный полугул-полушелест со звенящими нотками, улетает затихая, всё дальше вдаль. Самолёт в ночном небе улетает куда-то к востоку, прощаясь с аэродромом монотонным звуком своих тихих газово-полевых турбин... Проходит время, и уже другой похожий звук понемногу проступает из тишины, приближаясь... Я вижу на фоне звёзд навигационные огни и силуэт биплана в ночном небе... Он похож на земной De Havilland Dragon Express,¹² но ещё изящнее, и у него нет мотогондол на крыльях...

Большая бабочка кружит, то залетая, то вылетая в окно.

Шаги и тихие голоса двух девушек внизу, под окнами нашей комнаты — небольшой комнатки на втором этаже дома-для-путешественниц при аэропорту Суальгаланаранин-короноа... Девушки уходят, я слушаю их удаляющиеся голоса — грассирующее островное произношение, сухой стук их каблуков и металлический цокот лапок их робота-инсектоида...

Ты рядом, Шаэтэль... Нагая, сонная, ты потянулась во сне, вздохнула, не просыпаясь, коснулась рукой моей руки... Прикосновение тёплых гибких твоих пальцев такое нежное...

А вдалеке, прошуршав шинами по полосе, вздохнув реверсом двигателей на пробеге, сел самолёт... Большая бабочка снова влетела в комнату, овеяв нас взмахами своих крыльев. Отзвуки голосов и шагов донеслись со стоянки самолёта...

Ты рядом, сонная и нежная... Мне хорошо с тобой... Тоска, горечь и боль слабеют, гаснут, отпускают моё сердце. Близка лишь ты, ты, Шаэтэль, и этот уютный мир, Атэа, мир лемле, в который ты забрала меня, а огорчения и утраты земной жизни так далеки и эфемерны, как и сама моя земная жизнь. Мечтательный и томный зов ночного неба, полёта и путешествия свободного и бесконечного, наполненного счастьем близости с тобой, совсем развеивает и тоску, и боль, и горечь... Зов путешествия дышит предчувствием встречи с очарованием новых ещё мне не знакомых городов и уголков природы Атэа, он томно и летуче влечёт и манит предчувствием очарования, красоты и эроса всех лемле, которые нам встретятся.

Утешенная и снова счастливая, я лежу без сна рядом с тобой, нагая, как и ты, под общим для нас с тобой одеялом из воздуха жаркой атэанской летней ночи, смотрю то в небо с двумя лунами, то на твоё, ими освещённое, лицо и тело...

Я слушаю, как кто-то протяжно квакает в лесу за аэродромом, улавливаю цокот копыт единорожек на дороге, ведущей в город, слышу, как приближаются шаги и голоса лётчиц и пассажирок севшего самолёта. Чувствую усталость лётчиц после долгого полёта, их уходящую сосредоточенность ночной посадки, сменяющуюся предвкушением засыпания в объятьях друг друга, чувствую нежную очарованную благодарность пассажирок, обращённую к лётчицам, и то, как сладостно им нравиться своим пассажиркам и собою, и своим лётным искусством. Я слушаю, как плещутся они все вместе в пруду под окнами, обмениваясь ласковыми комплиментами, как довольные расходятся они по комнатам дома-для-путешественниц, и как с тихим монотонным звуком ветра в траве заходит на посадку следующий самолёт.

Печаль, горечь и боль совсем ушли, изгладились, развеяны, остался лишь смутный след их — немного тихой грусти... Грустинка, растворяющаяся в уютном тихом счастье твоей любви и близости.

Жара спадает, уходит духота. Ночь продолжает своё течение, несёт нас в тёплом своём уюте. Продолжает собирать припозднившихся путешественниц аэропорт. С ухающе-вздыхающим гулом покидает аэродром автожир, унося в ночной полёт пару романтических путешественниц. Луны понемногу, незаметно восходят всё выше, ближе к краю окна. До утра всё ещё далеко... Далеко до наступления дня, когда мы продолжим с тобой наше путешествие...

Ты спишь, ты рядом, и я с тобой в твоём счастливом летучем сновидении, и ты со мной, бессонной, лежишь меня касаясь, на нашей залитой светом обеих лун постели...

май 2008

Ах, Шаэтэль, милая, какое счастье — идти с тобой рука об руку, соприкасаясь друг с дружкой летящими юбками воздушно-тонких платьев, волнуемыми движениями наших шагов и дуновениями тёплого ветра, под золотой атэанской листвой, глубоким синим небом, полным белых пышных высоких облаков. Держать твою нежную тёплую руку в своей, тянуться к тебе всеми своими чувствами и растворяться ими в твоём влюблённом внимании, болтать с тобой обо всём и ни о чём под резвый перестук наших каблуков и тихий шорох листвы. Приветствовать как давних подруг всех встречаемых на пути лемле, — таких соблазнительных, изящных и милых, — наслаждаясь тем, как милы мы обе для них. Останавливаться вдруг, любуясь вместе цветком, веткой, кружащей бабочкой, водой в ручье, плавным изяществом самолёта, беззвучно скользящего между облаков... Обмениваться комплиментами и чувственно-ласковыми прикосновениями со встретившейся нам влюблённой парой. Замирать вдвоём, запрокинув головы вослед улетающему самолёту или паре-тройке порхающих бабочек...

Но откуда-то приходит, вкрадывается тоска, тягучая и жгучая, печаль земных воспоминаний и всех земных утрат. И я чувствую себя потерянной, и промозглое, как земной позднеосенний ветер, дуновение одиночества подбирается ко мне, пробирает меня изнутри. И я льну к тебе, приникаю к тебе, тянусь к тебе всей душой так отчаянно, как тянулась в земной жизни к мечте о тебе. Милая моя, любимая, в целом мире одна-единственная, Шаэтэль! Одна, единственная на свете у меня ты — ты, помнящая всё, что было и ушло в моей жизни, всё, что прожито и потеряно на Земле, помнящая как я, помнящая вместе со мной...

Милая Шаэтэль! Ты со мной, я с тобой, мы вместе, вдвоём, навсегда теперь неразлучные, мы вместе и в памяти и печали об утратах нашего бесконечно далёкого прошлого. Только я одна у тебя, только ты одна у меня! Ты помнишь и печалишься совсем как я о всём и всех, кого я потеряла в далёкой земной жизни; и я вместе с тобой, совсем как ты, помню, печалюсь и жалею обо всём и всех, с кем безвозвратно распрощалась ты тысячи лет назад в умиравшей античной атэанской ойкумене. И эта отражённая друг в друге память и жалость об утратах утешает, гасит затлевшую было боль, развеивает закравшуюся было горечь. Утешение рождает в нас обеих сжимающее сердце терпкое чувство самой пронзительной трепетной ласки и бесконечной нужности друг другу. И от этого чувства вновь светлеет и счастливеет на душе у нас обеих.

«Как хорошо, что всегда рядом ты!» — читаем мы в прикосновениях и в глазах друг друга.

И вот уже мы снова переглядываемся влюблённо-счастливыми взглядами, полными очарованного упоения красотой друг друга и уютной прелестью всего вокруг. И снова говорим о красоте друг дружки, цветов, листвы и неба, дорожек лесного парка, статуй, облаков, о том, как хорошо нам вместе, о планах и делах наших подруг и нашем в них участии. И снова с ясной счастливой нежностью любуемся мы обе идущей нам навстречу парой лемле — влюблёнными друг в друга девушками, тонкими и грациозными, почти совсем нагими, украшенными платьями из развевающихся на ходу прозрачных лент, — такой счастливой и красивой парой.

сентябрь 2008

Едва мы прилетели в Вьэнарйон-короноа, Шаэтэль предложила мне свою давно уже напрашивавшуюся затею. Эта затея — отправляясь знакомиться с городом, последовать обыкновению здешних жительниц, не носящих в эту пору, в разгар лета, совсем никакой одежды и почти никаких украшений, — меня и смутила, и показалась слишком захватывающей. И потому, наперекор остаткам своей робости и отголоскам земных привычек, земного отношения к наготе, я согласилась с этой затеей, даже зажглась ей.

Мы ехали на роботе-жуке от аэродрома к дому-для-путешественниц, ветер легонько трепал наши полупрозрачные платья и ленты. «Долой их, завтра же долой!», решилась я, и наш поход по городу в наряде здешних лемле мы запланировали начать ближайшим же утром.

Наутро я тихонько дрожала от волнения, предвкушения и смущения, когда Шаэтэль расчёсывала и собирала в тугой узел мои волосы, делая меня совсем обнажённой, и когда мы выбирали и заказывали у робота-воплотителя сабо полегче и поизящнее, чтобы украсить свою наготу женственностью походки на каблуках и оттенить полную обнажённость предельной лаконичностью украшения. Дрожь эротического предвкушения и трепетное пронзительное чувство полной наготы сделались ещё смущённее и слаще, когда мы примеряли наши обновки и смотрелись в зеркало, собираясь в путь, и когда, наконец, оставив в комнате всё лишнее, мы вышли из дома на простор прохладной ясной утренней улицы, свободной, как наши тела, дышащей свежестью янтарной листвы редких невысоких деревьев.

И вот, обе абсолютно голые, в одних лишь сабо и без единого украшения на теле, под глуховатый перестук наших невысоких тонких каблуков, аккомпанирующий моей затаённой дрожи, мы шли по светлым просторным улицам, влекущим и уводящим вдаль. То в обнимку, то держась за руки, то просто рядом, готовые вот так идти весь день, мы шагали по широким желтовато-белым мостовым под сенью пышных кудрявых деревьев разных оттенков яркой желтизны, между обычно невысокими светлыми зданиями, полуукрытыми за древесными кронами, мимо холодновато искрящихся чистой прозрачной водой бассейнов, фонтанов, ручьёв и каналов.

Каждое дуновение ветра, каждое моё движение напоминало мне, что кроме наших лёгких сабо, да неброской заколки, которой собраны мои волосы, ни на нас, ни при нас нет больше совсем ничего. И наши тела все-все-совершенно открыты солнцу, дыханию летнего ветра, касаниям травинок и листьев, и особенно — полным чувственного влечения и любования взглядам лемле, прелестных, очаровательных, приветливых и обычно таких же голых.

Их, этих лучащихся нежностью милых нимфоподобных нагих девушек и женщин, увенчанных перламутровыми островерхими полукоронами своих гребней, было на улицах совсем немного — редкие пары или маленькие компании поодаль друг от друга на всём открытом взору просторе любой улицы. Лемле шествовали по улицам, чувствовалось, не столько даже направляясь куда-то по своим делам, сколько демонстрируя себя и упиваясь тем любованием и вожделением, которое каждая всею собою вызывала. Тела их украшали обычно лишь босоножки или сабо, изящными каблучками делающие силуэт и походку сексуальнее, да пара-тройка ярких камней на тонких цепочках кулонов, поясков или браслетов, оттеняющих наготу и манящую нежность плоти.

Ах какой голой, какой желанной чувствовала я и себя, и Шаэтэль под взглядами каждой из них! Ах как прекрасно и сладостно нам было чувствовать себя совсем нагими перед ними, такими нежными и соблазнительными в своей наготе! И как легко, как упоительно и сладко нам было!

От яркого, бегущего по всему телу чувства наготы, от взглядов, полных любования и лесбийского влечения, ощутимых, словно прикосновения лемлейских гибких пальцев, скользящих ласково по голой коже, я чувствовала и себя и Шаэтэль почти что отдающейся им всем, милым лемле, которых мы встречали, с которыми мы любовались друг дружкой.

Мы с ними встречались и расходились своими дорогами, приветствуя друг друга мимолётно без слов и жестов, одним лишь чувством дышащего эросом любования друг другом, да взглядом гладяще-целующе-ласкающим и волной тёплой нежности, которой мы благодарили друг друга за радость любования красотой.

С иным из повстречавшихся нам на пути лемле, мы останавливались — пара перед парой — и даже прежде, чем мы находили, что сказать, наши руки тянулись друг к другу, соприкасались пальцами, потом скользили бережно по телам друг дружки, говоря нежности и комплименты без слов, одними лишь прикосновениями. Мы наслаждались нежностью и формами друг друга, и не было границы между этим наслаждением и любовными ласками двоих с двоими.

С утра, когда мы только вышли бродить по городу, было ещё чуть-чуть прохладно, и совершенно голой идти по улице мне было немного зябко. Смущённая и вместе с тем манящая робость, полная дышащих усладой предчувствий и ожиданий, владела мной, оттенённая этим чуточку зябким ощущением наготы. Сабо, при каждом шаге сухо стуча каблучками по мостовой и звонко шлёпая по пяткам, всё время напоминали мне о том, что кроме них на мне ничего нет, напоминали мне, как я раздета. А Шаэтэль, такая же нагая, шагающая рядом, в своей белоснежной абсолютной наготе смотрелась и чувствовалась богиней, сияющей и чарующей абсолютным совершенством своего ладного статного женственного тела. Тёплая полуулыбка на милом лице её, зовущая нежность в её глазах, её уютное присутствие уравновешивали моё смущение...

Мы шли по улицам, просторным, светлым, пустоватым, ещё дышащим влажной утренней прохладой, и каждая встреча, каждый пробегающий по моему телу взгляд, даже взгляд Шаэтэль, отзывались во мне робким и сладким трепетом — почти до дрожи, до мурашек. Но этот трепет разжигал во мне тёплую усладу эротического наслаждения и ожидания, сладость желания и желанности.

А Йалинэй поднималась всё выше, сияла всё ярче и жарче, припекала всё больше, прогревая и воздух, и камни, и листву, и тела. Под её лучами, под взглядами лемле, от тёплой нежности их нагих тел робкие трепетные предчувствия и ожидания мои перетекали в упоение всё более чувственное, знойное, сладкое, истекающее сладостью и вожделением, жарким, как наступающий разгар для.

Овевавшая обнажённые тела жара настраивала на эротический лад, теперь уже требуя наготы, абсолютной наготы, напоминая о наготе, и распаляя в теле жар эротических желаний и влечений. Нагота из несущей смущение сделалась нестерпимо желанной... Мы шли упруго и резво под быстроватый перестук наших каблуков, под воркование глубокого голоса Шаэтэль, рассказывающей мне о своих подругах и о городе. Бегущая по телу эротическая дрожь и жар желаний в теле оборачивались чуть напряжённой упругой резвостью всех наших движений, подрагиванием нагих грудей, таких свободных, так манящих нас друг к другу, притягивающих взгляды и прикосновения других лемле. Шаэтэль из Минервы превратилась в Венеру, одним лишь присутствием, одним лишь голосом своим и мерным ритмом своих шагов погружающая меня в тёплые волны эротических желаний, плывущая в них сама, такая прекрасная, такая желанная! И эрос, сапфический эрос, истомчивый обвивающий змей, томил и дразнил нас трепещущими куннилингвами наших разгорячённых влажных лон. Но до чего же хорошо было длить и длить это томление, обмениваясь и делясь его оттенками с каждой встречной лемле!

Как жарко было, как знойно! Как солнечны и небо, и листья всех оттенков желтизны, и высокие кроны, и камни, и тела! Даже в тени густых высоких пышных златокудрых, янтарных, рыжеватых, бронзовых и лимонно-жёлтых деревьев мягкой жарой дышал и веял каждый камень, каждый лист, сам воздух тéни. Жара томила и изводила нас и разжигала эротические желания. И становилось невозможно пройти мимо другой лемле, не задержавшись перед ней, не погладив её, не дав ей обласкать свои груди, не поцеловавшись с ней, не лизнув куннилингвой её лоно. Нам с Шаэтэль хотелось целоваться и ласкаться друг с дружкой ежеминутно, в каждом движении, в каждом взгляде было желание и призыв...

Дав волю распалённым на жаре желаниями, мы занимались любовью до изнеможения... После перехождения всех пределов изнеможения в любовных ласках, жар эроса, жар сладострастия, вожделения и влечения в наших телах и чувствах смягчался, приглушался, утихал, не исчезая, и снова разгорался до прежней истовой необоримости не больше, чем за час нашей нагой прогулки под зноем полных солнца улиц и взглядами нагих и соблазнительных лемле.

Мы, взявшись за руки, шли, делая свою походку самой эротической, почти танцующей, плывущей волнами шагов, исполненных эротического наслаждения, ожидания и призыва...

Разноцветные крупные бабочки и стрекозы, словно порхающие в воздухе цветки, летали мимо, вились над нами и вокруг нас на улицах, на площадях и в парках, над фонтанами. Я чувствовала осеняющее нас эротическое влечение и нежность многих лемле, любующихся нами через этих роботов, почти неотличимых от живых стрекоз и бабочек, среди которых они порхали. Мы улыбалась им, посылали нашим далёким обожательницам воздушные поцелуи и взгляды, полные тёплой глубокой чувственной нежности, порой проделывая пару-другую танцевальных па...

Время от времени мы шли, сбросив сабо и неся их в руках, ступая плавно босиком по тёплым, почти горячим камням... Как жар их резонировал с ощущением нашей наготы, с дыханием редких порывов жаркого ветра, гладящего кожу!

Ряды деревьев над ручьями и арыками по сторонам широких улиц своею яркой сочной желтизной как будто вторили сиянию палящей знойной высокой Йалинэй. И небо ясное, бездонное, сияло над нами своей глубокой яркой синевой.

Мы окунались в струи каждого фонтана, почти холодные после жары, бросающие своей прохладой в дрожь, мы погружались в воду почти каждого бассейна и пруда, встречавшегося нам, купались, ласкались, и выбравшись на берег, как были голые и мокрые, продолжали свой путь. Капли воды искрясь дразняще бежали по нашим голым телам, мы высыхали быстро на такой жаре, но вот уже новый фонтан виднелся перед нами. И мы снова любовались девушками и дамами, резвящимися в струях фонтанов и в воде, резвились вместе с ними, прыгали по мокрым камням, плюхались в воду, плескались, плавали и носились взапуски, ловя друг друга за разные соблазнительные места, целуясь, гладясь... Мы были, — и Шаэтэль, и я, и все лемле, резвящиеся с нами, — так возбуждены, что наши куннилингвы как язычки ящериц вибрирующими трепетными быстрыми движениями то и дело выглядывали из лон, такие горячие, влажные, истекающие усладой...

Я изумлялась, видя своё отражение в воде — неужели вот эта нагая страстная бесящаяся юная вакханка и есть я?! Чтó в ней, этой голой девчонке, резвящейся и льнущей к возлюбленной и её подругам на виду у всех, осталось от той немолодой чопорной «застёгнутой на все пуговицы» любительницы строгих чёрных платьев, от недотроги, даже в купальнике показывавшейся лишь самым близким своим подругам...

Да что там! Ведь теперь эти лемле вокруг — они и есть мои самые близкие подруги! И Азилинь, обхватившая сейчас мои груди, и Вэрдолин, её любимая, плещущая в нас пригоршнями воды вместе с Шаэтэль, счастливой и восторженной. И нежная витающая в небесах Лаэдэль-леля-Валардин с её подругой Татильвэа-леля-Амалин, похожей полноватым телом, страстностью ласк и силой, и глухим голосом, и сдержанной улыбкой на нашу Татильвэа, травяную ведьму, Шаэтэлину ученицу. И грациозные ласковые Морониль и Лалинон, у которых мы гостили по дороге, обедали ягодами из их сада, долго болтали и ласкались под сенью деревьев, окружавших их невысокий старинный каменный дом... И даже — незнакомки, что плескались сейчас у противоположной стороны бассейна, поглядывая с любованием на нас, даже все те знакомые и незнакомые лемле, которых мы встречали сегодня на своём пути! Со всеми ними с первого взгляда, с первого прикосновения, с первого звука голоса или шагов я чувствовала то нежное и чуткое доверие, то тёплое и ласковое обожание, о котором в земной жизни могла я лишь мечтать, которое лишь мимолётно появлялось в недолгих зыбких дружбах и любовях моей юности...

Как много раз, встречая давних Шаэтэлиных подруг, мы с ними находили уютные места в траве и тени деревьев или ныряли вместе в воду, где наш разговор или водный танец сам собой перетекал в занятие любовью. Мы погружались вместе вчетвером в жар и изнеможительную сладость бесконечных лесбийских ласк, ласкались долго, страстно, вились в объятьях, целовались, лизались куннилингвами, и долго нежились потом в обнимку... Эта открытая готовность выражать любовной лаской приязнь и нежность дружбы, радость встречи, уют общих воспоминаний захватила меня. Моё смущение переходило в упоение, в восторг и уют, и я ласкала вместе с Шаэтэль её подруг, как будто и сама дружна с ними больше тысячи лет, как будто мне, как и моей любимой, вот уже столько веков знакомы и привычны их голоса, тела, прикосновения и чувства. Потом мы нежно и благодарно прощались с подругами, планируя новые встречи, приглашая друг друга в гости, и продолжали свою бесконечную прогулку.

Мы выходили на берега широкой, тихой, чуточку прохладной Фоарфаливэль-луленвоа, спускались к самой воде, любовались нагими купальщицами и стайками разноцветных рыб в её прозрачной тоще, купались сами. Жара сияющего знойного неба над рекой и мягкая обволакивающая прохлада и покой речной воды соединялись в упругой то напряжённой, то томной чувственности и сексуальности движений наших нагих скользящих волнами в воде тел. Вдвоём или с подругами мы уплывали далеко от берега и предавались любви прямо в воде. Потом ласкались и отдыхали, как ящерицы грелись на почти горячих камнях берега, пускались дальше в путь...

Так и ходили мы весь день, гуляя по ярким переполненным солнцем и зноем улицам и площадям, переходя с одной улицы на другую, блуждая по тенистым, но дышащим жарой даже в густой тени, переулкам и паркам, прихотливо меняя направление нашей прогулки, всё время упиваясь трепетным и жарким чувствованием нашей наготы и обращённого к нам вожделения, наслаждаясь нежной обнажённой соблазнительностью других лемле.

За целый день мы обошли пешком весь центр города... Даже томящаяся эротической усладой, вся изнывающая, тающая и почти дрожащая от ощущения своей желанности и нагой близости с любимой и подругами, Шаэтэль то и дело рассказывала мне о городе, истории, о тех местах, через которые мы шли, о связанных с ними воспоминаниях своей неимоверно долгой жизни. Здесь было много зданий ещё античных и индустриальных времён постройки. Их светлые чуть желтоватые, как мостовая, кирпичные стены выглядывали из-за ветвей, прятались в них. Древние инсулы и базилики местами возвышались над деревьями, блестели окнами на солнце, накрывали своими широкими тенями пространство улиц перед собой или заросшие развесистыми деревцами переулки. Нередко их гладкие стены и стройные колоннады начинались сразу на мостовой, не отделённые от улицы или площади деревьями...

И если в окружённых садами и деревьями невысоких домах в один-два этажа по-прежнему жили лемле, нередко те же самые, что жили здесь и тысячу, и две тысячи лет назад, то инсулы были превращены в архивы, хранилища чего-нибудь или музеи. Они напомнили мне хоббитские mathom houses своими собраниями всевозможных вещей, которые устроительницам музея захотелось сохранить и выставить как экспонат. Мы заходили в некоторые из этих инсул. Чего там только не было — разные аппараты и приборы, несколько планеров, похожих на планера Лилиенталя, и древних аэропланов, тоже ажурных конструкций из реек, обтянутых атэанским папирусом, ранние вычислительные машины и роботы, наряды и украшения на манекенах, множество книг, альбомы фотографий и голограмм... Не меньше книг, альбомов, множество статуй, статуэток, и картин хранилось в базиликах древних храмов и общественных зданий. И мы подолгу ходили по их светлым, ясным, но прохладным после уличного зноя нефам от картины к картине, от статуи к статуе...

Тела, лица, взгляды и позы женщин на картинах дышали всё тем же свободным эросом, в котором купались мы, бродя по улицам, плещась в фонтанах. Даже в пейзажах в центре внимания оказывалась влюблённая пара или четверка подруг, в телах, позах, объятиях и ласках которых выражался дух их любования красотой природы вокруг них. Множество картин было посвящено полёту мысли и мечты лемле, их тонкому ищущему изысканно-изобретательному уму, как непременному продолжению их красоты и яркой чувственности. На этих картинах, фотографиях и голограммах нам представали — среди дивных инопланетных пейзажей, среди великолепных сооружений, воплощавших могущество и утончённую гибкость техники и разума, рядом с разнообразными своими сооружениями, машинами, устройствами, научными приборами, когда-то реально созданными, либо только намеченными в уме фантаста или инженера, — лемле, их создательницы, изобретательницы, исследовательницы, сияющие своей цветущей женской красотой. В порыве творчества, в сосредоточенном любопытстве исследования, в довольной гордости за созданное или открытое, красота лемле (обычно совсем нагая или украшенная нарядом, ещё сильнее подчёркивающим полунагую соблазнительность) цвела особенно ярко, притягательно и эротично. Очень много картин и статуй изображали просто влюблённых девушек и женщин, предающихся любви, запечатляя их сапфические ласкания без всякого смущения перед наготой и сексуальностью, без пафоса лишней величественности, а просто естественно и откровенно, с нежной эмпатией к их страсти, ласке и любви. С такой эмпатией, как та, которую мы чувствовали при виде ласкающихся пар на улицах, в фонтанах и скверах.

Мы возвращались снова из мягкой прохладны музейных залов в жаркий воздух улиц, под знойные лучи Йалинэй, и, наслаждаясь своей наготой, шли дальше.

Как хорошо нам было, как сладостно! И какой свободной, невесомо свободной я чувствовала себя оттого, что совершенно обнажена, и Шаэтэль, моя любимая, со мною рядом — тоже.

Всё слаще и уютнее нам было идти вдвоём всё вдаль и вдаль под монотонный перестук наших сабо, ничего почти не говоря больше, просто держась за руки, глядя в одну и ту же сторону. Улицы просторно и привольно расстилались перед нами, налетавший иногда тёплый ветерок овеевал наши тела, сдувая излишний жар... И Йалинэй сияла всё мягче...

День уходил уже, наступал вечер, жара смягчалась...

Воздух окутывал теперь своим мягким густым теплом, ласкал и услаждал им кожу, тело...

Так долго державшее нас в упругом трепете и жаре, изводившее нас тягучим сладострастием, наше упоение потоком ярчайших, самых жарких эротических желаний и наслаждений понемногу становилось мягким, пушистым, тёплым, очень уютным чувством свободы и неги, томной, тихой, очень ласковой.

Было ещё совсем светло, и небо ясно, только немного темнее и насыщеннее стала его синева, а воздух словно чуть гуще стал, сделался ощутимо мягок и ласков... И так уютно и упоительно было быть совершенно обнажённой в этом ласковом воздухе очень тёплого ясного летнего вечера, когда нет больше зноя, но воздух, травы и листья, камни, даже тени полны тепла, дышат теплом, накопленным за уходящий жаркий день... Длинные тени легли на мостовые и тропинки... Тёплый чуть пряный аромат цветов и трав наполнял воздух, вторя его теплу.

Было так тихо, так спокойно, только шелест ветвей едва слышен, да отзвуки стука шагов порою доносились издалека.

Мы забрели в уединённый парк, где между багряными приземистыми кустами, напоминающими цветом листьев земной барбарис, тянулись серые дорожки, и расстилались лужайки с янтарно-золотой травой. Сочно-зелёные цветы, формой напоминающие одуванчики или крестовник, то там, то здесь пестрели россыпями в золотом ковре лужаек...

Мы долго, пока не начало темнеть, бродили по тропинкам, останавливались, я перебирала, гладила задумчиво длинные листья атэанского почти-что-барбариса, Шаэтэль гладила меня, вся погружённая в переплетение моих земных воспоминаний, отголоски которых неясно, путано и смутно будило во мне наслаждение этим вечером... А может быть это я погружалась в отголоски навеянных этим вечером или прошедшим днём шаэтэлиных воспоминаний, которые я не могла ещё увидеть и вспомнить явно, как свои, но уже чувствовала их настроение, дух и мелодию связанных с ними чувств моей любимой...

Когда почти совсем стемнело, мы расположились в траве, легли в неё, блаженствуя, ей отдавая приятную усталость от нашей долгой прогулки, ей отдаваясь в своей абсолютной наготе... Шаэтэль предложила прямо здесь провести ночь, я согласилась, почти не удивляясь. Устроилась поудобнее рядом с любимой, прижалась к ней, счастливая, благодарная, усталая...

Так и дремали мы, на траве парка, под открытым небом, абсолютно голые, в нескольких тысячах километров от нашего дома, но было нам уютно и спокойно совсем как в нашей спальне или на лужайке во внутреннем дворе...

Глубокой ночью похолодало, подул порывами зябкий ветер, первые капли дождя разбудили меня...

— Летим, — сказала Шаэтэль, — к Силиврасильфэль и Тахетэа, их дом ближе всего к нам, и они нас уже зовут к себе. Ляг на меня...

Едва я улеглась на спину своей любимой и обвила руками её тело, земля, трава уплыли из-под нас, и мы поплыли в воздухе небе, взмывая над лабиринтом тропинок парка, над лесом, что рос за ним, над крышами домов, лежащих редкой россыпью под нами, над линиями освещённых улиц. Прохладные дождинки всё чаще сыпались на нас, делая острее ощущение нашей обнажённости...

Центр города, с его частыми улицами и огнями, остался далеко в стороне. От центра домá и улицы расходились несколькими лучами, редея понемногу, напоминая нечёткое изображение силуэта морской звезды. Мы уже любовались этой картиной вчерашним вечером, глядя на неё в иллюминаторы заходящего на посадку самолёта. Теперь, однако, мы летели ниже. Прямо под нами расстилались плантации фруктовых деревьев, занимающие, вперемежку с просто лесом, пространство между лучами звезды города.

Вот снова перед нами, под нами появились редкие дома, усадьбы, дорожки и улицы под сенью деревьев и лунных фонарей, и наконец тот дом, где, чувствовалось, нас ждали. На едва освещённой веранде с прозрачным стенами белели две нагие женские фигурки, их лица были обращены к нам, одна летучим жестом руки указала в нашу сторону и помахала нам руками.

Мы опустились прямо в пруд напротив этого дома. Вода в пруду была на удивление тёплой, — пруд всё ещё хранил остатки дневного жара. После колючего дождя в ней можно было понежиться и немного согреться. Мы покружились в воде пруда, давая нашим подругам полюбоваться нами, вышли на берег, стряхнули с себя воду и вошли к ним в дом.

Они, две девушки невысокого роста, не то чтоб полноватые, но просто округлые и мягкие всеми своими формами, совсем нагие, полусидели-полулежали в обнимку на постели, расстеленной прямо на полу веранды у самых её прозрачных окон-стен. Подруги встретили нас, как будто мы виделись только вчера-позавчера, — без слов и жестов приветствия, одним лишь чувством приветливой радушной нежности, уютной радости нашему появлению, и тихим вкрадчивым вожделением, обращённым к нам, в нашей наготе.

— В такую ночь уютнее у нас, чем под открытым небом... — сказала приглашающе одна. — Здесь та же ночь и то же небо, — продолжила другая, окидывая взглядом прозрачные окна, — но теплее, нет ветра, нет дождя... — Зато есть мы, — продолжила её подруга, приглашая нас взглядом, кивком и жестом в свою постель, где места было предостаточно что двоим, что четверым...

Мы легли рядом с ними, под самыми окнами... Было так мягко, так тепло, и так необычно-мило лежать абсолютно голой в постели, тёплой от нагих тел подруг, лежащих рядом, — подруг, с которыми я только лишь минут пять как встретилась впервые, — давних подруг моей любимой, обнимающей меня. Я вытянулась расслабленно и томно, склонила голову на Шаэтэлино плечо. Тахетэа придвинулась к нам ближе, касаясь меня своим тёплым нежным телом (ах, как гладка её кожа, как мягка её грудь!), положила на меня руку, дотягиваясь до Шаэтэль и гладя её. А Силиврасильфэль лёжа бок о бок со своей возлюбленной гладила то её, то меня...

Мне было с ними так просто, так свободно и легко, как будто и со мной, как и с моей любимой, их связывают всё те же уже восемьсот с лишним лет влюблённой дружбы...

И дождь стучал по окнам монотонно, капли бежали по окну передо мной, ночь за окном сгущала свою тьму, трепала ветром чёрные силуэты деревьев, луны выглядывали из облаков, терялись в них, слабо светящиеся буквы бежали по вуали и-короны над миловидным личиком Силиврасильфэль, запрокинутым в тихой задумчивости к потолку, окну и небу...

январь 2009

Маленькие белые тучки, что с утра украшали бездонную синюю глубину предлетнего неба над лугами и перелесками Торраульнар-ластоа, после середины дня сменились тучами всё бóльшими и бóльшими. Всё чаще поднимался ветер, немного прохладный, довольно приятный после очень тёплого полдня. Он трепал и раздувал широкие подолы наших платьев, колыхал и пригибал высокую желто-рыжую траву по краям дорожки, скользя шершавыми травинками по нашим голым коленям и обтянутым гольфами икрам.

Шаэтэль говорила, что как обычно в эту пору здешнего зимне-летнего межсезонья, к вечеру пойдёт долгий и сильный, всё ещё зимний, дождь. Мы пустили инсектоида рысью к ближайшему городку Суаган-короноа, и ехали больше не спешиваясь — уже не так, как утром, когда часто шли бок о бок, оставляя инсектоида медленно шагающим позади, глазея по сторонам и просто наслаждаясь тем, как идём держась за руки, шагаем в такт друг дружке, соприкасаясь широкими юбками, вплетая перестук каблуков в шелест трав и звук тихого голоса Шаэтэль, рассказывающей об этих местах, цветах, деревьях и травах.

Шаэтэль продолжала говорить, теперь сидя у меня за спиной, обвив руками мою талию, прижимаясь своими грудями к моей спине и своими бёдрами к моим бёдрам, то и дело касаясь подбородком моего голого плеча. Чувствовать тёплую живую нежность тел друг друга через тонкую бархатисто-мягкую ткань наших лёгких воздушных цветастых платьев было приятно и уютно. И не хотелось, чтобы холодные хлёсткие струи дождя внесли диссонанс в этот наш тёплый мягкий уют.

Редкие дома Суаган-короноа показались из-за вершины очередного холма, когда небо уже совсем затянулось тучами. Но когда мы доехали дождь всё-таки ещё не начался. Мы миновали пустой дом на окраине и ещё один дом, где две худеньких миниатюрных девушки в пёстрых бикини как раз закрывали прозрачные стеноокна. Обменявшись с девушками приветливыми чувственными взглядами, мы проехали дальше, свернули на развилке к небольшому фруктовому саду, за ним переехали по ажурному мостику узкую ложбинку с быстрым ручьём и вот, добрались до окружённого высокой травой небольшого двухэтажного дома-для-путешественниц. Обычный дом — помост на сваях-колоннах, над ним ещё один такой же помост, второй этаж, и ещё выше на тех же колоннах двускатная пологая крыша. За прозрачными стеноокнами виднелся холл с парой кушеток, подушками на полу, винтовой лестницей, пейзажными картинами на внутренней стене и чьим-то оставленным в глубине холла ездовым инсектоидом.

Я раскрыла вуаль и-короны и мысленно продиктовала команду показать статус дома. Приятно было почувствовать, как довольна Шаэтэль, что я уже свободно обхожусь без её подсказок в обращении с техникой. Дом значился на половину свободным и готовым нас принять. Мы спешились на ступеньках широкого крыльца, открыли одну створку стеноокна, вошли внутрь, заводя за собой инсектоида. В просторном холле было тепло и пусто, и дом казался пустым. Хотя, как значилось в статусе дома, здесь гостила ещё одна пара лемле и зелёный блестящий круглобокий инсектоид в углу был, очевидно, их. Присутствие поблизости влюблённой пары лемле чувствовалось — но спят ли они, или их внимание всецело занято друг другом или они вышли прогуляться неподалёку — это уж их дело...

Мы надиктовали команду домашнему роботу принести ягод и воды, и уселись на мягкую кушетку перед окном. За окном открывался вид вниз по пологому склону до ложбины с речушкой, впадающей в узкое длинное заросшее по берегам озеро. Становилось пасмурнее, темнее, и ветер всё сильнее и чаще трепал высокую траву и растущие вразнобой рыжие кусты по склону перед нами ниже. Вдали, на склоне с другой стороны ложбины, в одиноком доме, что стоял перед жёлтой полосой невысокого леса, зажёгся свет.

Эта картина навевала тихую, завораживающую мечтательную грусть, и я любовалась ею, тонула в ней взглядом, и была грустна, но совершенно счастлива и полна нежности к моей милой Шаэтэль, чьё присутствие и делало меня такой счастливой. Я погружалась в чувствование того, как Шаэтэль хорошо со мной, в чувствование Шаэтэлиной нежности, которой она окутывала меня.

Я прочла в описании на сетевом узле дома его историю. Оказалось, почти триста лет назад его построила и полтора века жила здесь пара лемле по имени Аланйель и Мирэа. Но потом они перебрались на Лорилеа-йальмоа, а этот дом просто оставили в пользование всех желающих. И без прежних обитательниц, настроенная и отлаженная, автоматика дома работала безупречно, поддерживая в полном порядке и дом, и сад вокруг. Но от самой мысли, что этот дом, когда-то обжитой влюблённой парой и так долго бывший для них средоточием уюта, теперь покинут ими насовсем, я почувствовала укол печали и вкрадчивой горечи. Что-то вроде отголоска чувства расставания и даже утраты заставляло моё сердце сжиматься, обостряло грусть.

Хотя о чем тут печалиться? Подруги довольны своим новым домом на новой планете. А этот их прежний дом, когда-то наполненный уютом их любви, теперь дарит свой уют путешествующим парочкам, вроде нас с Шаэтэль.

Мы доели ягоды... Я сидела почти неподвижно, приоткинувшись спиной на плечо рядом сидящей Шаэтэль, пристроила руки себе на колени, и то расправляла край юбки, то поправляла и подтягивала гольфы... Шаэтэль очень нравился этот мой жест, она находила его очень эротическим, и сама то и дело гладила своей рукой мои колени и мои руки на них. Другой рукой Шаэтэль гладила мою полуголую спину, играла гибкими пальцами с краешком платья на спине и с бретелькой на плече или просто запускала руку в мои волосы.

Дождь, едва обрызгав окно первыми мелкими каплями, вдруг хлестанул с шумом, полился ливнем, забарабанил по окнами и крыше. Тем уютней стало вот так сидеть в пустом просторном холле тёплого дома, в обнимку на мягкой кушетке, и глядеть на темнеющую в сумерках поливаемую дождём низину, далёкий лес и дом около леса.

Стук каблуков по лестнице почти совсем затерялся в шуме ветра и дождя. Ещё одна рука бережно коснулась моего голого плеча, банта бретельки на нём и играющих с бретелькой Шаэтэлиных пальцев. Другая рука — рука другой лемле — с нежным любопытством дотронулась до моих волос.

Низкий очень женственный голос произнёс ласково:

— Лотэа, Шаэтэль, какие вы обе-вместе хорошенькие!..

— Линан, Лотиллалиндэа, — ответила Шаэтэль со вздохом, — как хорошо, что вы здесь, как приятно вас здесь сейчас встретить! Лотэа, помнишь я рассказывала тебе про подружек, с которыми мы занимались идеограммами ориентации и навигации для инсектоидов?

Полноватая дама в тёмном однотонном фэльмадамэле и светлых колготках с узором крапинками — Линан — села рядом со мой, прислонилась ко мне своим мягким боком, кокетливо закинула ногу на ногу. Её подруга осталась стоять позади нас, гладя кончиками гибких пальцев шею, уши и плечи то Линан, то мне, то Шаэтэль.

Я переглянулась с круглолицей курносой Линан, прижалась щекой к руке Лотиллалиндэа на моём плече, и с непринуждённой лёгкостью, с которой откровенничала лишь с теми, кого давно и хорошо знала, на одном дыхании поделилась своей удивлённой радостью:

— Линан, Лотиллалиндэа, я рядом с вами впервые, но с первых ваших прикосновений у меня такое чувство, словно дружу с вами уже столько лет... столько... так давно, гораздо дольше, чем я живу на свете!

— Ну, а как же иначе? — ответила Линан, поводя острым чутким ушком — с Шаэтэль, и с Татильвэа, и с Ольгайанэль, и с Илонгиль, и с Минальгалолан мы знакомы уж пятый век... И нежность дружбы, и давняя её привычность сами собой передаются от Шаэтэль к тебе, в вашем чувствовании друг друга...

— И это прикрасно! — добавила к словам своей подруги Лотиллалиндэа. И помолчав немного, позвала:

— Идёмте танцевать. Я недавно написала новый вальс, как раз подходящий для такого вечера, такой встречи, такой погоды за окном, такой обстановки. Люблю, обожаю, когда девушки в широких летящих платьях кружатся в танце!

— Идёмте! — увлечённо отозвалась Шаэтэль, вставая.

— Но подождите чуть-чуть, — спохватилась Линан, раскрыв перед лицом вуаль и-короны — У нас платьев с собой нет. Я скомандую роботу-воплотителю сделать нам платья...

Ах, Ивэльфэа и Жалинан, как с вами хорошо, как хорошо у вас, как уютен ваш дом! Маленький домик с тесноватыми тенистыми комнатами, полными старинных книг, окружённый огромными верандами, где столько света и простора. Дом на пологом склоне широкого холма, неподалёку от его вершины, среди высоких золотистых трав, сейчас цветущих, солнечных, душистых. Один из множества домов, редкой неправильной их россыпи, которой усеяны здесь все холмы, низины, склоны всюду вокруг, сколько хватает взора.

Здесь всё так любимо вами! Милы и прелестны все подружки-соседки, очаровательна их влюблённая чуткая нежность друг к другу, эта нежность и влюблённая дружба, дышащая наслаждением от того, как хорошо вместе и каждой понемногу обустраивать эту тихую уютную красоту, живя в ней, купаясь в ней, соединяться с ней собою, делаясь её частью для подруг и вместе с ними. Влюблённая пара к влюблённой паре, каждая тянется к каждой приветливым, чутким и ласковым взглядом, прикосновением рук или мысли при всякой встрече, при всяком общении, просто едва заметив друг друга. Приветливость оттенена и обожанием, и вожделением, и сладким желанием нравиться.

Встретившись вдруг на узкой тропинке или там, где сад вокруг одного дома переходит без явной границы в сад вокруг другого, вы с соседками, даже когда нечего друг другу сказать, нежно переглядываетесь, скользя ласковыми взглядами по лицам и фигурам друг друга, и руки мимолётной приветливой лаской сами тянутся к телам друг друга вслед за взглядами. Прохаживаясь по своему саду и давая указания ухаживающим за растениями роботам или делая что-то своими рукам (кому, когда и как удобнее) вы с удовольствием ловите взгляды далёких и близких соседок, заметивших вас и залюбовавшихся вами и плодами ваших трудов. Ради большего наслаждения этими взглядами вы наряжаетесь в яркие прозрачные купальники, подчёркивающие соблазнительность ваших фигур. Заметив вдалеке среди листвы и трав или за стенами-окнами далёкого дома фигурку лемле, или хотя бы гребень, выглядывающий из зарослей, вы посылаете далёкой подружке нежный взгляд, мимолётный ласковый жест, пусть неразличимый на таком расстоянии, но ощутимый телеэмпатически, и ласковая волна эхо-отражения этой нежности и приязни, этой очарованности эротичностью далёкой стройной фигурки, пробегает от далёкой подруги к вам, от вас к нам с Шаэтэль, любующимся вами.

Ах, как уютна и мила эта эротизированная дружба и нежность, вдохновлённая общей заботой об уюте и совершенстве красоты всего вокруг. В ней — наслаждение каждой, живущей тут, всей этой, обустроенной всеми вами (каждой по-своему и каждой понемногу), спокойной тихой красотой, наслаждение телесным соприкосновением с нею и через неё друг с дружкой, когда так хорошо всею собой быть в этой красоте, быть её частью и наслаждаться эхом того наслаждения, которое она приносит всем лемле вокруг.

Эротически ласков и мил, как прикосновение подруги, уют всех вокруг лугов, полянок, цветников, кустарников, отдельных деревьев и небольших перелесков — пышных, таких золотых и солнечных в чистой свежей желтизне листвы и трав, украшенных разноцветным цветением, вкраплённым в желтизну, порханием бабочек и стрекоз, влажным блеском вьющихся в траве ручьёв. Очаровательны то вырастающие над травой, то таящиеся под сенью деревьев воздушные и лёгкие дома-веранды, беседки, мостики над ручьями, как будто просто выросшие среди ветвей и трав. Прелестны длинные узкие извивчатые как ручьи дорожки, ведущие от дома к дому. Роботы-инсектоиды в ветвях и над ковром травы кажутся разновидностью изысканно-красивых здешних бабочек, жуков и стрекоз.

Как хорошо нам, Шаэтэль, вот так вдвоём стоять у края веранды, на месте убранного окна, рассматривать полого уходящий вниз широкий склон, то там то здесь поблёскивающий крышами и окнами, угадывать в самом низу укрытый травами ручей и любоваться белыми и тёмно-золотыми точёными фигурками лемле среди всей этой солнечно-жёлтой листвы. Приобнявшись, глядеть на них, чувствуя, как они, почти или совсем нагие, свободные и нежные, наслаждаются обществом любимых и подруг, нежностью дня, тепла и собеседниц.

А вы, милые Жалинан и Ивэльфэа, вы обе очаровательны, сидящие сейчас в траве близ края веранды, одна за спиной у другой с одной вуалью и-короны на двоих, под зелёным зонтиками мелких цветов кинийальнасорамэ на тонких стеблях выше вершин ваших гребней, ведущие через и-корону беседу-переписку с Силивролин, вот той самой Силивролин, чья тонкая фигурка белеет на фоне янтарно-золотых кустов на склоне противоположного холма, поблёскивая солнечными отсветами на лоскутках бикини. Заглядывая через плечо подруги в общую вуаль, вставляя что-то своё в общий текст, обмениваясь с подругой тихими репликами, Жалинан не находит покоя своим миниатюрным рукам, теребящим, развязывающим, завязывающим снова на сине у подруги бант шнурка-бретельки её купальника, не то стремясь к совершенству формы банта, не то просто напоминая своей любимой, как она раздета, как соблазнительна в своём наряде из трёх маленьких тонких лоскутков.

А ты, переводя взгляд с подруг перед нами на Силивролин вдалеке, безмолвно, то ли телепатически, то ли полунамёком едва заметного поворота головы и движения век, зовёшь меня полюбоваться и на неё. Обняв тебя, прильнув всею собой к тебе, закрыв глаза, слившись с тобой, я погружаюсь в твои ощущения, Шаэтэль, милая Шаэтэль, нежная Шаэтэль. Ах, как сладостно и ново чувствовать прикосновения слабого ветра к твоему обнажённому телу, прикосновение нагой женской плоти — своей — к твоей, осязать себя, прильнувшую к тебе, и своими чувствами, и «со стороны», твоею кожей! Я вижу — твоими зоркими глазами ведьмы, способными при небольшом усилии приблизить даль лучше, чем бинокль, — стройную девушку, медленно вышагивающую по заросшей низкой плотной травой тропинке перед янтарными кустами. Бронзово-золотистые, чуть темнее листвы, прозрачные треугольные лоскутки бикини переливчато блестят на солнце, вместе с алыми шнурками бретелек оттеняя нагую притягательность ладного тела, изящество невысокой фигурки. Остренькое, тонко очерченное лицо за голубоватой вуалью выглядит задумчивым, тёмные глаза блестящи и так живы. Худые плечи, острые груди, гибкая талия и тонкие руки умилительно нежны, кожа особенно бела под ярким солнцем, крепкие ладные ноги ступают медленно и грациозно. Летучими и лёгкими движениями приотведённых в стороны гибких рук Силивролин иногда делает не то намёк на жест, сопровождающий её диктуемые и-короне фразы, не то просто отводит мешающую ветку, не то отгоняет какое-то насекомое. Живой и тёплый взгляд, скользя по тексту на вуали, порой, кажется, устремляется сквозь неё в нашу сторону.

А вот и полноватая фигурка Лотэа-леля-Мирэй, подруги Силивролин, показалась на веранде их дома. Кокетливо расправляя оборку на трусиках, поводя округлыми плечами, чтобы всколыхнуть свои обнажённые груди, она, видно, зовёт возлюбленную, не упуская случая произвести впечатление и на нас с Шаэтэль. Силивролин, бросив лучистый взгляд в нашу сторону, прошествовала танцующим шагом, похожая на яркую порхающую бабочку (ну как перед влекущей, мягкой, лучезарной Лотэа-леля-Мирэй не танцевать и не порхать!), к дому, взлетела на помост веранды, поцеловала подружку в обе груди и, увлекаемая ею, улеглась рядом с ней, пристроив голову на мягкое плечо любимой. И тоже — одна вуаль и-короны на двоих, объятья, нежность, так созвучная нежности Жалинан и Ивэльфэа.

Открыв глаза и обернувшись к ним, я тихонько выскользнула из объятий Шаэтэль и, мысленно зовя её за собой, спрыгнула в траву. Стебли и листья приятно скользнули по моим голым ногам, освежая ощущение моей раздетости. Медленно ступая сквозь траву, я с легким трепетом, бегущим по голому телу, оправила на себе тонкий пояс-шнурок с ленточкой ткани на своём лоне — единственное, кроме пышного банта на голове, украшение моего тела.

Шаэтэль, повторив мой жест, последовала за мной, взяла меня за руку. Я склонила голову к плечу любимой, чмокнула Шаэтэль в плечо. «Прекрасная, милая, ласковая Шаэтэль, как хорошо с тобой, спокойно и тепло, подруга, мама, учительница, нежная, любимая! Как я счастлива льнуть к тебе, быть с тобой, всегда быть с тобой, окутанная твоей вечной нежностью, твоей чуткой любовью. А эта нежность всех вокруг и всей ухоженной природы, она ведь и твоё творение тоже!» — кружились в моей голове слова и мысли, как бабочки над обступавшими нас травами. Зонтик цветка коснулся живота и лона, взлетевшая со стебля бабочка покружив опустилась на мою протянутую ей навстречу ладонь. Робот? Живая бабочка? Я не успела разглядеть — она вспорхнула. Ах, как мила!

Жалинан и Ивэльфэа разлеглись в траве в обнимку, погасили вуаль, закрыли глаза, шепчутся, гладятся. Шаэтэль, спокойная и счастливая, любуется мной и ими. Взгляд пары далёких незнакомок ласково овеял нас вместе с дуновением тёплого ветерка. Жалинан повела чутким острым ушком, приоткрыла глаза, скосив взгляд в нашу сторону, проворковала:

— Подружки, милые, Шаэтэль, Лотэа, вы всё молчите и молчите... Расскажите нам что-нибудь...

— Что рассказать?.. Не знаю... — задумываюсь я. — Давайте просто прочитаю, что я сейчас надиктовала на и-корону... Просто записки-лепестки. «Ах, Ивэльфэа и Жалинан, как с вами хорошо, как хорошо у вас, как уютен ваш дом... »

июль 2010

Было приятно стоять обнажённой в прохладном и свежем ночном воздухе, смотреть на звёзды и тени деревьев. Колеблемые дуновениями тихого ветра травинки скользили по моим ногам, бокам, животу, грудям — ласковые, как прикосновения любимой, пробуждающие неясно эротические, сапфические чувства сразу ко всей планете, ко всей природе Атэа.

Я сделала ещё несколько медленных осторожных шагов, продвигаясь сквозь высокую траву, облизнулась куннилингвой, сладко затрепетавшей в ответ на скольжение шелковистых травинок по голым бёдрам и лону, вдохнула поглубже воздух, смакуя его влажноватую мягкую прохладу и свежесть, оттенённую вкрадчивыми пряными ароматами трав.

Я снова остановилась — здесь, в высокой траве между придомовыми пространствами Жалинан и Ивэльфэа и их соседок, где пространство вокруг одного дома почти незаметно, без чёткой границы переходит в пространство вокруг другого, соседнего.

Я смотрела на возвышающиеся над травой зонтики кинийальнаурэ, на бледные ромашкоподобные шаафамэ на тонких высоких стеблях, и то неподвижные, то покачивающиеся передо мной цветы и верхушки трав разыгрывали абстрактное представление театра теней. Поодаль тёмными тенями, кучевыми облаками желтоватой черноты и тени, возвышались раскидистые форафхе, их небольшие группки, по нескольку деревьев каждая, росли, редко разбросанные по склону. Я запрокидывала голову, поднимала взгляд в чёрное небо, к ярком звёздам — светили лишь они. Ближние дома стояли погружённые в темноту. Фонари над дорожками не горели, лишь вдалеке, в ложбинке, где дорожки от множества домов стекаются в подобие улицы, светила редкая цепочка бледных лунных желтоватых огней. Я вглядывалась в звёздное небо, примечая среди мерцающих точек звёзд несколько чёрточек станций и кораблей на орбите. У некоторых из них, хорошо приглядевшись, я могла различить тончайшие лучики отходящих от корпуса радиальных мачт-антенн. Вот одна из чёрточек окрасилась вспыхнувшим вокруг неё сиянием — зеленоватым, синеватым, фиолетовым, потом радужным ореолом вторичного излучения полевого двигателя — корабль уходил с орбиты. Интересно, куда?

Вот они, корабли, подобные тому, который я видела днём, эфемерно нарисованный прямо в воздухе над цветущим лугом у соседнего дома, где весь день висела над травой устремлённая ввысь сотканная из разноцветных линий чертежа длинная игла корпуса с радиально отходящими от него тонкими длинными мачтами антенн-излучателей полевого двигателя.

Кто-то монотонно и тихо стрекотал в траве повсюду, со всех сторон. Беззвучно пролетела крупная бабочка. Робот? Живая? Не разглядеть. До моего, погружённого в ночные шорохи, слуха долетели голоса, девичьи и женские. В соседнем доме, полускрытом тёмным облаком раскидистой кроны форафхе, за открытыми наполовину стенами-окнами в слабом свете вуалей и-корон виднелись силуэты собеседниц, сидевших, стоявших опираясь на колонну между окнами, нагих, изящных, острогрудых и женственных.

— напряжения в антеннах... — а вклад шестой-седьмой и дальше компонент поля... — считаем по методу Тахетэа-леля-Жэльгэн — а поправки? — пренебрегла ими, они малы должны быть — даже при импульсе входа в тоннель? — посмотрим, а мы их всё же посчитаем — смотрите, там даже избыточный запас прочности и запас по поглощению... — смотрите-ка... — Подожди-подожди, пусть досчитает... — И пусть покажет, какой алгоритм вывелся... — Какая ты мягкая — а ты не висни на мне просто так, смотри сюда... Что скажешь?.. — А в эксперименте кто-нибудь мерил? — Много кто, сейчас посмотрим...

Слыша эти отголоски разговора, я вспоминала, как днём, весь день до самого заката, премилая компания очаровательных исполненных нежности друг к другу подружек как будто бы строила и перестраивала движениями взглядов и рук появившуюся в воздухе из ничего, ажурно сотканную из призрачных разноцветных линий изящную конструкцию. Полупризрачная иглоподобная башенка высотою чуть повыше их роста, с тонкими лучами мачт, отходящими во все стороны от иглы, возвышалась над поляной, переливаясь цветами меняющихся линий, поверхностей, деталей внутри и ореола, изображающего поля вокруг. Подруги то прохаживались вокруг этого эфемерного не то чертежа, не то модели, то усаживались в траву, приобняв друг дружку, указывали друг другу то на одно, то на другое в ней, и эфемерный чертёж немного менялся то там, то здесь, как будто мановение руки или взгляда легко изменяло эту полуреальную висящую в воздухе над цветами и травой модель звездолёта. В ответ на мысленно или вслух сказанные слова линии и поверхности чертежа меняли цвет, показывая разные процессы и состояния в конструкции корабля. Иногда эта призрачная фигура разрасталась, становясь ажурной башней в несколько раз выше дома и деревьев, плавно поворачивалась в пространстве, меняла положение с вертикального на горизонтальное, и снова возвращалась к прежнему положению и размеру примерно с рост лемле. В разговор о конструкции звездолёта вплетались комплименты друг другу, слова нежности и лёгкого кокетства. Ступая вокруг своего виртуального творения, усаживаясь в траву или вставая, подружки не упускали случая для чувственных поз и жестов — оправить лоскуток бикини или украшение на голом теле, томно потянуться, обвить или погладить собеседницу, кокетливо провести рукой по своим или подружкиным стройным ногам, подтянуть гольфы или расправить край прозрачной короткой юбочки, задумчиво водить пальцами то вдоль линий эфемерного чертежа, то вдоль бретелек и краёв купальника на собеседнице, для привлечения внимания потянуть подружку за бретельку, коснуться пальцем её чуткого уха, и дальше продолжать показывать ей что-то на чертеже, и приосанившись, кивать и легонько поводить острыми нежными ушами, внимая тому, что говорит она в ответ.

Гладкое тёплое нагое тело косулось моей спины, упругие груди, сильные бёдра, гибкие чуткие пальцы — ах, Шаэтэль, как незаметно подобралась! Ведьма! Шаэтэль обвила рукой мою талию, другой рукой, кончиками пальцев водя по моим грудям и плечам. Я поймала её руку своей, и чувствуя её внимание, обращённое к далёким собеседницам заметила:

— А знаешь, они похожи на какой-то авиамодельный кружок. Только совсем-совсем неофициальный, неформальный. Просто подружки, собравшиеся для того, чтобы сконструировать, сделать и запустить воздушного змея, модель планера, самолёта, ракеты, а теперь вот межзвёздный зонд... И заодно покрасоваться перед подружками и остротой ума, и соблазнительностью, и изяществом тела и нарядов... Почти как я когда-то... Только не было такой тёплой компании подруг, было нас лишь трое и подруги мои слишком быстро потеряли интерес и к нашим игрушечным полётам и ко мне...

— Я помню, Лотэа, — сочувственно шепнула Шаэтэль, ткнулась лицом в мою щёку, провела рукой по лицу и волосам. — Ты долго меня искала... И нашла... Меня и всех моих подруг.

— Нашла... — я счастливо улыбнулась в темноту, зная что Шаэтэль, уткнувшаяся в мои волосы, не видит, но чувствует эту улыбку.

— И кстати, я чувствую, что мы, если придём сейчас к Оклалеалин и Мирэй, будем желанными гостями. Они б не отказались от взгляда хакерствующей ведьмы на их расчёты. Ну и ты послушаешь их разговоры, хотя бы как пример практического применения теории разложения физических взаимодействий. Идём?

— Идём.

август-сентябрь 2010

Ты — ласковая, ты — нежная, мне так хорошо с тобой...

Как хорошо вдвоём с тобой смотреть в это ночное небо, полное звёзд, разглядывая атэанские созвездия, вдыхать тёплый воздух, пахнущий близким дождём и цветущими эленамэльвэ, слушать ночную тишину с растворённым в ней шорохом листьев, изредка доносящемся издалека перестуком каблуков... И касаясь лицом твоего лица, бок о бок с тобой на почти неподвижных качелях, я вижу, как сон, твой беззвучный рассказ.

Я вижу, словно во сне, тебя и твоих подруг, премилых, очаровательных, блистательных и тонкой юной женственностью своей, и острой изощрённостью ума. Вижу, как hacking-run'ы чередовались с балами, вечеринками в дружеском кругу, купаниями в озёрах, реках, море и фонтанах, прогулками по лесам и городам, и разговоры на них перетекали в hacking-run'ы снова. Любуюсь вами, юркой стайкой подружек, похожих на компанию увлечённых студенток и на влюблённых друг в дружку учениц Сафо, и вместе с тем, несущих каждая в себе опыт и мудрость многовековой жизни.

Внимаю вашим размышлениям, — как в них растут, меняются физические теории, конструкции устройств, программный код, — и вашим мечтам, влекущим их. Внимаю любопытному желанию найти объяснение каждой новой встреченной загадке. Внимаю мечтам о дальних, дивных, необыкновенных мирах, о планетах далёких звёзд. И, очарованная, вижу-вспоминаю, как из круговращения стаек подруг возникали физические теории, дающие возможность изящно хакнуть загадки и преграды, как появлялись в вашей круговерти конструкции машин, черпающих энергию и преодолевающих пространство, как воплощались они, и как уходили к далёким звёздам автоматические звездолёты-зонды. Я вижу переданные ими образы дальних планет и звёзд — виды с орбиты и пейзажи с поверхности планет. Я узнаЮ, что представляют из себя, как устроены эти планетные системы, звёзды и планеты. И вижу эти звёзды над нами, мерцающие искорками в тёмном небе. Там, где-то так далеко-далеко, летят по своим орбитам роботы-звездолёты, творения твоего ума, ума твоих подруг...

Цепочка образов твоих воспоминаний вьётся, так извилиста — подруги, балы, разговоры, hacking-run'ы в одиночестве и бок о бок с подружками, формулы, код, то та конструкция, то эта, тонкая нега эроса блистающей умом близкой подруги, очарование нарядов и атмосферы дружеских встреч, пейзажи природы и городов Атэа — фон рассуждений, размышлений и бесед, снимки и панорамы далёких планет, описания их физических условий, прелесть лемле, таких очаровательных и в радости открытия или удавшегося хака, и в озадаченной задумчивости...

И я пытаюсь угадать среди звёзд и планетных систем, исследованных вашими роботами-звездолётами, звёзды, известные на Земле. Может быть, что-то похожее на Сириус... Что-то смутно похожее на Вегу. Похожи... Наверное, всего лишь похожи... Да сколько их, таких, в общем похожих, звёзд во всей вселенной...

И как похожа атмосфера пёстрой компании твоих подруг на атмосферу игры в исследователей и первооткрывателей, которой так увлекались в школьные годы мы с подругой, наблюдая звёздное небо, лазая по пустырям вокруг дома и по лесам вокруг дачи, собирая камни и гербарии, составляя карты, паяя электронные устройства, делая и запуская модели планеров и самолётов. Все вы — как не похожи вы на служителей науки! Здесь нет служителей, нет титанических фигур — только девчонки, любопытные девчонки, играющие в исследование мира и в изобретательство уже кто сотни, кто две с лишним тысячи лет, совершенствуясь в мастерстве этой изысканной игры... Да, в самом деле, это — игра — действо, которое само по себе в радость, само собою притягательно, и потому ваша увлечённость им так бесконечно искренна и вдохновенна, а значит, действо вашей игры бесконечно более подлинно, более настояще, чем всякое служение служителей или работа профессионалов.

А я — теперь, с тобою, Шаэтэль, в кругу твоих подруг, я возвращаюсь к своей девчачьей игре в науку, угасшей и увязшей в мои студенческие годы, переродившейся из игры в профессию... Теперь, рядом с тобой, я возвращаюсь к ней, чтобы продолжить свои земные запуски резиномоторок и «экспедиции» в ближайший лес участием в запусках атэанских межзвёздных зондов, их экспедициями к звёздам... Вот я и снова предаюсь игре в исследование мира, конструирование и хакерство, теперь — вместе с тобой, давней и тонкой мастерицей этих игр, чуткой подругой, такой близкой...

Так хорошо с тобою, Шаэтэль, милая, ласковая, чуткая подружка, так хорошо с тобою шаг за шагом становиться спутницей всех твоих игр, втягиваться с тобою в них, учась им у тебя и у твоих подруг... В них, в этом увлекающем само-собою действе, ты так прекрасна и так мила — в них вся лучится и сияет твоя изысканная пленительная женственная красота, такая совершенная, взаимоотражённая в живой изощрённости твоего острого глубокого и тонкого ума, в твоей всепонимающей, всепроникающей тончайшей, словно растворённой в любовном осязании всего сущего, ведьминой чуткости...

С тобой я снова, как в давней первой, земной, юности моей, читаю день за днём о давно открытом, очарованная разворачивающимся передо мной изобилием знаний и умений, вся в окрылённом упоении — от твоих объятий и твоей близости, от нашего сапфического влечения друг к дружке, от того, как нравимся мы обе друг другу и всем дамам и девушкам вокруг, от томной и зовущей неги тёплого ласкового атэанского неба, воды и пышных цветущих трав, от новой юности и юной красоты моей. Пусть я сейчас гораздо дальше от новых открытий атэанской науки, чем та девчонка-школьница от переднего края науки земной, с тобой мне догонять передний край науки легче и счастливее, пусть это и займёт времени больше, чем я прожила! Дело даже не столько в том, как идеально хороши твои подсказки, объяснения и советы. Ты нежная, прекрасная, ты чуткая, ты ласковая! С тобой всегда легко и хорошо — ведь нет ни капли несовпадения чувств, несовпадения желаний, и нет ни тени страха разлуки и потери.

Я чувствую, как хорошо тебе со мной и как легко, как счастлива ты нашей неразлучности и тёплой чуткой близости, всегдашнему и полному совпадению, взаимопродолжению наших с тобой стремлений и желаний. И с осязанием твоего гладкого, женственного, тёплого, живого, почти совсем нагого тела, с осязанием твоего близкого, такого милого лица, я погружаюсь в чувствование твоего томного мечтательного счастья, в похожий на сновидение поверх яви безмолвный твой рассказ-воспоминание. Не глядя на тебя, угадываю сияющее, просветлённое, мечтательное выражение твоего лица, твоих полузакрытых, глядящих в звёздную даль, огромных глаз.

Ах! Едва уловимое гибкое быстрое движение, скольжение твоего тела по моему, напоминание о нашей, украшенной лишь лоскутками тонких бикини, наготе — ты, оттолкнувшись от земли острым каблуком, пускаешь наши качели тихонько плыть под звёздами...

июль 2009

И снова — качели, будто бы плывущие по тихим, медленным, нескончаемым волнам в полутьме тёплого ночного воздуха, тихонько, изредка раскачиваемые твоими редкими движениями. И мы сидим бок о бок...

Тепло и нежность и совершенство твоего женственного тела, осязаемые через воздушно-тонкую и мягкую ткань наших свободных платьев. Шелковистая гладкость кожи твоего плеча, твоей ладони, лежащей на моём колене. Переливы лунного света, бледными искорками появляющиеся на твоих гольфах, когда ты вытягиваешь свои стройные ноги, чтобы снова легонько оттолкнуться каблучком от земли. И лёгкие касания твоего чуткого подвижного остренького ушка, полупогружённого в мои распущенные волосы. Ты, говоря, легонько поводишь ушами — ах как нежны и милы эти сейчас почти единственные жесты, сопровождающие твою тихую воркующую вкрадчивую речь. Твоё лицо так близко к моему лицу, твоё дыхание у моей щеки. Твой голос, немного низковатый, очень женственный и полный обволакивающего мягкого тепла, звучащий совсем рядом. Нежность, самая ласковая и трепетная нежность в прикосновениях твоего чуткого ушка к моей щеке, в тихом голосе, в соприкосновении голых плеч, коленей. Твой монотонный задумчивый рассказ — воспоминания, картины и образы из твоей жизни, столь долгой, что твоё прошлое кажется мне бесконечным, а вперемежку с ними, вырастая из них, переплетаясь с ними — мечты и планы, уходящие бесконечное будущее...

И нежность, бесконечная и всеохватывающая нежность, моя к тебя, твоя ко мне, она наполняет, переполняет нас, все наши чувства и мысли и ощущения наших тел, и тёплый воздух, и густые тени деревьев поодаль, и звёздное небо.

октябрь 2009

Какое ж это удовольствие — абсолютно голой ехать верхом под синим солнечным бездонным тёплым небом по вьющейся вдаль дороге, среди колеблемых жарковатым ветром высоких трав просторных золотистых полей, порхающих и вьющихся разноцветных стрекоз и бабочек! И какое счастье делить это удовольствие с подругой-любимой! Шаэтэль сидела позади меня, преисполненная этого же удовольствия, такая же голая как я, наслаждаясь своей и моей наготой, прижимаясь грудями и животом к моей спине, бёдрами к мои бёдрам, обвивая меня руками и выглядывая у меня из-за плеча. Шаэтэлины руки всё время меняли место на моём теле — Шаэтэль то гладила мои бёдра и колени, то обвивала руками мою талию, то игриво скользила гибкими пальцами ниже, к лону, или выше — обхватывала ладонями мои груди, нежно-пренежно водила пальцами по моим плечам и шее...

И я тихо млела от этого телесного выражения Шаэтэлиного наслаждения моим присутствием, нашей наготой и нежностью. Шаэтэль говорила почти без умолку, неторопливо и тихо, почти мне на ухо, поводя своими острыми подвижными ушами. Кончик Шаэтэлиного уха то и дело касался моих волос или пышного белого банта на моей голове, Шаэтэлино дыхание ласкало моё ухо и щёку почти как поцелуй. Шаэтэль то вся теснее льнула ко мне, то расправляла плечи, приосанивалась и сильнее прижималась к моей спине упругими грудями, я то потягивалась и воздевала руки, то руками ловила Шаэтэлины руки на себе, то обхватывала ладонями свои или Шаэтэлины колени — все наши движения, все наши малейшие перемены поз тесно соприкасающихся тел, даже осязание дыхания и биения сердца в близком теле подруги не давали нам ни на мгновение забыть о том, какие мы обе голые, и как эта нагота приятна и сексуальна.

Шаэтэль вспоминала-рассказывала всевозможные истории, из своей долгой- предолгой жизни, из долгих жизней своих подруг, истории, как-то связанные с теми местами, по которым мы проезжали, или вдруг напомненные чем-то, что появлялось перед нашили глазами. Или просто говорила мне, как я ей нравлюсь, особенно сейчас, такая голая, увлечённая движением и путешествием, и как же это хорошо, как приятно, что обе мы совсем-совсем-совсем обнажены.

Инсектоид под нами, чуть покачиваясь, шёл быстрым шагом. Шесть его механических ног постукивали по мощённым дорожкам словно каблуки или ступали неслышно по дорожкам поросшим низкой плотной кучерявой травой, заменявшей мостовую. Я управляла инсектоидом самым незамысловатым способом — задав умеренную скорость, чтобы можно было глазеть вокруг, и направление: «по этой дороге, до ближайшей развилки».

Ковёр высоких трав всех оттенков жёлтого расстилался вокруг нас, далеко до самого горизонта, приопускаясь и приподнимаясь по склонам пологих холмов и увалов, легонько волнуемый порывами ветра, переливаясь оттенками жёлтого, иногда пестря вкраплениями синих, зелёных, красных, белых цветов. То здесь то там, то чаще, то совсем редко над травяным ковром поднимались словно кучевые облака округлые кроны кустов, лимонно жёлтых, яично жёлтых, или рыжеватых.

Обильный и яркий свет сияющей Йалинэй делал желтизну трав светлее и насыщеннее, придавал траве прелестную полупрозрачность. Дуновения ветра приносили то один аромат, то другой и прикосновениями тёплого душистого воздуха ласкали голую кожу.

Дорога шла то чуть вверх, то чуть вниз, то на пригорок, то в ложбину, огибала небольшие озерца в низинах или перелески на склонах, пересекала в ложбинках ручьи и ручейки по узким мостикам, высоко перекинутым над самым низом ложбины, где укрытая нависающими береговыми травами пряталась и поблёскивала солнечными отсветами тихо текущая вода.

Зимой, когда польют ливни, эти теряющиеся в траве ручейки превратятся в небольшие речки, а сейчас в разгар лета, мы могли, когда мне это вдруг приходило в голову, перейти речку и в брод, или даже ехать вдоль по её течению, наслаждаясь прикосновениями прохладной воды и тёплых упругих травинок, стеблей и веток нависающих над нею, ласкающих наши голые руки, груди, бока и плечи.

Да и когда мы выбирались из ложбин и русел ручьёв, этих скользящих по голой коже то шершавых, то шелковистых прикосновений тоже хватало, особенно если я направляла инсектоида по узкой тропе, над которой буйно разросшаяся высокая трава нависала, закрывая её почти полностью. А там, где переднами открывалась широкая дорога, прикосновения одного лишь воздуха и лучей Йалинэй к совершенно обнажённым телам были не менее, хоть и иначе, сладостны.

Иногда мы спешивались и шли то держась за руки бок о бок, то обгоняя друг дружку и игриво гладя мимоходом самые интересные и чувствиетельные места друг друга, или пускались бегом. Инсектоид следовал за нами немного поодаль. Шаэтэль, как и я тоже, в каждом движении упивалась тем, что на ней совсем-совсем ничего нет, а на мне только лишь пышный белый бант, которым собраны волосы. Ступать босиком по травяным дорожкам было приятно, но на мощёных дорогах и тропах камни уже были слишком горячи, и приходилось доставать из инсектоида босоножки и обуваться. Впрочем, вышагивать друг перед дружкой на тонких невысоких каблучках, особенно, видя и чувствуя, что кроме этих босоножек с парой тонких ремешков, да банта у меня на голове, на нас больше совсем-совсем ничего нет, было не менее завораживающе сексуально и сладко.

Какая ж это свобода! Вот так идти и ехать куда глаза глядят, повинуясь лишь своему любопытству при выборе пути на каждой новой развилке дорог, не тяготясь ни малейшими опасениями насчёт того, что может встретиться там вдали, за поманившим взгляд холмом или перелеском, у привлекшего взгляд далёкого дома или даже неясно чего вдалеке. Что бы ни встретилось, кого бы ни встретили мы — остерегаться нечего и некого. Встреча с кем бы то ни было сулит только взаимное любование и может быть немного милого флирта в ласковой взаимной очарованности, возникающей с первого взгляда, с первого же ощущения присутствия...

В прошлой земной жизни я и одетая-то не осмелилась бы так путешествовать по незнакомым, впервые видимым местам, выбирая дорогу от одного незнакомого места к другому, с мыслью лишь о том, что же нового интересного я там и оттуда увижу. А теперь как ярко, как захватывающе чувствуется нагота в этом ничем не ограниченном движении к новым местам, впечатлениям, видам и встречам. И как восхитительно легка, как крылата эта свобода путешествия, когда она окрашена столь ярким и чувственным наслаждением своей и подругиной абсолютной наготой.

Ею так хорошо ею насладжаться наедине друг с другом. Благо, тут можно долго идти и идти, ехать и ехать никого не встречая — вокруг нас лишь высокие травы, цветы, деревья, облака, бабочки, стрекозы, лягущерицы, летящерицы. Но этот простор вокруг не пуст, не необитаем, наоборот, всё вокруг чувствуется обжитым, ухоженным и любимым всеми, кто живёт в рассеянных по этим холмам и низинами домах, всеми кто как мы наслаждается этой красотой и своей свободой среди неё.

И так приятно заметить вдали белые или бронзово-смуглые женственные фигурки лемле, залюбоваться ими, почувствовать их нежность и эхо-отражение нашего любования. Или же наоборот — вдруг ощутить сапфически-ласковое внимание, обращённое к нам, и высмотреть вдалеке фигруки пары подруг, первыми заметивших нас и залюбовавшихся нами. Почувствовать упоительную волну их сочувствия нашему наслаждению и нашей любви, ощутить их любование нами — и любоваться ими, сочувствуя той милой нежности, любви и дружбе, что связывает их. Приближаясь, ласкать взглядами прелестные формы их фигур. Ловить своими нагими телами их чувственные взгляды, гладящие, словно прикосновения женственных рук.

И мы приосанивались в седле или спешивались и упруго вышагивали на каблуках, красуясь всей своей украшенной лишь босоножками и моим бантом наготой, даря подругам радость эротического любования нами в ответ на наше любование ими. Но ещё больше, чем их изысканная сексуальность и совершенная красота, меня очаровывало ощущение глубокой давности их любви и привычки друг к другу, эти невообразимые века прожитые вместе. Самым прекрасным, самым чарующим в каждой встрече было это соприкосновение с постоянством давней-предавней нежной привязанности каждой пары влюблённых подруг. Оно завораживало, от него сжималось сердце в мечтательном восторженном предчувствии такой же вечности вместе с моей милой Шаэтэль и такой же простирающейся в бесконечное будущее нашей с Шаэтэль любви...

На Атэа снег — только в горах. Лишь там, высоко, ближе к вершинам, зима не дождлива, а снежна. Снег на лесистых склонах пушист, глубок, бел, нежен и свеж, пышен и солнечен, полон отсветов такой яркой в горах Йалинэй, и не холоден, лишь прохладен... Нет мороза, в лесу ветер слаб и тих, Йалинэй сияет, отражаясь в чистейших снежинках.

И как хорошо нам с тобой, Шаэтэль, бродить по тропинкам в засыпанном снегом тихом лесу, вдвоём, рука об руку, соприкасаясь подолами летящих лёгких коротких пальто, любуясь бесконечным полётом снежинок сквозь высокие бело-золотые хвойные кроны и отлогим простором снежного ковра между стволами деревьев, любуясь друг другом среди этой снежной, тихой, мягкой, мечтательной меланхоличной лесной красоты.

Как хорошо потом вернуться в тёплый дом, затерянный в снегах уютный дом наших подруг, отшельничающих горных ведьм, раздеться, устроиться нагими в обнимку на пушистом ковре и мягких подушках, ласкаться и разговаривать с подругами, окидывая взглядами заснеженные склоны за окном поблизости и выше или золотую равнину далеко внизу, в дымке, за снегопадом... Наступит ночь, и я усну не скоро, долго любуясь ею и тобою в её свете. Зимняя ночь в горах — ах, как она чудесна, — такая ясная и нежно светлая, в обилии снега, наполненного светом обеих атэанских лун!

март 2009

Как огромен и бесконечен этот лес, залитый солнцем, дышащий золотистым светом. Деревья нечасты, стволы их тонки высоки и стройны, между ними светло и просторно, лишь свет тенисто приглушён, смягчен и словно позолочен, а лес прозрачен до самой своей бескрайней бесконечной дали, где так же уходят в небо редковатые тонкие стволы деревьев, так же свободно между ними, и так же стелется под ними ровный жёлтый ковер травы. Всюду вокруг — ковёр густых высоких трав, сплошной и гладкий, солнечно жёлтый, местами чуть сзелена, словно расстеленный над землёй на высоте примерно в половину нашего роста. Коричневые, бронзовые, бурые и серые стволы деревьев нечастыми не совсем правильными рядами поднимаются над травяным ковром высоко в небо к своим золотым кружевным кронам. Тропинка, утоптанная, земляная, узка, тонка и бесконечна, ведёт то выше, то чуть под уклон, и мы шагаем весь день по пологим взгоркам, склонам и ложбинам, пересекая иногда едва заметные в траве ручьи...

Подумать только — этот просторный, огромный, просто бесконечный лес — за день не обойти — располагается всего лишь на острове! А остров, Роаншайалинон-толоа, — как невелик он в сравнении с рекой вокруг него, такой широкой и спокойной в своём нижнем течении Ливин-луленвоа!.. Каким крошечным он кажется на карте, каким маленьким среди реки в цепочке других похожих островов выглядит с высоты полёта самолёта этот остров, вместивший на себе и весь этот бескрайний лес, и город в нём, в самой глубине леса... Как далеко с берегов острова до берегов реки, теряющихся почти на горизонте... И как, должно быть, ещё далеко отсюда нам ещё идти, идти, идти до ближайшего берега, до ближайшего края леса...

Идти, идти, идти так долго, весь день, с тобой моя родная Шаэтэль, совсем не в тягость. С тобой мне хорошо! Так хорошо, когда моя рука — в твоей, и твои гладкие гибкие пальцы обвивают её, даря напоминание о телесной близости... И я любуюсь плавными женственными совершенными чертами твоего лица, увенчанного гребнем, подвижной трепетностью острых чувствительных ушей, затягивающей сине-чёрной бездонностью твоих огромных глаз, бросающих на меня ласковые взгляды изполуоборота...

Шаги мои вторят твоим, и мы идём, почти обнявшись, держась за руки, так близко, что юбки наших воздушных прозрачных платьев соприкасаются подолами при каждом шаге... И в этих друг другу вторящих шагах, этом соприкосновении рук и летящих свободных юбок, я чувствую выражение духа и сокровенной сущности нашей с тобой любви, к которой мы с тобой всегда — так долго — тянулись, о которой так мечтали, ещё не зная друг друга. Любви сапфической, красивой, чуткой, женственной и нежной, летящей, подобно бабочкам в ласковом тёплом ветре, в упоении посвящённой друг другу красотой, в упоении нежностью друг друга...

Как далеко, как хорошо идти нам по этой узенькой тропинке в просторном и бескрайнем светлом золотом лесу... Каблуки немного высоковаты для столь дальней прогулки... Сзади чуть слышно частыми шажками топает наш робот. Можно сесть на него и ехать верхом, но в каждом движении бёдер в каждом шаге вьётся что-то вкрадчиво эротическое — и этим эросом мы будем одаривать друг друга пока совсем не утомимся вот так идти...

Уж сколько лет мы вместе! Кажется, за эти бессчётные годы, за эти бессчётные километры прогулок, тысячи ночей в объятьях и ласках друг дружки, мы рассказали друг другу всё, что могли бы рассказать. Мы предугадываем, предчувствуем любые слова, желания, мысли, оттенки настроения друг друга... И это полное и абсолютное тончайшее взаимопредчувствие друг друга только усиливает, делает глубже и тоньше упоительность чувства неодиночества, которое несёт нам наше присутствие друг с другом рядом, наша способность чувствовать друг дружку как самих себя...

И мы не говорим ни слова... Всё сказано, всё понято, известно, и даже воспоминания одни на двоих... Как будто та часть жизни, которую прожили мы порознь, прежде чем обрели друг друга, просто растворилась в той жизни, что прожили с тобой мы вместе... Да что там, я ведь прожила с тобой теперь уже и больше, чем до тебя, я прожила уже с тобою больше, чем длилась вся моя земная жизнь, с рождения на Земле и до момента, когда я очутилась в твоих объятьях... Пройдёт ещё две с чем-то тысячи лет, и наша вместе прожитая жизнь станет дольше, чем и твоя, прожитая до нашей встречи... Две с чем-то тысячи... Как странно... Будет ли это много или нет для нас тогда... Как на Атэа течёт время... Неторопливое, долгое, бесконечное, спокойное, — в нем можно плыть, купаться, хоть резвясь, хоть нежась, оно — как полноводная широкая и тихая река, которая не иссякнет... Совсем не как земное, утекающее сквозь пальцы, сжимающие его судорожно и тщетно, время — как вытекающая кровь меж пальцев, зажимающих смертельную рану...

Да, время... Выходит, я на Атэа прожила уже в два с чем-то раза больше, чем на Земле... Два атэанских века рядом с Шаэтэль — намного больше своих шестидесяти с лишним одиноких земных лет... В той жизни на Земле я бы уже давно состарилась и умерла, быть может, прежде одряхлев совсем и выжив из ума... А здесь я всё так же красива и юна, и красота моя за эти годы стала лишь совершеннее и утончённее — как и Шаэтлина. И знаю я теперь гораздо больше, чем знала на Земле, и разбираюсь в вещах неимоверно более сложных, чем те, с которыми имела дело земная наука... Конечно, опережая человечество на две тысячи лет, даже неторопливая, порой ленивая, и отношением к делу подобная игре, атэанская наука ушла гораздо дальше напряжённой, суетливой и рвущейся изо всех сил земной... Гораздо дальше во всех направлениях расширения опыта — будь то диапазон энергий, диапазон пространственных и временнЫх размеров, или сложность устройства изучаемых систем... И я, — теперь неплохо ориентирующаяся во всём, что изучила и изучает атэанская наука, — как я смогла всё это изучить — подумать только! — почти не напрягаясь, в кокетливых беседах на балах, и в любопытствующем чтении новостей и книг между балами...

Я видела планеты стольких далёких звёзд... Хоть и через стереокамеры миниатюрных автоматических зондов-звездолётов, тысячами улетавших за эти сотню с лишним лет к звёздам с атэанских лун, тысячами бесследно исчезавших, но иногда достигавших цели... Особенно приятно чувствовать, что в их конструкции есть и наш вклад, что в их искусственном интеллекте есть код и хаки в том числе и наши с Шаэтэль и с Илонгиль-счастливой-лучеразной-юркой и с Минальгалолан-томной-красавицей...

Насколько же я стала более знающей по сравнению с собою-далёкой-земной-прежней, как та земная по сравнению самой с собою в раннем детстве! Неужто дело в том интеллектуальном симбиозе, который сложился у нас с тобою, Шаэтэль!.. Хотя, предчувствую я твой ответ, что как раз интеллектуальный симбиоз возник благодаря близкому совпадению уровня и круга наших с тобой знаний... Выходит, я столько изучила лишь благодаря желанию нравиться всем этим остроумным изысканно-красивым атэанским дамам и благодаря их желанию нравиться мне — благодаря их, такому сапфическому и лемлейскому, переплетающемуся с телесными ласками стремлению рассказывать и объяснять всё, что знаешь, делиться знаниями и впечатлениями с каждой приятной и сапфически-притягательной благодарной слушательницей. Как непохоже это на те усилия, из кожи вон, с которыми я выцарапывала, когда-то, так давно, знания из земных учебников и из статей скупых на объяснения коллег...

Ручей... Он тут широк в ложбине, а мостик узок... По неглубокому дну тянется-растекается узор из ила и песка, отражения и тени цветов и трав украшают воду... И наши отражения — хрупкая худенькая юная почти совсем девчонка в объятьях статной дамы — дамы без возраста, исполненной зрелого совершенства красоты своей... И смотрясь в это эфемерное зеркало поверхности ручья, я поправляю шляпу, бант на голове, бретельки платья, подтягиваю гольфы... Ой! Ещё немного — и, засмотревшись в отражение своё, упала бы в ручей, промокла б, вымазалась в ил, нарушила бы весь узор на дне, если б ты, Шаэтэль, с весёлым смеющимся «держись!» не подхватила бы меня за талию. А ты — какая же ты сильная, хоть твои руки и плечи нежны, тонки, пронзительно хрупки на вид, — прижала меня к себе, к своим упругим островерхим грудям с торчащими сосками, к своим крепким коленям...Как хорошо и весело! Ах Шаэтэль, ах нежная, прелестная моя! Как хорошо мне быть твоей подругой, твоей любимой!

И мы шагаем дальше... Вслед за тобой на ходу снимаю с себя платье. Тепло! Наши бикини под платьями совсем тонки, нежно-мягки и совершенно прозрачны... Я, чувствуя себя почти совсем раздетой, оправляю на себе края купальника, подтягиваю гольфы, поправляю шляпу, любуюсь, как переливающиеся солнечными бликами белые лоскутки подчёркивают формы самых женственных и притягательных мест твоего белоснежного тела, такого стройного, статного и совершенного.

А вот за тем пригорком, кажется, понемногу редеет лес... Вернее, сквозь редкий лес вдали проглядывает блеск воды... Да, вот и берег совсем близко... Вот уже видно, где кончается лес и склон довольно круто уходит к воде. А дальше, образуя небольшую бухту, от озера отходит и тянется далеко от него холмистая коса, поросшая густой травой и неровной редкой вереницей деревьев.

Какая прелесть — с холма на холм косы, навстречу нам, вернее просто куда-то вглубь острова, не по тропинке, а прямо через траву и лес несутся друг за дружкой две мокрых совершенно обнажённых лемле! Две девушки или, скорее, дамы... Ах, как очаровательны, как соблазнительны они в своём веселье, в своей эротической игре, полные сил, стройные, крепкие, обе чуть полноватые, украшенные лишь искрящимися каплями, стекающими по нагим телам! Голые, беззаботные, всецело увлечённые какой-то своей эротической игрой и распалённой ею страстью!

Ещё две пары беседуют и нежатся поодаль, на белых валунах, омываемых рекой... Другие пары и стайки подруг плывут в полупрозрачных солнечных волнах, кто ближе к берегу, кто дальше... Несколько лодок, яхточек, плотов и гидропланов покоятся на воде вдали от берега и у самого дальнего края косы...

Здесь берег склоном невысокого, но крутоватого холма спускается к воде, к мокрым камням, коричневым и серым... Отсюда, с холмов узкой косы, можно увидеть оба берега реки, левый и правый. Как далеко они — совсем теряются в дали, на самом горизонте, туманные, почти не различимые... Смутная желтизна их леса и лугов в такой дали кажется зеленоватой... Хоть Йалинэй уже невысоко, но небо ясно, воздух очень тёпл, вода переливается солнечными бликами. Вдали, за бакенами, крупный гидроплан выруливает на старт, поднимая волны на реке, раскачивая мачты яхт...

А мы снимаем с себя всё — бикини, босоножки, гольфы, украшения, — складывая свои наряды в багажник-брюшко робота-инсектоида. И вот, теперь совсем нагие — на мне лишь пышный бант, на Шаэтэль нет вовсе ничего — спускаемся к воде, карабкаясь по валунам крутого берега и придерживаясь друг за друга...

Вода в первый момент нам кажется прохладной, но обе мы, сперва чуть ёжась и дрожа, забираемся глубже, привыкнув, чувствуем воду скорее тепловатой, чем холодной, и ласковой благодаря этой не то лёгкой прохладе, не то намёку на тепло...

Крупные волны от разбегавшегося гидроплана как раз дошли до нас. Волна, накатываясь на берег, всхолмилась выше и полнее своим искристым прозрачным верхом, и, поднимаясь до наших бёдер, лизнула прохладной влагой моё лоно и лоно Шаэтэль. Мы обе вздрогнули, прижались тесно-тесно друг к другу, Шаэтэль обвила меня руками. Трепещущими сладострастно куннилингвами мы потянулись навстречу набегающей волне и уходящей, отхлынувшей волне вослед... Ещё одна волна, ещё!.. Волнительная тонкая влекущая услада нас охватила, будто мы обе вместе отдавались, как самым близким и нежным подругам, самой реке, и всей планете, и всем этим лемле вокруг, купающимся в этих ласковых волнах или любующимся ими с берега... А в нашем счастливом наслаждении почувствовалось и эхо той радости, которую несли мы им своей красотой, которую несло им любование нами...

Мы соскользнули в воду, в реку, вглубь, навстречу новым волнам, принявших нас в себя, нас охвативших своей текучей тепловатой свежей ласковой полупрохладой... Теперь мы вились, нагие плывя в волнах как в ласковых любовных объятиях подруги... Почувствовалось — здесь нас ждут, желают наслаждения нашей красотой, нежностью и лаской, нашим присутствием давние наши милые подруги. Ещё не видя их в толще воды, не слыша их сонаров, смутно угадывая направление в их сторону, туда где на волнах качались маленькие яхты, я узнала подруг по их вниманию, так же почувствовавших наше появление и наше внимание и стремление к ним.

Как хорошо встречаться с вами лицом-к-лицу и телом-к-телу, милые Азилар, Мирэй и Эланон, Лаэдэль и Татильвэа! Как хорошо вас встретить сейчас и здесь, в этой уютной речной воде близ берегов Острова Солнечного Леса, после такого долгого и чарующего путешествия через весь остров и его ясный просторный лес!..

апрель 2009

1. Шаэтэль, Шаэтэль милая.
2. Меня зовут Илонгиль.
3. Меня зовут Минальгалолан.
4. Я — Татильвэа.
5. Ольгайанэль меня зовут.
6. Я с тобой, моя девочка, я с тобой, Лотэа, я люблю тебя. Почувствуй[проникнись чувствованием] меня. Почувствуй любовь[к тебе].
7. Лотэа, любимая... Ах...
8. Девочка моя милая любимая...
9. cp foo bar это команда (в ОС семейства UNIX) скопировать файл по имени foo в файл-копию по имени bar.
10. Перевод этой песни и некоторый комментарий о её мелодии — в разделе текстов на ларимин
11. И-корона — носимый на голове компьютер и устройство для связи (подробнее см. в справочнике)
12. Многие атэанские авиалайнеры похожи на земные самолёты из семейства De Havilland Dragon, Dragon Express, Dragon Rapide, Dragonfly. В атэанской авиации подобная конструкция пассажирского самолёта является одной из классических и совершенствуется в течение очень долгого времени, по мере появления новых технологий и материалов.

Старый вариант рассказов про Лотэа и Шаэтэль, написанный в 2000-2003 годах.
Хотя старый вариант рассказов не соответствует моим нынешним представлениям ни об истории и обстоятельствах попадания Лотэа к лемле, ни об её родной планете, мне кажется, в старых рассказах удалось сказать что-то и об Атэа, и о любви Лотэа и Шаэтэль, чего не сказано (и не знаю, получится ли сказать) в новой версии цикла рассказов. Потому старые рассказы, со всеми оговорками об их частичной неадекватности и неправильности, остаются здесь, на сайте, рядом с этими новыми рассказами.

Есть также очень старый рассказ о Лотэа и Шаэтэль, написанный от имени Шаэтэль — «Инопланетяночка». Эта давняя (2000 г.) попытка показать Лотэа глазами Шаэтэль мало в чём удалась и, несмотря на все правки и дополнения, мало что добавляет к картине атэанской жизни и ещё меньше к истории любви Шаэтэль и Лотэа.

© Ольга Лаэдэль, 2002-2014

Этот текст распространяется на условиях лицензии Creative Commons «Attribution-NoDerivatives» («Атрибуция – Без производных произведений») 4.0 Всемирная. То есть:
Разрешается воспроизведение и распространение дословных копий этого текста любым способом на любом носителе, при условии, что это разрешение сохраняется и указано имя автора — Ольга Лаэдэль.