Предисловие Ольги Лаэдэль.
.

Это — старый и полунеправильный, с моей нынешней точки зрения, вариант истории Лотэа и Шаэтэль, написанный в основном в 2000-2003 годах.

Новый, правильный вариант рассказов про Лотэа и Шаэтэль находится здесь, рядом, и я советую читать прежде всего его, если вы ещё его не читали.

Этот старый вариант рассказов оставлен на сайте наверное лишь потому, что хоть он и не соответствует моим нынешним представлениям ни об истории и обстоятельствах попадания Лотэа к лемле, ни о судьбе её родной планеты, но мне кажется, в этих старых рассказах мне удалось сказать что-то и об Атэа, и о любви Лотэа и Шаэтэль, чего не сказано (и не знаю, получится ли сказать) в новой версии цикла рассказов.

ПОД   ПАРОЙ   ЛУН

Первая ночь   *   Любимая   *   Шли дни...   *   И в снах твоих я с тобой   *   Твои воспоминания   *   Слушая тебя

Свой первый день на Атэа я почти не помню, зато прекрасно помню ночь после него, первую мою ночь на этой планете. А первый день, как и вся жизнь до него, сейчас кажется странным, ирреальным воспоминанием, почти как полузабытый давний сон.

Я была в полном смятении, очутившись на незнакомой планете, среди существ, похожих и непохожих на людей, одна-одинёшенька из всего человечества моей планеты, пролетевшей теперь уже безжизненным камнем через планетную систему, в которой я и оказалась сейчас. Я плохо понимала, что произошло с моей планетой,¹ как она оказалась летящей через систему звезды Йалинэй и каким чудом я попала на Атэа. Если смутные воспоминания о череде тревожных событий, неумолимо приближавших тот мир к глобальной войне ещё могли объяснить его гибель, то объяснения, как я оказалась живой спустя почти миллион лет после этого, были мне совершенно непонятны.

Я недоумённо смотрела на окружавших меня странных существ — белокожих и золотистых нагих или едва одетых девушек с перламутровыми или чёрными костяными гребнями на головах и большими раскосыми глазами. Все они были красивы и симпатичны, и я, несмотря на свою настороженность и тревогу, чувствовала лишь радушие и доброту, исходящую от них. Самая нежная и внимательная из них, та, которую я и увидела первой, как только открыла глаза, говорившая на моём языке почти без акцента, позвала меня к себе домой и я последовала за ней. Опыт и рассудок призывали не доверять никому и искать в радушии и ласке недобрый подвох, но нежность, заботливое внимание и просто какое-то очарование звали меня полностью довериться этому прелестному существу по имени Шаэтэль. И я последовала за ней.

Почти не помню ни дороги, ни первого появления в её доме. Помню лишь большой, архаичного вида длиннокрылый биплан, на котором мы летели, закат и зажигающий огни город, распластавшийся внизу лучами огромной морской звезды. Смутно помню очертания одинокого дома на поляне среди леса, на которую мы садились. Бассейн с фонтаном посреди внутреннего двора и простор комнат. Позже вид шаэтэлиного дома и поляны, ставшие мне привычными, казались лишь едва-едва похожими на то, что я запомнила в тот первый вечер.

И вот, я лежала в спальне Шаэтэль, рядом с ней самой, на просторной кровати, застланной простынёй из гладкого шелкоподобного материала. Одна на двоих мягкая подушка в наволочке из той же ткани занимала почти всю ширину постели и тесно нам не было. Благодаря уютному теплу в комнате мы не нуждались в одеялах и лежали без них. На мне был длинный пеньюар из полупрозрачной материи, подобной ткани простыни, только нежнее и тоньше, преподнесённый, очевидно, Шаэтэлью. На Шаэтэль же не было совсем ничего.

Стояла удивительная тишина, такая, что слышался шелест леса, окружавшего дом. В широком окне темнело ночное небо c россыпью звёзд и двумя полумесяцами атэанских лун, напоминавшими мне, на какой я планете, и освещавшими своим светом стройное нагое тело Шаэтэль.

И только сейчас стали доходить до моего сознания её слова о том, что я единственное живое существо из всего своего человечества. Смертельное, пронзительное, всеохватное одиночество и тоска вцепились в меня, не давая ни подумать о чём-то другом, ни заплакать. Мысль о том, что я уже не увижу никого из дорогих мне людей, и что радость встреч с ними безвозвратно оставлена в прошлом, становилась все нестерпимее и нестерпимее...

Но едва эти чувства и эта боль пробудились, Шаэтэль принялась успокаивать меня.

— Да, пусть так, но тут есть я, я знаю и понимаю тебя всю, все твои мысли, чувства, воспоминания. Пройдёт время и ты станешь знать и понимать меня так же. Нет и не было на свете существа, кто понимал бы тебя лучше и любил сильнее, чем я... Здесь, на Атэа так много прекрасных лемле, которые полюбят тебя, и которых полюбишь ты... Утихнет боль, и этот мир станет твоим родным домом... Поверь мне, боль утихнет, и ты будешь счастлива...

Шаэтэль шептала это своим глубоким тёплым бархатным голосом, гладя меня. Её руки, необыкновенные четырехпалые руки со свободноизгибающимися пальцами без фаланг и суставов, скользили по моему лицу, плечам и руками, погружаясь в волосы и перебирая их.

А я беспокойно вертелась и металась, благодарная Шаэтэль за её утешения, но уверенная в тщетности этих слов и прикосновений. Я не находила себе места, запутываясь в свою тоску, как в ткань пеньюара, который уже перекрутился так, что я чувствовала себя попавшей в сеть...

Вдруг Шаэтэль, прервав свой монолог утешений словами «Бедненькая, да ты запуталась в нём совсем!..», принялась раздевать меня. Освободив моё тело от пеньюара, она сняла и всё остальное, что было на мне, и обняла меня, совсем голую, привлекая, прижимая к себе...

Боль и тоска как-то сразу ослабли, отпустили меня, едва я ощутила своей кожей тело Шаэтэль. Я ни разу ни с кем не обнималась обнажённой, да и не припомню, обнималась ли вообще хоть когда-нибудь до этой ночи. Тепло, мягкая упругость тела и необыкновенная, нечеловеческая гладкость кожи были поразительными ощущениями. Кажется, впервые в жизни я так близко соприкасалась с живым существом, и тем удивительнее было, что это существо — не человек моей прежней планеты. Я лежала, уткнувшись лицом между упругих островерхих грудей Шаэтэль, я слышала стук её сердца, чувствовала её дыхание. Своими грудями я осязала её мягкий живот, животом — её женственные бёдра, а бёдрами — острые коленки. Она обнимала меня, гладя мою голую спину и перебирая волосы.

Мне вспомнились слова Шаэтэль о том, что она знает и помнит всё, что знаю, помню, чувствую я, что моё прошлое ей знакомо даже лучше, чем мне самой, что она читает все мои мысли. Меня поразила и очаровала её чуткость — как она улавливала всё, что происходило со мной и во мне, и реагировала прежде, чем я успевала что-нибудь сказать или даже подумать о том, как сказать... Я ощутила себя перед ней куда более голой, чем просто без одежды — ведь ей было открыто не только моё тело, но и все мысли, чувства, желания, всё мое прошлое и настоящее, — вся я, абсолютно вся, вся как есть. Но удивительно — эта абсолютная душевная и телесная нагота ничуть не смутила меня. Было приятно и хорошо так безгранично открыться и безоглядно ввериться ласковым прикосновениям и мыслям Шаэтэль, от которых на душе становилось теплее, легче, уютнее и спокойнее.

— Ну вот, моя милая, погрузись в ощущения своего тела, стань осязанием, стань слухом, чувствуй меня, слушай меня, только меня одну... Сейчас здесь только я, только я одна, я, Шаэтэль... И ты не одинока, я тут, я рядом, я с тобой. Тебе станет хорошо и ты уснёшь...

Одиночество и горе утраты как-то обмякли и ослабли, и уже не терзали меня словно ледяные иглы... Я заплакала... Я ревела белугой, поливая слезами шаэтэлины груди, а она продолжала утешать меня, но по голосу её мне казалось, что и сама Шаэтэль вот-вот заплачет.

Но проклюнулось, проросло и окрепло чувство, что это существо, эта женщина, ласкающая и утешающая меня, льнущая ко мне так же доверчиво, как и я к ней — и есть самое родное, самое близкое существо на свете, и я дорогА ей, как никто и ничто в мире... Это чувство отогнало боль ещё дальше, почти за горизонт, и я перестала плакать, и осталась лежать, обессиленная, погружённая в свою тихую печаль и нежность Шаэтэль. Её ласки, её голос, ощущение её обнажённого тела и своей наготы, ночь, тепло и покой были прекрасны. Я чувствовала себя словно в материнской утробе...

И когда за окном забрезжил рассвет, я уснула в тихой радости и неге, пробившейся через горе, тоску и утраты, прильнув к своей новой, необыкновенной подруге.

31.12.2000/1.1.2001

Мягкое тепло. Покой. Сладкая безмятежность.

Мне снилось, как я, голая, укрытая лишь своими распущенными волосами, лежу в обнимку с Шаэтэль, нагой, тёплой, гладкой и очень женственной, обнимающей меня с сестринской, материнской бережной нежностью. И постепенно, исподволь стало приходить чувство, что это уже не сон, что я действительно лежу, всем своим голым телом прильнувшая к Шаэтэль, и она ласково гладит меня. Мне вспомнилась ночь, мои слёзы и ошеломившее одиночество, шаэтэлины утешения и чуткая нежность; вернулись смутные воспоминания о планете, которая мертва, о моей жизни, о людях... Шок осознания своего нынешнего положения прошёл, был выплакан ночью и угас в шаэтэлиной ласке. Остались грусть, неопределённое ожидание, и нежная признательность к Шаэтэль, приютившей и обласкавшей меня.

Я открыла глаза и увидела белую, с алым соском, грудь Шаэтэль и дымчато-голубую штору, через которую пробивался свет.

— Проснулась, моя хорошая, — сказала Шаэтэль, — долго же ты спала!

Ощущение яви и реальности всего, что произошло и что окружает меня, вернулось полностью. Я приподнялась на локте, увидела всё ещё непривычное лицо Шаэтэль, обрамлённое костяным гребнем. Огромные раскосые глаза смотрели приветливо и ласково, на полных ярко-алых губах играла добрая улыбка. Я села. Села и Шаэтэль.

Какое-то время мы просто сидели и глядели друг на друга. Я не могла не залюбоваться ею — она была прекрасна, она завораживала совершенством тела, осанки, бездонностью и добротой проницательного взгляда. Необычность лица и рук, большеглазость, абсолютная белизна кожи и броская алость губ, сосков и вульвы, пепельная перламутровость гребня лишь усиливали мою завороженность шаэтэлиной красотой.

Шаэтэль легко и упруго поднялась, соскочила с кровати. Потягиваясь, она выгнулась, запрокинула голову, воздела вверх руки, летуче шагнула к окну, плавно и грациозно обернулась кругом, расправляя плечи и всхолмляя груди, приопустила голову, устремив на меня призывный взгляд широко распахнутых глаз. Позы, движения и жесты Шаэтэль перетекали плавным танцем. Всё шаэтэлино тело играло, переливалось обнажённой красотой, лёгкое, свободное, гибкое, изящное, полное скрытой нежной силы. Я безмолвно любовалась ею. Никогда прежде не видела я такой прекрасной женщины, и никогда прежде женственная красота не сияла передо мною так открыто, привольно и щедро.

Шаэтэль шагнула к кровати и протянула, простёрла ко мне руку, словно приглашая к танцу.

— И к танцу, и к жизни, и к любви, и к радости. Вставай же! Идём! — позвала Шаэтэль ласково, радостно и увлечённо.

Я поймала её четырехпалую руку, удивлённо любуясь длинными пальцами без суставов и фаланг, их свободной гибкостью и плавным утоньчением к кончикам, белизной и гладкостью кожи.

— Какая нежная!.. — невольно выдохнула я, и Шаэтэль вместе со мной, одновременно — я о ней, она обо мне.

Я встала. Шторы, занавешивавшие прозрачные стены, быстро поползли вверх, исчезая в потолке. Яркий солнечный свет залил просторную овальную комнату. Часть стены распахнулась, и в комнату влетел жаркий ветерок, несущий едва уловимый, пряновато-травяной аромат. Шаэтэль увлекла меня в открывшуюся дверь и мы оказались на крыше строения, широким кольцом обрамлявшего просторный внутренний двор с прудом и островком в пруду, камнями, цветами и статуями. Дом окружала поляна, поросшая густой золотистой, местами сочно-жёлтой травой, окружённая, в свою очередь, по-осеннему златолистым лесом, уходящим за горизонт.

— Ах, какая красота! Всюду! — вздохнула я сама не своя — И ты, Шаэтэль, прекрасная, и это роскошное золотое убранство леса, и этот пруд!..

— И ты, Лотэа, вся такая пронзительно-нежная, и эта глубокая синева неба, и пышные облака, и сияющая Йалинэй, и цветы!.. — продолжила Шаэтэль мой вздох, привлекая меня к себе и обнимая.

Её руки бережно коснулись моего лица, пробежали по шее, голым плечам, ключицам, грудям, животу, бёдрам, устремились обратно. Она гладила меня нежно, едва дотрагиваясь кончиками гибких пальцев и глядела на меня с лаской и блаженством. А я почувствовала себя такой голой, совсем-совсем раздетой, совершенно открытой ей и всему вокруг — яркому небу, жаркому ветру, всей планете. Смущаясь, я захотела было одеться, вспомнила о забытом в комнате пеньюаре. Но под ласковыми прикосновениями и обожающим взглядом Шаэтэль оставаться нагой было так пленительно приятно, а осязание её женственного тела наполняло душу успокаивающим уютом.

— Вот она, планета Атэа. Смотри, какая красивая. Она прекрасна, она встречает тебя с нежностью и любовью, она - твой дом теперь, твоя родина.

— Что будет теперь со мной? Что ждёт меня здесь?..

— Просто жизнь, бесконечная жизнь, свобода и много любви. Моя любовь и забота, любовь других лемле.

— Лемле?

— Лемле - это мы, разумные существа этой планеты, женщины вроде меня...

— Женщины? — «А мужчины?» - подумала я...

— Мужчин здесь нет и не было, — ответила Шаэтэль, прочтя мою мысль. — Здесь только женщины. Все лемле всегда были только женского пола. Это покажется тебе невероятным, но мы способны рожать детей как от самих себя, так и от своих подруг. Партеногенез или соединение двух яйцеклеток - вот как мы появляемся на свет.

— Какое чудо! Полностью женский мир, с самого начала своей истории... Мне даже трудно представить, какими стали бы женщины, живя в таком мире...

— О да, мы слишком непохожи на женщин, которых ты привыкла видеть... Не приниженные принадлежанием мужу или желанием принадлежать, не отравленные ядом взаимного соперничества, не ограниченные кругом дома и семьи - такие женщины в твоей прежней жизни были слишком, слишком редки...

— Быть такой было тяжело и опасно. Усомниться в обычных, внушаемых с детства явно и исподволь представлениях о предназначении женщины, отринуть их, повести свою жизнь иначе, вопреки общему мнению и давлению общества, несмотря на постоянный риск быть наказанной за нежелание принадлежать, за своеволие... Это было слишком трудно и слишком страшно!

— Я помню, Лотэа, помню твои воспоминания... — сочувственно и печально вздохнула Шаэтэль, обнимая меня. — Но здесь женщины свободны и добры друг к другу. И здесь тебя ждёт много чудес - и таких, которые казались тебе несбыточной мечтой, и таких, о которых ты и мечтать не смела.

Я ничего не ответила, глядя на Шаэтэль, поляну и лес с ожиданием, удивлением и беспомощностью...

— А сейчас идём, девочка моя, — Шаэтэль увлекла меня вниз по винтовой лестнице, не выпуская моей руки из своей. — Хочешь, искупаемся в пруду или под душем, позавтракаем, покажу тебе дом, и мы будем плескаться в пруду или гулять по лесу и я буду рассказывать тебе о планете и о лемле. Или, если захочешь, окунёмся с головой в жизнь Атэа, полетим в город... И не стесняйся оставаться нагой - ты прекрасна в своей наготе, так красива и особенно нежна. Тебе ведь приятно быть открытой моим ласкам, моей нежности, моему любованию... Тем более, что всё равно сейчас в этом доме мы с тобой одни...

Я действительно остро чувствовала наготу свою и наготу Шаэтэль, нашу с ней телесную близость и открытость друг другу. Она шла совсем рядом, вся такая живая, женственная, голая, держала меня за руку, и её гибкие нежные пальцы обвивали мои. О, как она двигалась, легко покачивая расправленными худенькими плечами, как упруго-гибок был её стан, как шагала она, плавно повиливая бёдрами, переступая ладными ногами со ступеньки на ступеньку, как подрагивали её груди!

Не столько смущение, сколько пленительная, глубоко волнующая услада охватывала меня от того, как я, совсем раздетая, иду рука об руку со своей нежной и удивительной подругой-покровительницей, такой грациозной, близкой и совершенно голой. Никогда ещё не испытывала я ничего подобного этому волнующе-сладостному состоянию. Трепет, неясная радость и робость наполняли мою душу всё сильнее, приятное напряжение, готовое порой перейти в дрожь, охватило тело. Я расправила плечи, выпрямила спину и шагала, полуневольно подражая Шаэтэль, пыталась, как могла, перенять её мягкую, упруго покачивающую бёдрами походку и попасть в ритм её шагов.

Спустившись с лестницы, мы оказались под крышей галереи, идущей вокруг внутреннего двора. Внутренняя сторона галереи открывалась колоннадой во двор, а с внешней стороны через арки с прозрачными дверями виднелись комнаты. Одни из них были почти пустыми, другие наоборот, полны предметов и мебели, создающих впечатление старомодного и тесноватого интерьера. С другой стороны большими словно блюдца бело-голубыми цветами цвели пышные, сочно-жёлтые кусты. Их аромат напомнил дымок от сжигаемой опавшей листвы, слабый и почти развеянный ветром, но более изысканный и пряный, и без намёка на дымную несвежесть воздуха.

Я замедлила шаг, очарованная ароматом и осеннестью красок, любуясь волнистыми чашами цветов, подобными крупным блёсткам на правильных полусферах драгоценно-золотых крон. Шаэтэль проворковала с негой в голосе:

— Это тэшаюнэ, цветы середины лета. Не правда ли, прелесть!.. Прелесть и исчезающая, смутная грустинка в их красоте... Как и в твоей сейчас...

Шаэтэлины восхищённые слова и вздохи о моей красоте звучали для меня всё страннее и удивительнее — ведь я-то едва ли когда-нибудь находила себя красивой. Припоминая ту, всё более невзрачную с годами особу, которую я видела в зеркале, я недоумевала от восторгов Шаэтэль. Я даже подумала, уж не превратили ли меня в лемле, чуть испугавшись, но в то же время решив, что это было бы и неплохо. Но, бросив взгляд на свою руку, в такой непохожей на неё руке лемле, ощутив свои волосы на плечах и спине в контрасте с гладкой твёрдостью гребня Шаэтэль, склонившей голову на моё плечо, убедилась, что я всё же не лемле.

— Ну что ты, Лотэа, идём, увидишь себя. Идём, я хочу порадовать тебя и твоей красотой! — Шаэтэль увлекла меня по галерее, добавляя: — Да и разве можно сказать, что ты не лемле? Пусть ты родилась и жила в ином, чужом и страшном мире, но ты жила вопреки ему, а твои чувства, мечты, стремления - они же лемлейские по сути своей, хоть и выстраданы среди страдания, какого лемле не знали... Но тем дороже ты для нас всех. А некоторая инакость твоей красоты лишь выделяет её, усиливает очарование.

Мы вошли пустую в комнатку с зеркальными стенами.

— Вот, — сказала Шаэтэль, — и зеркала, и душ, кстати.

Увидев своё отражение, я опешила. Из зеркала на меня смотрела изящная юная девчушка, совсем юная, как раз на грани между возрастами девочки и девушки. Я и не я. Когда-то я была почти такой, такой же худенькой, стройной, миниатюрной. Черты лица весьма походили на мои, смутно памятные: и тонкий острый нос, и пухловатые губы, и широкие глаза под густыми, с лёгким изломом, бровями. Лишь волосы стали гуще, пышнее, чернее, нежнее на ощупь. Фигура — те же, припоминаемые худые плечи с выступающими ключицами, миниатюрные, как и вся я, остренькие груди, талия, по-девичьи плавно переходящие в бёдра, тонкие, особенно рядом с шаэтэлиными, ноги. Внешность позволяла узнать в моём отражении меня, какой я была в тот мимолётный момент своей юности, когда девушка и девочка сочетаются в одном человеке. Но тем не менее, сейчас в своём отражении я видела ещё что-то, трудноуловимое, чего не видела в своих отражениях никогда прежде.

— Да, как видишь, — сказала Шаэтэль, — я сумела вернуть твоё тело в возраст, который более всего подходит твоему душевному складу. Правда ведь, именно это тело более всего идёт твоей юной нежной душе?. А неуловимое-новое — просто не стало страха, и ты рассцвела... Но и, к тому же, прожитая жизнь не скроется от внимательного взгляда в девчоночьем теле...

Шаэтэль, столь же миниатюрная и нежная всею собой, смотрелась противоположностью мне. Не девушка, а дама, матрона, цветущая женщина неопределённо-средних лет. Её тренированное как у балерины или гимнастки, ладно сложенное тело очаровывало своей особенной, зрелой женскостью и женственностью, полуявленной-полузатаённой грациозной силой, очень женской и ласковой, родящей и оберегающей, материнской. К ней хотелось приникнуть с тем чувством, с которым ребёнок стремится к матери...

Поражённая и видом своего отражения, и контрастом между собою и Шаэтэль, изумлённая своим совершенно дочерним доверительным влечением к ней и ни с чем не сравнимым наслаждением от телесного соприкосновения с Шаэтэль и нашей наготы, я не сразу заметила, как со всех сторон хлынули мириады струй воды, как чиста и свежа вода, как её много. Вода была вкрадчиво тепла, точнее, самую малость прохладна и её нежная прохлада после жаркого воздуха улицы оказалась весьма приятной. Я стояла среди феерии водных струй, наслаждаясь их прозрачной свежестью и лёгкой живой чистотой, которая бежала, лилась по телу вместе с потоком воды.

Подставляя воде лицо, я не удержалась от того, чтобы ловить её ртом и пить, изумляясь, как вкусна эта чистейшая вода и смакуя её необычайную свежесть. А потом мы с Шаэтэль носились по душевой, смеясь, весело визжа и притворно уворачиваясь от пригоршней воды, которыми мы плескали друг в друга. Дверь душевой распахнулась от моего лёгкого нечаянного толчка и мы с Шаэтэль, мокрые, голые и восторженно-весёлые, пустились наперегонки по извилистой тропинке, петляющей среди златолистых кустов и всевозможных цветов по внутреннему двору. Как и можно было ожидать, тропинка привела нас к пруду-бассейну, в который Шаэтэль, не останавливаясь, увлекла меня.

Было неглубоко, по плечи, но обилие чистой воды ошеломило меня. Вдруг оказаться погружённой в целое озеро, метров двадцать в диаметре не совсем правильного круга, было так удивительно и неожиданно, так ирреально, что я, почти не замечая летящих в меня шаэтэлиных брызг и пригоршней, безмолвно оглядывалась по сторонам. Шаэтэль, отплыв чуть дальше, выделывала невообразимые по грации и сложности пируэты в воде и над водой, и её совершенное белое тело в прозрачной воде над чёрным дном играло всеми своими изгибами, всей своей прелестью, всей своей наготой.

Шаэтэль подплыла ко мне, подставляя спину, позвала:

— Держись за меня!

Я ухватилась руками за её плечи, ложась своим голым телом на её спину и она увлекла меня к середине озера. Здесь было глубже. Мы плыли, парили в прозрачной воде над камнями дна. Я, боясь глубины, прильнула к подруге так тесно и цепко, как только могла, а Шаэтэль гребла легко и свободно, явно довольная феерией обрушенных на меня чудес. В какой-то миг я поняла, что от поверхности воды нас отделяет уже заметная высота, и вот уже мы находились вровень с крышей первого этажа, второго...

Я оцепенело прижалась к Шаэтэль, обвивая её руками и ногами, потеряв дар речи и способность испугаться. Это было прекрасное и жуткое ощущение: что подо мной — лишь нагое тело подруги и метры, вот уже десятки метров высоты, пустого неба, и ничего, кроме таинственной силы, скрытой в этом прекрасном, нежном, расслабленно-мягком женском теле, не удерживает нас воздухе! Шаэтэль, словно невесомая, летела без движений и усилий, её распростёртые руки свободно лежали на пустоте, как на воде, как на постели. Мы поднимались всё выше, оставляя внизу дом, поляну, самолёт, ниточку тропинки, полускрытую в траве, медленно плывя в жарком воздухе над золотистыми кронами леса.

Ошеломлённая жуть переходила в сладость — чувствовать, как мы, без единого предмета, свободно парим над землёй, абсолютно нагие в бескрайнем небе, чувствовать тепло и мягкость тела, биение сердца, дыхание, гладкость кожи и твёрдость гребня подруги, одною лишь собой удерживающей нас обеих в воздухе, было запредельно, до обморока, прекрасно.

Я глядела из-за плеча Шаэтэль, прижимаясь щекой к её перламутровому гребню, на густую и пышную листву верхушек деревьев, сливавшихся в сплошной, немного неровный и кучерявый, золотистый, где-то почти лимонный, а где-то красновато-жёлтый ковёр. Местами он немного расступался, давая выглянуть из-за крон блестящей тёмной жилке ручья или речушки. Кое-где лес оставлял место проплешинам опушек или прозрачным, вычурно очерченным озёрам. Шелест и шорохи, то потрескивание веток, то щебетание, то посвист, то квак, хоть и приглушённые и размытые высотой, доносились до нас, летящих. Но Шаэтэль продолжала всё так же легко подниматься выше, и из всех звуков остался лишь гулкий стук моего сердца. Вдали показались зеленоватые горы, река, пара не то дорог, не то эстакад внизу поближе.

— Смотри, Лотэа, — ворковала Шаэтэль, — смотри, ведь правда красиво! И как хорошо летать, летать с тобой вместе, моя хорошая! Я так счастлива, моя милая, радовать тебя, дарить тебе эти маленькие чудеса, быть с тобой и видеть твою радость, твоё оживание, чувствовать твою нежность. Мне хорошо с тобой!

— Мне тоже!.. Очень!.. — шепнула я чуть слышно.

Видимо, почувствовав, что мне, голой и мокрой, становится холодно, Шаэтэль стала снижаться, поворачивая обратно. Пролетев над самыми верхушками деревьев, мы остановились над домом и плавно опустились на дорожку внутреннего двора близ колонн галереи.

Не веря своим ногам, я ступила на горячеватый камень дорожки, и робко выпустила Шаэтэль из своей хватки. Ласково обняв меня за талию, Шаэтэль увлекла меня за собой, под своды галереи.

— Шаэтэль, изумительная, мы летали над лесом, правда?! Или мне почудилось?! И это был не полёт?!

— О, нет, полёт, самый настоящий полёт, совершенно реальный. — Шаэтэль поглядела на меня со скромной и довольной улыбкой. — Я действительно умею летать и захотела порадовать тебя полётом, соприкосновением с небом, видами Аркэливин-ластоа с высоты...

Мы вошли в уже знакомую мне зеркальную комнату. Из открывшейся в стене ниши Шаэтэль достала большую белую душистую губку и принялась вытирать ею то меня, то себя. Нежнейший бархатистый незнакомый материал легко собирал воду, а от движений губки и шаэтэлиных рук по моему телу разбегались волны сладкой, тёплой, незнакомой никогда прежде неги.

Я смотрела то на Шаэтэль, то на наши отражения в зеркалах стен, восхищаясь грацией движений и совершенством Шаэтэль, её зрелой совершенной женственностью, да и на себя саму глядя с удовольствием и радостью — ещё бы не радоваться, видя себя такой помолодевшей и похорошевшей по сравнению со своими воспоминаниями.

— Да, Лотэа, я знаю, ты потрясена и восхищена и полётом, и чтением мыслей, и своей вновь обретённой красотой, и моей нежностью. Ты изумляешься, как это возможно, почему, и недоумеваешь кто я? Я ведьма. Да, знаю, ты не привыкла, чтобы это слово («ведьма», «ведунья») употреблялось в добром смысле, понимаемое буквально, без оттенков брани и страха. Но я такая, добрая ведьма, и все другие атэанские ведьмы тоже добры...

— Всё наоборот? — продолжила свой монолог Шаэтэль в ответ на мою мысль, не успевшую стать репликой. — Точнее, глубоко иначе. Добрые ведьмы; женщины, которые любят женщин, и любовь без соперничества; нагота, которая не унизительна, а приятна открытостью ласке; жизнь без смерти и без насилия, машины, делающие всю тупую работу; техника, вживлённая в природу, а не сломавшая её; общество, где не обладание вещами, а дарение идей и образов определяет статус, а статус не означает власть. Многое, многое здесь совсем иначе, чем ты видела прежде, а многому не подберётся ни аналогий, ни прообразов в твоих воспоминаниях... Я ещё многое расскажу, но это всё равно надо видеть, и ты увидишь. Ты будешь соприкасаться с чудесами, и они будут становиться частью твоей жизни... — Шаэтэль ворковала ласково, сменив губку на расчёску, высушивавшую мои волосы одним лишь движением по ним.

Расчесав волосы, Шаэтэль весело взметнула их вверх и они осыпали нас обеих нежным дождём, шелковисто струясь по нагим телам.

— Хочешь, заплету тебе косы? — спросила Шаэтэль.

— Да... — удивлённо ответила я, — ты и это умеешь? Откуда?

— Из твоих воспоминаний.

Шаэтэль вновь погрузила руки и расчёску в мои волосы, неторопливо и бережно расчёсывая, разбирая их на пряди и сплетая... Движения её ласковых рук в моих волосах, нежная-пренежная заботливость, с которой Шаэтэль перебирала волосы, касалась моей головы, шеи и плеч, всё это ощущение заплетания кос отозвались во мне эхом далёких, детских воспоминаний... Мне вспомнилась мама, такими же бережными и ласковыми движениями заплетавшая мои волосы по утрам, собирая меня в школу... До слёз отчётливо вспомнилась её, точь-в-точь как шаэтэлина сейчас, нежность и ласка, прикосновения маминых рук, полные её любви и доброты, обречённо провожавшие меня в целый день мучений, страданий, издевательств и несвободы, неумолимо и неотвратимо ожидавших меня в школе... И тем бесценнее, пронзительней и горше была ласка мамы, последняя её нежность перед целым днём школьного ада, от которого она бессильна была уберечь меня...

Воспоминание было так явственно, а нежность Шаэтэль так похожа, что я тихонько заплакала.

— О нет, Лотэа, нет! — воскликнула Шаэтэль со слезами в голосе, судорожно прижимая меня к себе. — Здесь не будет ада, ни обидчиков, ни мучителей, здесь ничего этого невозможно, ничего! — пальцы Шаэтэль, чуть дрожа, продолжали плести косу, а голос звучал взволнованно и с горчинкой. — Здесь никто, слышишь, никто не смог бы мучить ни тебя, ни другую лемле, ни одну! А горечь моя, и жалость, и слёзы — они все о прошлом твоём, знакомом и памятном мне теперь, как своё. Но здесь, среди лемле, невозможны мучители, невозможна жестокость. Это звучит слишком неправдоподобно для тебя, но это действительно так, и наш мир на самом деле надёжно защищён от всякого насилия, жестокости и агрессии. Уже много веков каждая из нас, каждая лемле, способна чувствовать и пресекать злые намерения быстро, гарантированно и эффективно, ещё прежде, чем они станут поступками. Основа и средство нашей защиты - телепатия чувств и характера намерений и эхо-отражение их - древнее, с давних пор присущее всем лемле умение, очистившее наш мир от насилия и любой другой жестокости. Каждая лемле всегда ощущает чувства и характер устремлений других существ по отношению к ней самой и всем её подругам и знакомым. И ощущая, порождает телепатическое эхо-отражение этих чувств и устремлений обратно к их источнику. Эхо-отражение злых, агрессивных чувств, намерений причинить страдание, оглушает их источник, повергает его в шок и обморок. А эхо-отражение добрых чувств доставляет их источнику наслаждение и придаёт жизненных сил. Ты чувствуешь это на себе, ведь та волнительная светлая и ясная услада, которая охватывает тебя рядом со мной, в основном и есть эхо-отражение твоих добрых чувств ко мне и твоего любования мною. И я счастлива чувствовать твою нежность ко мне и твоё восхищение, твою изумлённую любовь, счастлива чувствовать в тебе эхо-отражение твоих чувств и ласкать тебя им... Я счастлива с тобой, я влюблена и рада. Рада тебе, твоей нежной прелести, твои воскресшим мечтам, счастлива вести тебя в мир, который полон любви и ждёт тебя с любовью, счастлива любить и ласкать тебя, истосковавшуюся по любви и красоте, нежности и счастью!..

Шаэтэль уткнулась лбом в мою шею, и со вздохом сказала:

— Простись с обидами, печалями и горем, встречай любовь, мою и других лемле!

Две роскошных косы были заплетены, и расчёска в руках Шаэтэль сменилась удивительным предметом. Большой ажурный цветок со множеством лепестков, вырезанный из полупрозрачного камня, обрамлённый четырьмя золотистыми кружевными листьями, оказался заколкой, которой Шаэтэль скрепила косы, оплетённые вокруг моей головы.

Теперь, когда волосы, прежде хоть как-то укрывавшие меня, были собраны в тугую причёску, а шея, спина и плечи остались совсем открыты и наги, я, и прежде не перестававшая чувствовать свою наготу, ощутила себя совершенно, предельно, запредельно раздетой. Это было прекрасно, уютно и до обморока волнительно, особенно сейчас, когда Шаэтэль, ласковая и нагая, прильнула ко мне, обнимая, обвивая меня своими руками.

Она, трепетно дыша, поцеловала меня за ушком, припала жаркими влажными губами к моей шее, поцеловала другое ухо... Нега, сладчайшая и волнительнейшая, охватила, залила меня всю стремительной волной, я блаженно закрыла глаза, замерла, поймав своими руками руки подруги. Шаэтэль осыпáла меня прекрасными, горячими нежными поцелуями, то легонько и торопливо, то сильно и долго целуя меня за то ушками, то в шею, то в мочки ушей, вздыхая прерывисто и трепетно... О, я не могла и представить такого наслаждения, столь сильного и великолепного, какое охватило сейчас меня всецело, с каким я впитывала ласку своей прекрасной подруги!

А Шаэтэль шептала, взволнованно, ласково и жарко:

— Лотэа, деванька моя, девочка моя нежная, девочка моя красивая, девочка любимая!.. Эйау Лотауэа лияннажэльмомиа! Аэххаэйау Лотауэа о Лотауэа о леллаэтауэ эла о леллаэттаэлауэ лота ланвъа о леллаэттаэлауэ лиянномиа о леллаэттаэлауэ леальфа!..² Лотэа, девочка моя милая, прекрасная, долгожданная! — Слова моего языка смешивались со словами языка Шаэтэли в её трепетном шёпоте с нотками стона.

Поцелуи перемежались со словами, упругость грудей и бёдер, нежность рук, твёрдость локтей и коленок усиливали негу и усладу.

Любимая и преисполненная любви к ласкающей меня подруге, я изнемогала, чувствуя, что не выдержу больше ни этого волнения, ни этой непередаваемой, всезатопляющей жаркой сладости, но более всего на свете желая их продолжения...

Влюблённые и любимые, мы ласкались и целовались, и исчезло время, забылось и скрылось всё, кроме нас двоих, наших чувств и наших тел, нашей удивительной любви.

август 2002

Шли дни...

Шаэтэль всё время была рядом. Я просыпалась, прильнувшая к ней, и её ласковые прикосновения, её объятья, воркование её голоса или каждым вздохом обращённое ко мне молчание не оставляло меня ни на минуту, а с наступлением ночи я счастливо засыпала, укнувшись в свою удивительную подругу-покровительницу. Эта изящная необыкновенная женщина уже не казалась мне ни сном, ни готовым исчезнуть в любую минуту наваждением. Скорее наоборот, как необычна ни была она, казалось, будто я знала её всю жизнь или уж точно всю жизнь ждала её и мечтала о ней.

Я чувствовала Шаэтэль самым близким и родным мне существом за всю мою жизнь, прошлую и нынешнюю, не переставая ощущать её загадочно-иной, очарованная её невероятной инакостью и непохожестью. Я вглядывалась в свою подругу, обращала к ней свои мысли, льнула к ней и внимала ей в стремлении узнать, понять и почувствовать, что за Вселенная кроется в чёрной глубине её завораживающе бездонных зрачков, живёт в её белоснежном гибком женственном теле, какие события, впечатления и знания вобрала в себя её более чем тысячелетняя жизнь в этом мире, который теперь принял и меня.

Вдвоём, рука об руку с ней, мы бродили нагие среди высоких трав по полянам и лесным тропинкам вокруг Шаэтэлиного уединённого дома, плескались в тёплых прозрачных речках и прудах, резвились, ласкались и разговаривали. Мы смотрели фильмы, записи и трансляции балов и просто картин из разных мест планеты. До глубины души очарованная, я любовалась видами атэанской природы и особенно красотой лемле, их женственной грацией, свободной наготой, подчёркнутой утончённым изяществом украшений. Я любовалась сапфической нежностью, присутствующей всюду, где появлялись лемле, между всеми ними. И чем больше я любовалась всеми ими, тем обласканнее и вдохновеннее я чувствовала себя сама.

Я почти привыкла к наготе, и руки мои уже не тянулись оправить платье, которого не было, а движения и позы стали свободнее и раскованнее. Пристальный взгляд Шаэтэль, почти осязаемый кожей как прикосновение, ласковый, добрый, вожделенно-любующийся, если и смущал меня, то лишь самую малость. А от прикосновений её обнажённого атласно-гладкого тела, по-балериньи сильного, нежного и женственного, волнующая услада разливалась по мне, и меня наполняла трепетная нежность к Шаэтэль и чувство неодинокости.

К полной и беспредельной открытости для Шаэтэль моей души, всех мыслей, воспоминаний, всех-всех, без остатка, до самых сокровенных, даже забытых, привыкнуть было невозможно. Всякое проявление этого волновало и изумляло, и, странно это или нет, влекло меня к Шаэтэль. Доверять всю себя такой нежной, чуткой всепонимающей подруге было уютно и даже сладостно.

Мне было хорошо с ней, очень хорошо, уютно, спокойно и легко, а чувство неопределённости своей судьбы на этой планете как-то тихо и незаметно исчезло. Мир, населённый существами, подобными Шаэтэль, сулил любовь, уют и что-то неясно-прекрасное. Я чувствовала себя любимой, и всё больше и всеохватнее влюблялась в Шаэтэль, удивительную и милую, облекшую меня в свою ласковую, нежную и внимательную заботу, материнскую, эротически-влюблённую и подружечью одновременно.

Это было прекрасно и странно, чувствовать, что я любима женщиной и влюблена в неё. Её любовь — материнская и даже бабушкина мудрая всепонимающая покровительственность, подружечье-сестринское живое нежное сочувствование, полное созвучие мыслей и переживаний, и томная ласковая нега эроса — наполняла мою душу священным восторженным вдохновением, запредельно взволнованным и безмятежно умиротворённым. Переполняемая чувствами, я льнула, приникала к Шаэтэль со словами ласки, нежности и любви, желающая обласкать её всею собой, всем своим телом и всеми чувствами, слиться с ней в этой взаимной ласке тел, эмоций и мыслей, и обрести в ласке с ней и счастливый покой, и стремильный полёт в неизъяснимо-прекрасное.

И мы ласкались, изнемогая в бесконечной тягучей сладости лесбийской любви, или растворялись в осязании друг друга сквозь сон и дрёму, или летели как на крыльях по дорожкам и сквозь заросли трав, ласкаемые травинками и листьями, тёплым ветром и дождём или ярким жарким сиянием Йалинэй, танцевали и пели, радуясь тому, до чего же хорошо и легко нам вместе, как нравимся мы друг другу и как влюблены мы.

март 2003 — август 2006

Странный сон. Я там, в той жизни, на той планете, где родилась, которую лемле прозвали Аттонар-йальмоа.

Две девчонки в школьной форме идут под дождём. Одна из них — я, а вторая — Шаэтэль. Странно видеть Шаэтэль одетой, а уж в школьной форме — и подавно. Чёрное платье, белый фартук, серые колготки. Что делают на гребнястой лысой голове Шаэтэль два пышных розовых банта? Откуда я знаю эту девчушку, откуда я знаю, что она моя подруга, ведь я же помню, что у меня не было подруг?

Под ногами — то грязь, то асфальт. Глина, налипшая на туфли, мешает идти.

А кругом дома, дома, дома, одинаковые, теснятся друг к другу безо всякого порядка, и невозможно разобрать, двор ли это, улица ли. Мы заходим в дома, но ни один из них не достроен — с лестничных клеток входим в помещения, разделённые бетонными плитами и дверными проёмами без дверей. Пройдя через недостроенную внутренность дома оказываемся на улице, потом заходим в другой такой же дом и снова блуждаем в бетонном лабиринте, чтобы снова выйти на пустую улицу под дождь. И так без конца. Что ищем мы, от чего спасаемся?

Я знаю, что нам должно быть страшно — я всегда боялась нарваться на кого-нибудь, кто захотел бы поиздеваться надо мной, а таких находилось очень много среди и сверстников, и тех, кто старше меня. А этот неустроенный и непостроенный город — самое подходящее место для всякой шпаны. Но нам не страшно — нам странно. Странен сам город, хаос домов и помещений в них. Странно, ведь мы точно знаем, что здесь очень, очень много людей, но нам не встретился ещё никто. Странно даже представить, как кто-то из людей увидит лицо моей спутницы — её лоб, треугольником сходящийся к кончику носа, большущие раскосые глаза, и костяной гребень на голове — а ведь это должно, просто обязано вот-вот произойти. Странно, почему же не происходит!?!

Я медленно осознавала, что это сон, и что можно не беспокоиться ни о шпане, ни о реакции людей на юную лемле, ни о судьбе города, которого нет, который приснился. Наконец, открыв глаза, я увидела ночное небо в окне, стены погружённой в полумрак спальни шаэтэлиного дома, и саму Шаэтэль, лежащую рядом — миниатюрную лемле с фигурой женщины средних лет, безо всякой школьной формы и вообще абсолютно голую.

За окнами темно, лишь на востоке предрассветное небо начинает светлеть.

Монотонно шумит дождь, долгий, почти нескончаемый и почти беспрерывный прохладный зимний дождь... Капли негромко стучат по крыше, вода журчит в водостоках... Дождь шёл и вчера, и позавчера, и запозавчера, и три, и пять, и десять дней назад — не припомню ни дня без него. Уже несколько дней, как поляна вокруг дома сплошь покрылась лужами — где по щиколотку, а где и по колено. Она всё так же желта от высокой травы, только вода блестит повсюду — на листьях, плавающих в воде или поднимающихся над нею, в просветах между листьями.

Середина дождливой, прохладной, промозглой северно-аркэливинской зимы, с её длинными-предлинными ночами и поздними рассветами, облачным небом и воспоминаниями обо всех печалях.

Зато до чего же сладко и уютно лежать и нежиться сейчас в тёплой спальне, на мягкой кровати. Проснувшись, не торопиться расстаться со снами, а подрёмывать, нежась в постели, медленно потягиваться, ворочаться и извиваться, наслаждаясь свой наготой в тёплом воздухе спальни, на шелковистой простыне под тонким нежно-невесомым покрывалом, смаковать усладу голого тела от осязания тёплой мягкой постели и упругого обнажённого тела любимой. Нежиться вместе с нею, близкой и нагой, чувствующей меня, внимающей всем моим мыслям, эмоциям и ощущениям.

Шаэтэль, стройная, ладная, белотелая, голая, лежит рядом, закинув руки за голову, и задумчиво глядя вверх. Голубоватый свет язычка пламени виртуальной свечи, стоящей на столике, и искорок, роящихся вокруг неё, освещает миниатюрную шаэтэлину фигуру, полуукрытую прозрачным покрывалом, и её запредельно безмятежное в задумчивости лицо. Ах, как она возвышенно-прекрасна, Шаэтэль, ведьма-хакерица, исполненная просветлённого покоя, воплощение безграничного тихого потока мысли и всепроникающего, всезаполняющего озарения. Нагое тело её неподвижно, дыхание, движение глаз неуловимо. Лишь и-корона³ на голове, золотистая на пепельном гребне, рисует излучателем перед лицом Шаэтэль полупрозрачную, полуэфемерную вуаль, висящую в пространстве. Ряды букв, строки текут, сменяются на вуали, а Шаэтэль не то погружена взглядом в них, не то вдаль, ввысь, сквозь них, сквозь потолок, в бесконечность...

Как непросто, должно быть, снова вникать в проекты, оставленные Шаэтэль перед экспедицией на Аттонар-йальмоа, оставленные ею на всё то время, пока она возвращала меня к жизни и опекала меня, вступающую в новую жизнь среди лемле. Вспомнить делавшееся, прочесть, понять почувствовать и постигнуть всё новое, что добавило хакерское сообщество за время отсутствия Шаэтэль...

— Нет, сейчас я просто читаю рассказы. — произнесла Шаэтэль в ответ на мои мысли. — Хотя действительно жду, когда смогу связаться с Жэаклагиланэа, хакерицей, которая продолжила писать «Ольгааллюэсуамфион», недохаканный мой рефератор. (Помнишь, я рассказывала тебе об искусственном интеллекте, который анализирует все доступные в сети публикации, и составляет на их основе обзор по любой заданной теме с требуемой степенью специализации и детальности?.) Жэаклагиланэа сделала много, и я не вполне понимаю её, отстала, выпала из работы, да ход мысли её, её стиль для меня местами необычен... Без помощи её самой непросто почувствовать все тонкости её хаков... Но я чувствую сейчас её полную охваченность эросом, и мне остаётся лишь дожидаться, пока они с прелестной Йаннафонэль вполне насладятся лаской друг друга... Ждать, может быть, до утра, а может до полудня... Сейчас в Лундараален-короноа полдень, яркий, жаркий... Золотые луга от моря до склонов Ралинских гор... Тёплые речушки, тёплый океан совсем рядом... Ах, хорошо им вдвоём сейчас!.. И нам с тобой!... — Шаэтэль повернулась ко мне и поцеловала меня в сосок, потом в другой, и замерла, положив голову мне на плечо. Я обняла подругу, чувствуя, как вздрогнули её груди, коснувшиеся моего тела.

— Вот, послушай, — продолжала Шаэтэль и продекламировала томно-бархатным медленным шёпотом: — Спи, моя милая. Спи, моя прелесть, моя любовь. Спи, и не горюй ни о чём, ни о чём не печалься. Спи — я с тобой, я рядом. Спи, моя маленькая яркая звёздочка, давняя нежная подружка. Уткнись в мои груди, услышь, как бьётся верное тебе сердце и спи, милая. Я люблю тебя.

— Это ты сочинила?

— Нет, не я, а Лаэдэль Оклашаэфлаан, очаровательная гетера...

Шаэтэль, оставаясь в моих объятьях, перевернулась на спину и излучатель её и-короны нарисовал в воздухе над нашими лицами похожую на фарфоровую статуэтку фигурку белокожей лемле с тёмно-бронзовым гребнем. Лицо этой лемле выглядело спокойным и серьёзным, но в незавершённом жесте левой руки угадывалось смутное беспокойство. Её наряд, состоявший только лишь из босоножек в цвет гребня и крупной грозди тёмно-синих камней, свисавшей на цепочке в ложбинку между грудями, акцентировал нагую нежность этой лемле настолько, что она в моих глазах производила впечатление беззащитной и ранимой.

— А вот ещё, её же. Слушай. — продолжила Шаэтэль потягиваясь, и прочла, пока изображение Лаэдэль поворачивалось перед нами, словно бы та кружилась медленным танцем, удивительным образом заставив своё тело замереть:

— Мне приснилось, что я ухаживаю за девушкой. Или, может быть, она ухаживает за мной. Не то, чтобы она была ослепительно красива, скорее почти обыкновенна, но недурна собой, а главное — умна и внимательна. Что-то в ней было такое, порождавшее желание уткнуться в неё, ища в её обществе покой и уют, и в то же время хотелось обнять её, обласкать, приютить, успокоить в своих объятьях, рядом с собой... Мы бродили по городу, знакомому и незнакомому, ища укромное место, где могли бы объясниться друг с другом в самом важном, самом сокровенном, а пока всё откладывая и откладывая этот разговор. А проснувшись, я долго грустила, что так и не успела там, во сне, признаться ей в любви.

— Я люблю тебя! — сказала я в ответ на прочитанный рассказ и спросила — А ты видела мой сон, да?..

— Видела — ответила Шаэтэль, улыбаясь всепонимающе-покровительственной улыбкой. — Я смотрела сон вместе с тобой, и была в нём с тобой. Вот видишь, я умею быть рядом с тобой всюду, даже в снах. — Шаэтэль смотрела на меня с довольным и ласковым видом. — Твой сон навеял воспоминание о рассказах Лаэдэль, и я стала перечитывать их. Вот ещё один, самый подходящий, послушай...

февраль 2001 — май 2003

Шаэтэль было грустно. Я чувствовала это по движениям её тонких гибких пальцев, скользящих по моему лбу и вискам, чувствовала по её неподвижности, порой нарушаемой бесшумным глубоким вздохом, когда её груди сильнее прижимались к моей спине.

Шаэтэль гладила меня, стоя за моей спиной. Ничего не говорила, лишь ласкала мое лицо своими нежными руками.

В тёплой неге, которую чувствовала я всегда рядом с нею, сейчас была какая-то горчинка, какая-то малая, но заметная примесь тревоги или боли...

—Что с тобой? Ты грустишь? Почему?

—Твои воспоминания, Лотэа. Я помню их, и они не оставляют меня... Боль и горе в твоём прошлом, там, в том мире... Там было столько боли, а здесь мне остаётся лишь жалеть... Тебя, моя нежная Лотэа, всех, кто жил там...

Мне нечего было ответить, я лишь подумала, что там осталось так много людей, ещё сильнее меня жаждавших нежного и уютного мира, людей, кому та жизнь была в тысячи раз невыносимее моей, тех, кто нуждался в покое и уюте этого атэанского вечера ещё больше и нестерпимее, чем я... Я ничего не сказала, но Шаэтэль всё равно услышала мои мысли.

И она ничего не ответила, лишь обвила мою талию своими худенькими, но сильным руками, прижала к себе, словно испугавшись, что я могу исчезнуть и вместо меня здесь окажется кто-то другой...

сентябрь 2000 г.

Шаэтэль, милая, как хорошо лежать вот так и слушать твой рассказ. Устроиться на пушистом ковре посредине просторной комнаты, головой на твоих женственных бёдрах, то уткнувшись в лицом твой нежный живот, то повернувшись в другую сторону и глядя в окно. Внимать твоей красивой мелодичной речи, твоему бархатному, глубокому, очень эротическому голосу. Рассыпать по твоему голому телу свои распущенные волосы, чувствуя, как сладостно тебе их осязание. Наслаждаться абсолютной наготой своего тела, уютно приятной под твоим влюбленным взглядом и ласковыми прикосновениями гибких нежных рук. И совсем восхитительна и мила душевная обнажённость, которую чувствуешь, слушая тебя. Я вся открыта тебе и ты всегда знаешь, что легко, а что трудно мне понять, ты предвосхищаешь все мои вопросы, и рассказываешь так, что мне всегда интересно... Ты умеешь прогонять усталость или увлекать так, что она и неведома. И я зачарованно погружена в твой-наш монолог-беседу.

Ход её порой причудлив, когда от физики неравновесных процессов она поворачивает к категориям философии Суагэль Шаэфлаюнэлаан и Йанналолей-леля-Эланнагаланэль, потом к раалинскому классическому балету, затем к исчислению асимметрий, и снова к неравновесным процессам. По окну, на фоне золотистых верхушек деревьев и глубокого синего неба, то быстрее, то очень медленно, бегут формулы, диктуемые тобой через и-корону³, возникают, изменяются и исчезают графики и схемы, окнами в иное пространство открываются фильмы и изображения. А когда в них нет нужды, я снова утыкаюсь лицом в твоё тело, любуясь белизной гладкой кожи и наслаждаясь нежной интимностью прикосновения к тебе.

И так прекрасно чувствовать друг друга и себя умными, озарёнными знанием сложнейших вещей и вместе с этим любимыми, влюблёнными, желанными и преисполненными эротической неги. Радость познания и знания, слившаяся воедино с радостью эроса и любви, словно влюблённые подруги в своих ласках, — ах, до чего же прекрасны!

январь 2002 г.

Взгляд со стороны Шаэтэль — в рассказе «Инопланетяночка»

1. Эта планета — не Земля (она имеет больше общего с Тормансом из «Часа быка» И.А.Ефремова, чем с нашей реальной Землей); и я очень надеюсь, Земля не разделит её участи.

2. Лотэа, нежносладколюбимая! Ах, Лотэа, Лотэа, девочка моя, девочка моя милая красивая, девочка моя любимая, девочка моя нежная!

3. И-корона — носимый на голове компьютер и устройство для связи (подробнее см. в справочнике)

© Ольга Лаэдэль, 2000-2006

Этот текст распространяется на условиях лицензии Creative Commons «Attribution-NoDerivatives» («Атрибуция – Без производных произведений») 4.0 Всемирная. То есть:
Разрешается воспроизведение и распространение дословных копий этого текста любым способом на любом носителе, при условии, что это разрешение сохраняется и указано имя автора — Ольга Лаэдэль.