ЛЕПЕСТКИ

Тахетэй

Порой, заметив в траве особенно красивый опавший лист, хочется непременно подобрать его и сохранить. Так приятно бывает, читая или перелистывая книгу, обнаружить между страницами засушенный листочек, оставленный там много лет назад.

Так же и впечатления. Я не из тех, кто ведёт дневники — описывать каждый день, один за другим, каков бы он ни был, мне скучно и просто лень. Но некоторые образы, чувства, события, сценки и ситуации непременно хочется записать — сохранить приглянувшиеся мне опавшие лепестки проходящих дней. Ведь как милы они будут, встреченные много лет спустя, среди старых, от случая к случаю сделанных записей!

Лемле, совсем голая, идёт под дождем. В сумраке пасмурного зимнего дня, да ещё и без единого украшения, она выглядит очень печально.

Но вот в просвет меж облаками выглянула Йалинэй, улица стала светлее. А капельки воды заискрились, заблестели по всему телу ярко, празднично и очень нарядно. И не сыскать туалета лучше, чем россыпь дождевых капель!

Приятно и радостно встретить на опустевшей в жаркий летний полдень улице стройную худенькую лемле, шагающую вдоль арыка. Лёгкость, живость и свежесть, слышимые в журчании воды и звонком перестуке каблучков, прогоняют сонную окутывающую тяжесть жары. А от белизны девичьего тела на фоне золота и бронзы деревьев, охры разогретых солнцем стен и мостовой словно веет свежей прохладой, почти как от воды, бегущей по арыку.

Мать и дочь в вагоне поезда — премилая пара. Мать увлечённо болтает со мной, приятельницей-попутчицей, сидящей рядом, а дочь от плавного покачивания вагона, мелодичной речи и проплывающих деревьев за окном сморил сон. Девочка сидит, поджав под себя ноги, склонясь набок и прислонившись к матери, уткнулась лицом в её груди. Мать обняла дремлющую дочку обеими руками, гладит её. Как счастливо ей, вижу я, чувствовать и ласкать существо, жизнь которого она породила и выносила в себе, чьё тело было некогда частью её тела, а теперь становится его подобием, дарить этому существу покой и нежность, вести за собою в жизнь, в её очарование, труды и радость. А девочке дремлется безмятежно-уютно, всем существом своим погруженной в материнское тепло и ласку...

Прелестна рослая и худенькая лемле в босоножках на высоких каблуках, особенно если кроме этих босоножек на ней больше ничего и нет. Все её тело выглядит напряжённо-вытянувшимся ввысь, и вся она подобна тугой струне, тронь — зазвенит. А уж как идет она, плавно вытягивая одну ногу перед другой, в каждом своем нешироком шаге! Тонкие шпильки босоножек звонко и мелодично выстукивают ритм её походки. И на импульс каждого шага откликается весь её стан, руки, и особенно груди.

Прелестна южанка, купающаяся в озере Латилон — не отвести взгляда от золотой фигурки в прозрачной воде, над серыми и белыми камнями. Северянка, греющаяся на буро-охряных скалах Раалинских гор тоже очень мила, и красота её белого тела здесь особенно трогательна.

[Латилон-олоктоа (Латилон-озеро) — озеро в северо-западной части Континента]

Ах, как милы эти подруги в платьях-из-лент на мосту над рекой Ливин!

Одна прислонилась к перилам спиной. Другая — рядом перед ней, стоит, взявшись за перила рукой, касаясь рукой плеча подруги. Они не то беседуют, не то просто молчат, влюблённо глядя друг на друга. А нестихающий ветер сдувает невесомые ленты с их тел, совсем открывая обтянутые колготками стройные фигуры обеих подруг. Ветер сносит ленты, то куда-то вбок, то в сторону реки, поднимая их вровень с перилами, и прозрачные ленты реют, полощутся на ветру, вьются волнами, переплетаются.

Подруги то неподвижны, то смахивают ленты, вдруг брошенные ветром в лицо, то одна лемле водит медленно и замысловато кончиком пальца по телу другой, словно следуя узору мелких крапинок на её колготках, то иногда подруга, стоящая спиной к реке, принимается вычерчивать какой-то невидимый рисунок движениями острого каблука по мостовой.

Умильны дамы, которых сразу с бала зазвали на большую верховую прогулку по окрестностям. Как были на балу в нарядах из перьев^*, восседают они на инсектоидах, рысящих небольшой кавалькадой по дорожкам всё дальше и дальше от бального парка. На сонных окраинах города дорожки всё ýже и ýже, местами почти заросли, и перья нарядов то и дело цепляют ветви, упруго выскальзывают из них, цепляют снова, машут, словно огромные веера, обдувающие большими взмахами разгорячённые танцами тела. Программы роботов то и дело оказываются в замешательстве, не находя, как пройти со столь широкими (с перьями-то) седоками по этим узким тропам. И прогулка чем дальше тем больше превращается в практику по прямому управлению движением робота. Вот и едут, напоминая нестройным хором кому-нибудь из подзабывших, как пишутся команды для верхового инсектоида.

[^* имеются в виду фэрмашальфэ — веероподобные конструкции из больших пушистых искусственных перьев позади тела, наподобие перьев в нарядах танцовщиц земных кабаре — на Атэа это одна из разновидностей бальных нарядов.]

От сада к саду, от дома к дому тянутся дорожки и тропы. Узкая тропа после дождя сделалась ещё ýже от свесившейся травы. Высокие трáвы все мокры, блестят дождинками, роняют капли, пригибаемые порывистым ветром. Робот-инсектоид остановился, сойдя на край тропинки. Его всадницы, две нагие мокрые худенькие девушки, не спешиваясь, сидя верхом и лишь протянув в сторону рýки, выжимают в ладонях маленькие комочки ткани — свои промокшие насквозь платья. Право же, не стóит им их надевать — через сотню-другую метров платья вымокнут снова, да и без платьев обе подружки так нежны и милы, нечего и добавить к их красоте.

Азилар пишет в эхи^* переусложнённые, нелёгкие для понимания статьи, зато объясняет их прекрасно. Живая, юркая под стать своему имени^**, с сияющими распахнутыми лучистыми глазами, чарующая переливчатой речью, выразительной подвижностью острых ушек, под звонкий стук своих каблучков появляется она на балах и в салонах, овеянная прозрачными лентами платья-фэрматиальфэ^***, струящимися вокруг точёной миниатюрной фигурки. Льнущая к своей любимой, полноватой смешливой Мирэа, виснущая на подругах, кружащаяся в танце, она так мила.

А прелестнее всего манера Азилар объяснять написанное. Сесть или встать за спиной собеседницы, так, чтобы касаться сосками её спины, развернуть вуаль своей и-короны^**** перед её лицом, рассказывать тихонько, почти на ухо, указывая гибкими тонкими пальцами на формулы, на линии графиков, водить рукой от строки к строке перед текстом на вуали. А другой рукой непременно обхватить собеседницу за грудь, мягко и бережно держать её грудь в ладони, гладить, сжимать легонько будто в такт перехода от фразы к фразе. И вот так, всё время оглаживая, обнимая, лаская собеседнице груди, то одну одной ладонью, то другую другой, а свободной рукой водя по формулам на вуали, — говорить, объяснять, рассказывать, делиться удовольствием превращения туманных непонятных вещей в логичные и ясные, особенно приятным и ярким на фоне телесного чувственного наслаждения.

[Эха^* — средство электронного общения у лемле, представляющее собой рассылку электронных посланий всем участницам эхи. Далёкий потомок атэанского аналога земных ФИДОшных эхо-конференций.
Азилар^** — имя, образованное от слова azile 'ящерица'.
Фэрматиальфэ^*** — платье из лент, примерно такое.
И-корона^**** — носимый на голове компьютер и устройство для связи (подробнее см. в справочнике)]

Влюблённая пара дремлет в траве, нежась под лучами клонящейся к закату Йалинэй и дуновениями тёплого ветра.

Две девушки, что изласкались до полного изнеможения, лежат бок о бок, положив ладошки на лона друг друга — как милы они, обе миниатюрные, нагие, нежные. Одна полновата и всеми своими формами так округла и мягка, чуть улыбается, другая такая худенькая и тоненькая, приотвела острые ушки с выражением уютного блаженства.

И как забавна робот-стрекоза при них. Она сторожит их сброшенную одежду, не давая ветру унести маленький красно-жёлтый комочек воздушно тонкой невесомой прозрачной ткани, в который превратились стянутые с тел и брошенные на траву фэльмаромэле^*. Сидит рядом с брошенными тут же в траве босоножками, держит эфемерно-воздушный цветной комочек в механических лапках, и при каждом дуновении ветра её зафлюгированные прозрачные крылья колышутся, узорчато переливаясь цветами радуги.

[Фэльмаромэле^* — одежда или, лучше сказать, тканевое украшение похожее на закрытый (цельный, не бикини) купальник]

Лаэдэль

Спи, моя милая. Спи, моя прелесть, моя любовь. Спи, и не горюй ни о чём, ни о чём не печалься. Спи — я с тобой, я рядом. Спи, моя маленькая яркая звёздочка, давняя нежная подружка. Уткнись в мои груди, услышь, как бьется верное тебе сердце и спи, милая. Я люблю тебя.

Какая тишина! Я услышала её неожиданно, заметила, обнаружила вдруг, что позади день с его мириадами звуков и дел, с его снующей, разноголосой суетой. Они все ушли вместе со своим днём, и их уже нет... А новый день медлит явиться, он ещё далеко, и придёт не скоро с шумной свитой забот... Он придёт конечно — куда ж он денется...

Но только не сейчас — сейчас ночь, темно, тихо, так свободно и спокойно... Сейчас мы одни — ночь и я и между нами — ничего. Ни звука — я слушаю, очень внимательно и спокойно, и разглядываю полную темноту — рада её видеть, такую безмятежную. Лежу, слушаю тишину, и всё моё существо легко, свободно и невесомо, прозрачны и чувства и разум.

Потом придёт день — и закрутит в своём водовороте, оглушит своими звуками. Но это — потом, а сейчас не стоит об этом думать.

Погладь меня, моя милая. Мне так тоскливо и одиноко сейчас! Дотронься до меня, чтобы я почувствовала, что ты рядом, нежная и внимательная. Проведи своей рукой по моим плечам, коснись моего лица, позволь поцеловать твою женственную руку, дай ощутить тебя, твоё присутствие и ласку, удостовериться, что ты здесь, рядом, что ты на самом деле есть, что я тебя не придумала...

По одну сторону окна — ночь и дождь. По другую — шторы, свет, ожидание. Одну сторону хлещут мокрые ветки и ветер. На другой растерянно замерли мои руки. Смотрю в ночь, сквозь окно — вижу своё отражение...

Самые короткие дни в году и самые дождливые.

Ещё недавно был полдень, а уже вечереет, и тучи кажутся ещё ниже, гуще и темнее. На мосту через Ливин-луленвоа, на проспектах и улицах зажигаются фонари. Впереди долгая ночь и долгий дождь. Внизу река, разлившаяся от беспрерывных ливней, раза в полтора шире обычного, залившая все пляжи до самых набережных. С моста она выглядит особенно просторной и величественной, теряясь на севере в дожде и полумраке. Рядом ты, укрытая синей прозрачной плёнкой дождевика, задумчиво глядишь из-под капюшона, декламируешь старинные стихи под перестук ливня, шлёпая по лужам наверное уже промокшими туфлями. На мне простая короткая накидка, и прохладная вода течёт по моей голове, забираясь струйками за воротник и заставляя поёживаться. И всё же мне хотелось бы остановиться здесь, над серединой Ливин-луленвоа и смотреть в даль, пока не стемнеет, а может быть ещё дольше и болтать с тобой о чем-нибудь, о чем угодно. Но ты продрогла, хочешь уюта сухой теплой комнаты и мы спешим домой...

Слышу сквозь дрёму позвякивание цепочек, шуршание лент, осторожный стук каблуков. Ты уже проснулась, встала и прихорашиваешься. До чего же приятно нежиться в постели под эти звуки. Не открывая глаз, вижу тебя, прелестницу, перед зеркалом, подбирающую украшения. Исполненная неги, потягиваюсь на кровати — поэротичнее. А ты склонилась надо мной, чтобы поцеловать мои соски, и тепло твоих губ вместе с холодком камней ожерелья коснулись моего тела, пробуждая к новому дню.

Ах, как хороша ты сейчас, взобравшаяся на парапет фонтана.

Привстала, вытянула вперёд руки, чтобы достать до ближайшей из падающих в воду струй. Падая на твои ладони, упругая струя разлетается мириадами мелких брызг, обдавая ими нас и рождая маленькую радугу.

А ты улыбаешься, довольная и весёлая, такая очаровательная с радугой в руках.

Погладь меня!..

Погладь меня, моя хорошая, моя любимая, насладись всеми формами моего тела, моей мягкостью, моим теплом, моей вверенностью тебе. Под твоими прикосновениями, в твоих руках, у твоего лица, губ и грудей твоих, я буду потягиваться, медленно и томно тянуться навстречу твоей ласке, твоим движениям...

А ты — всю-всю-всю меня обласкай, огладь, ладонями своими нежными, гибкими изысканно-тонкими пальцами, грудями женственно-мягкими и твёрдыми набухшими сосками, влажным горячим лоном вбери-ощути-впитай всю нежность мою и любовь и женственность...

Иди же, иди ко мне...

Как ласково шепчет ветер в кронах, как игриво скользят кружевные тени листвы и пятнышки яркого света Йалинэй, как счастливо нам с тобою ласкаться, обласканными ими!..

Ты рядом!.. Ах!, погладь, погладь же, нежная, милая, любимая моя подружка!..

Ночь... На тёмном небе очертания деревьев проступают тенями почти чёрными, ещё темнее, чем небо. Шепчет свой долгий-предолгий монолог дождь, порывы ветра покачивают силуэты деревьев за окном, отзываясь недолгой сменой интонаций в шёпоте дождя. Маленькие блёстки, капельки света — звёзды в медленно-изменчивых просветах облаков, да буквы у твоего лица, на вуали и-короны. Посреди почти пустой комнаты, на подушках, разбросанных по ковру, ты сидишь за чтением, в пол оборота ко мне, лежащей рядом, и в пол оборота к стене-окну, за которой деревья и ночной ветер разыгрывают пьесу своего театра теней... Удивительно, насколько белым, отчётливо телесно-белым видится твой силуэт на фоне ночной тьмы и теней всех оттенков чёрного... Я закрываю глаза, и тогда твои мягкие, женственно-плавные очертания рисуются моим воображением ещё белее, ещё отчётливее. Как хорошо и уютно — лежать рядом с тобой на мягком ковре, потягиваясь, то перешёптываясь о том, что ты читаешь, то замолкая и безмолвно любуясь тобой, то неподвижно, то протягивая к тебе руку и скользя кончиками пальцев по нежным округлостям твоего тела, по гладкой коже, мягкой нежностью во всём своём теле чувствуя эхо услады, которой полна ты от моего присутствия и моих ласк.

[И-корона — носимый на голове компьютер и устройство для связи (подробнее см. в справочнике)]

Люблю тебя... Люблю головокружительную глубину твоих глаз, нежную гибкую живость твоего тела, полёт и летучесть твоей души, глубину твоих мыслей и их изощрённо-изысканный ход, влажный жар твоей вульвы и нежный трепет куннилингвы, припадающих к моему телу в минуты любовных игр, сон, безмятежный и беззащитный, пронзительность звонкого голоса, лёгкость шагов, трепетность вздохов.

Прекрасны йенэланжэ, цветущие ночью. Там и сям по лугу разбросаны россыпи желтоватых огней. Мотыльки вьются над люминесцирующими цветками, то появляясь из темноты в их свете, то исчезая во мраке ночи. Огоньки соцветий покачиваются, рассеивая немного мрака вокруг себя, волнуемые дуновениями тёплого ночного ветра.

И как прекрасна ты, стоящая среди цветов, любующаяся ночным цветущим лугом! Лицо полусокрыто в темноте, в глубоких тенях и слабых отголосках света соцветия йенэланже, которое подрагивает, светясь, около твоих сосков, освещая лишь твои округло-островерхие груди и переливась искорками в камнях кулона, висящего в ложбинке между твоих грудей.

Мне нравится, как ты, едва поднявшись с постели утром или в середине дня, выходишь в сад вокруг дома и, как спала совсем голая, бродишь среди кустов, выискивая, чего бы съесть прямо с ветки.

Тёмно-золотые и солнечно-янтарные разлапистые ветви, разросшиеся над дорожками гладят твоё белое мягкое полноватое тело, когда ты раздвигаешь их собой, пробираясь между ними или забираясь вглубь куста, где присмотрела себе лакомство. Медлительная, всё ещё немного сонная, подставив своё совсем нагое тело солнечным лучам и ветерку, ты стоишь, в обнимку с ветвями, ешь сорванный плод, или срываешь ягодку за ягодкой с ветки перед собой.

Как ты красива сейчас, нагая, большая и нежная среди этих изобильных ветвей, насыщающая своё прекрасное тело плодами этого сада, этого солнечного цветущего лета! А тебе так уютно нравиться мне за этим занятием и всем видом своим звать меня присоединиться к тебе.

Тонкое удовольствие — быть абсолютно голой посреди чистого поля, стоять, идти медленно-медленно, ловя всем телом твоё любование, тепло воздуха и солнечных лучей, прикосновения суховатых травинок. Наслаждаться абсолютной наготой, открытостью всего тела, красотой открытого простора, распахнутого от горизонта до горизонта. Любоваться тобой, тоже совсем обнажённой. Идти рядом, смотреть на тебя, тебя гладить, сладко обмирая от наслаждения, проводить рукой от твоего лица, от чутких твоих подвижных ушек, вниз и вниз, до твоей талии, до лона, до широких бёдер и обратно. Стоять перед тобой и наслаждаться тем, как ты меня гладишь, как ты меня рассматриваешь, как ты улыбаешься, как игривым быстрым прикосновением рук всколыхиваешь мои груди, как выводишь пальцем замысловатые невидимые линии то на моём голом теле, то на своём.

На нас ничего, и при нас ничего. Только мы сами, только мы с тобой. При нас лишь наши тела и наша нежность. И травы. Тёплая прогретая летней жарой земля. И жарковатый воздух, редкие дуновения ветра. И бронзово-золотой луг вокруг, усеянный крапинками россыпей цветов, прозрачное синее небо с бледными лунами и яркой Йалинэй. Шорохи, тихое стрекотание насекомых. У горизонта отблески крыш редких домов окраины города, а по другую сторону — лес в самой дали.

Ах, а мы здесь не одни! Поодаль — ещё одна влюблённая пара, две девушки, совсем как мы, наслаждаются наготой и нежностью, любовью и любованием.

К середине лета речка Ташалькавъэанжин-луленваэтоа мелеет, превращаясь в узкий совсем не глубокий ручей.

Наш надувной матрас, глубоко просевший под нами двоими, медленно плывёт, скользит, влекомый течением мимо нависающих над близкими берегами зарослей, над видным сквозь воду то каменистым, то песчаным дном. Частенько останавливается, приткнувшись к стеблям ташалькэ* у берега или сев на намытую течением отмель из песка и ила. Надо протянуть руку, оттолкнуться от стеблей, отправляя наш матрас к середине ручья, где течение повлечёт его дальше. Но иной раз толкнёшь сильнее и вот снова встали, теперь у противоположного берега точно так же воткнулись в заросли. Иногда можно подождать, и разворачиваемый течением матрас отойдет от прибрежных ташалькэ и снова поплывёт по ручью.

Но когда под нами слишком мелко, приходиться вставать — тебе, мне или нам обеим. Шагать по колено в воде, толчками коленей пихая перед собой матрас, раздвигая своими голыми телами нависающие над водой ветви, которые упруго жмутся к нам, проводят собой по нашей коже.

Ты улыбаешься. Ты гладишь, трогаешь, лапаешь меня чувственнее, чем все эти солнечно-жёлтые ветви и побеги, нежнее, чем тепловатая вода и жаркий ветер. Ты довольна, тебе нравится эта затея — отправиться к озеру вплавь по обмелевшему извилистому ручью на надувном матрасе.

Но вот течению становится просторнее, и матрас сам, больше не подгоняемый нами уплывает вперёд. И мы спешим нагнать его, быстрым шагом уже не по колено, а то по лоно, то по пояс в воде.

Ты снова устраиваешься на матрасе, лежишь на животе, подложив руки под подбородок, глядишь перед собой. Тоже мне, вперёдсмотрящая, — усмехаюсь я, укладываясь рядом, прижимаюсь с твоему мокрому боку и лежу на спине, глядя в небо и гладя твою спину.

Остановки всё реже, и заросли по берегам уже не впритирку к нам. Хотя русло по прежнему извилисто, течение всё легче уносит остановившийся было, приткнутый к прибрежным ташалькэ, матрас, достаточно лишь легонько оттолкнуться.

Вот узкий мост над нами, что продолжает над ручьём тропинку к дому Жяленин и Лотиль.

А вот и озеро. Простор воды и неба, камни и деревья над дальним берегом. Белые и бронзовые подвижные изящные женские фигурки на камнях. Жяленин и Лотиль с подругами уже собрались, как обычно, у озера — плескаться и резвиться, нежиться и гладиться голышом друг перед дружкой. Просто нравиться друг дружке и разговаривать о чём придёт в голову. Умничать, нравясь, или просто ласкаться с любимой в окружении сочувствующих подруг. Слушать остроумные речи подружек и любоваться их соблазнительным нагим и нежным изяществом.

[* ташэлькэ — атэанское растение, похожее на камыш]

Старые-престарые кусты шелакрэ засохли и убраны. На опустевшую землю высажены новые семена, теперь они начинают выпускать первые ростки. Давно уж на плантациях не надо ничего делать руками, да и для наблюдения за состоянием ростков достаточно пустить робота. Но ты по старой привычке предпочитаешь пройтись по плантации сама, своими глазами увидеть новые ростки, пальцами коснуться первых листиков, их поправляя, направляя, расправляя, освобождая их от земли. Тебе важно самой, своими прикосновениями ощутить это прорастание новых всходов. И я иду с тобой, деля с тобой эту заботу и это удовольствие.

Ты вышагиваешь вдоль немного неровных линий новых рыжевато-жёлтых ростков. И какое ж это эротическое заглядение — движения и изгибы округлых форм твоего мощного тела, когда ты наклоняешься к росткам, широко расставив полные ноги, или приопускаешься на колено, присаживаешься на корточки, встаёшь и распрямляешься снова. Мы обе почти обнажены — лишь бикини из трёх лепестков ткани да босоножки — весь наш с тобой наряд. Но твой лифчик, такой как ты любишь, без бретелек на плечах или шее, проделывает с тобой забавную и премилую шутку.

То и дело, когда ты склоняешься к росткам, твои крупные округлые груди, отвисая, вылазят из-под крошечных лепестков лифчика. Лифчик, скручиваясь трубочкой, моментально скатывается вниз, под грудь, на талию. И ты улыбаешься, тихо хихикаешь, вставая, приосаниваясь, стряхиваешь землю с кончиков пальцев, расправляешь лифчик и натягиваешь его на торчащие соски обратно. Ловя мой сексуальный взгляд на своих в очередной раз возвращаемых под лоскутки лифчика грудях, бросая ответный чувственный взгляд, пробегающий по мне от украшенных босоножками ног до лона, до грудей, до голых плеч, до лица и обратно, ты цедишь сквозь смешки:

— Сиси... хихи ... вылазят и вылазят... хихи...

— Сиси!.. — повторяю я, заражаясь весельем. Это игривое, простецкое, почти девчачье слово, в сочетании с твоей улыбкой, с видом тебя почти обнажённой, сисястой, весёлой и довольной, изрядно веселит меня.

И едва ты успокаиваешься, едва перестаёшь смеяться, и с почти серьёзным видом, сжав улыбающиеся губы и сдерживая еле-еле подавленный приступ смеха, пытаешься устроить обратно свои груди под маленькими узкими лепестками бикини, мне от этого делается чертовски весело и я прыскаю сквозь смех:

— Сиси... хихихи... Сиси, — играя этим так забавно пришедшим на язык словом.

— Сиси!.. — вторишь ты, снова начиная безостановочно смеяться.

А виновницы нашего безудержного веселья, выскочив снова из-под толком и не натянутой на них верхней части бикини, нагие и свободные, колышутся в такт нашему смеху, колеблемые им, словно сами смеющиеся.

Лиллалумэа

Когда на тебе платье из лент, ты то и дело теребишь, перебираешь ленты пальцами, поправляешь то поясок платья под грудью, то его бретельки или просто держишь пару лент в руках. Когда на тебе воздушный шмиз, твои руки тонут в складках тонкой ткани. Когда на тебе бикини, твои беспокойные пальцы то играют с бретельками, подтягивают их, щёлкают ими, то соблазнительно расправляют края маленьких ярких лоскутков.

Но когда ты просто совсем голая, ты не знаешь, куда пристроить свои руки и чем их занять, не находишь им ни места, ни занятия на обнажённом теле. С каким-то растерянным видом ты оглядываешь своё тело и пространство вокруг блуждающим взглядом, то кладёшь ладони на бёдра, то поводишь чуть разведенными в стороны руками в воздухе, то обхватываешь верхушку гребня за головой. Но всё не то...

Что ж, тогда я — тут как тут! Вся я — место для твоих рук! Обнимай меня, гладь меня! Обвей руками мою талию — она так тонка. Или обними мои плечи, тебе ведь так нравится их изящная худоба, а мне — твои прикосновения. Нам обеим так хорошо, когда ты водишь гибкими пальцами по моим ключицам, по моей шее, спускаешься ниже, в ложбинку между грудей. Или обхвати ладонями мои груди — они, округлые, небольшие, торчащие вразлёт, так хорошо помещаются в твои ладони, и так хорошо им в твоих руках. Или, если уж просто кладёшь руки на бёдра — то на мои. И прижмись ко мне потеснее, нежная, ласковая моя подружка.

Шэдиленэй

Гостьи разошлись из дома гетеры. Опустели комнаты, отзвенели голоса и шаги, отзвучала музыка, погашен свет. Гетера, хозяйка салона, усталая от танцев и бесед, напряжения тела и ума, довольная гостьями и собою, но немного грустная, опустилась в кресло напротив трюмо. С видом немного сонным и вялым, тенью улыбки на губах и в полуприкрытых глазах, она неспешно снимает с себя украшения. Расстёгивает цепочки, и собрав их в руку, дает им с легким звоном стечь в шкатулку. Сбрасывает туфли, вытягивая уставшие от каблуков ноги. Снимает с гребня и-корону. И оперев подбородок на сцепленные руки, долго смотрит в зеркало — на луны в окне и себя в их свете, пока её, замечтавшуюся, не сморит сон.

Юная лемле гладила древнюю статую, словно свою подругу.

Она прислонилась к мраморному боку, и скользила гибкими пальцами по лицу и шее, плечам, грудям и рукам её.

Девчушка, бессмертная дочь бессмертной, своими робкими и нежными прикосновениями словно звала — «отзовись!» — хрупкую тэмиэлонянку, жившую тысячи лет назад. Приникая к холодному мрамору, пыталась прочесть в застывших формах статуи чувства, мечты и горести, томления и любовь давно ушедшей жизни и с печалью глядела в бездонный колодец времени, силясь уловить смутные очертания в его глубине.

Две девушки. Одна, нагая, распростёртая в траве, томная и беззаботная, простирает руку к другой, которая стоит над нею на узкой мощёной дорожке, вытянувшись на высоких каблуках, сверкая камнями и металлом множества украшений, протягивает руку навстречу руке лежащей, чуть наклонив к ней голову... Не то одна зовёт другую подняться, стряхнуть покой и дрёму, не то другая зовёт свою напряжённую, как струна, подругу разлечься и предаться расслабленной ласке...

Между почти соприкоснувшимися кончиками пальцев — граница покоя и движения, тихой истомы и звонкой резвости, первозданной наготы и изысканности украшений тончайшей работы.

Какая прелесть!

Гибкое, нежное, трепетное тело флейтистки в ярком свете огней особенно бело, рельефно и хрупко. Пронзительна упругость неподвижной позы, бегущих по флейте рук, плеч, таких худеньких, и грудей в их едва уловимом движении. Тонкие чуткие пальцы на флейте трепетными касаниями ласкают струящуюся, летуче истекающую мелодию...

Тень, силуэт девушки, перебирающей струны арфы, колеблется в полумраке, словно пронзительные взлёты флейты, нет-нет, да дотронутся до него, как до ветки после дождя, качнут легонько, заставляя осыпаться прохладными капельками-дождинками звуков... И прозрачные росинки мелодии опадают со струн нежной вздыхающей арфы, но подхваченные дуновением флейты, улетают, растворяясь в её зовущем извивчато-тонком пении...

Мирэа

Здесь цветут белые лаэдэ, поднимаясь на упругих стеблях над плавающими на воде крупными светло-желтыми листьями. Здесь вода прозрачна, как свежая капля росы, и кажется неподвижной. Здесь тёмно-золотые шэфиале свесили до самой воды свои волнистые длинные листья, ограждая берег густыми зарослями. Здесь камни на дне так красивы, что кажутся драгоценными. Здесь большие валуны выступают над прибрежной водой влажными серыми боками.

Здесь ты любишь подолгу сидеть, забравшись на валун близ берега, и размышлять, глядя в прозрачную воду.

О, как идёт тебе красота этих мест, и как твоя красота идёт этим местам!

Ты — твоё тело, белое и нежно-прекрасное, как цветы лаэдэ, гибкое и упругое, как ветви шэфиале, твой гребень, светло-серый, блестящий, словно мокрые камни, твоя душа, спокойная и прозрачно ясная, как вода под тобой — очаровательна здесь настолько, что сжимается сердце.

Лияннариомэль

Гостившие у нас подруги улетают домой на автожире. Как славно мы болтали, танцевали, пели, ласкались и купались в озерце, как славно сидели все вместе, рядышком, дружно, касаясь друг друга! Мы не преминем встретиться снова, наверное, очень скоро. И всё же, расставание, даже недолгое, навевает грусть...

Слова прощания и благодарности за уютную встречу сказаны ещё раз — уже через урчание двигателя и холодноватый шелест редуктора. Тёплый предвечерний воздух из-под пришедших в движение лопастей колышет траву, обдувает нас, и мы отходим в сторону. Стоим взявшись за руки, провожая.

Автожир, раскручивающий ротор перед взлётом — словно сама нерешительность, тягостное колебание между «улететь» и «остаться». В свисте набирающих обороты лопастей слышатся отголоски грустных вздохов. Но вдруг меняется звук, и автожир, словно усилием воли прервав колебания и решившись наконец улететь, устремляется вверх, отпрянув от земли. Но как будто, даже решившись и отпрянув, хочет передумать — снижается, отдаляясь, и кажется — развернётся вот-вот и возвратится, сядет. И всё-таки нет, автожир разворачивается на север, к Шанэвэлин-ластоа, понемногу набирает высоту, и скрывается в облаках.

До свидания.

[Автожир — летательный аппарат, гибрид самолёта и вертолёта. Вместо крыльев у него подъёмную силу создаёт винт (ротор), подобный вертолётному, но вращающийся от набегающего потока воздуха. Для укороченного или вертикального взлёта автожира может применяться предварительная раскрутка ротора от двигателя перед взлётом.]

Хельмароаншааталь-короноа, город под сенью леса... Весь город — россыпь многих тысяч домов, паутина дорожек, прожилки ручьёв — всем нашлось место между зарослями густого, ветвистого и пышнолистого подлеска, среди рыжевато-карих стволов высоких суагэльфэ, уходящих далеко в небо, где ветер ласкает их кроны...

Узкие улочки-тропинки вьются и ветвятся среди кустов, деревцев и буйных трав, между устремлённых в далёкую высь стволов вековых деревьев, пролетая ажурными мостиками над ручьями и речками. Чёрный камень мощёных дорожек тёпл и гладок под босыми ногами и звонок под каблуками, гибкие ветви, мокрые от дождя или тёплые от солнца, проникшего сквозь всю листву, ласкают тело упругими прикосновениями. То там, то здесь, то почти рядом, то поодаль заросли прирасступаются, уступая место дому или маленькой уютной площади со статуями, фонтаном и прудом. А высоко над ними, в далёко-далёкой выси покачиваются, кажется, чуть кружась, солнечно-золотые кроны суагэльфэ...

И как хорошо здесь бродить часами и сутками по узким улочкам-тропинкам, размышляя, ища полуслучайной встречи с кем-нибудь из подруг, или интересных мыслей в вольной беседе с неожиданными собеседницами. Шагать рука об руку с любимой, куда ведёт дорога, выбирая путь как придётся, разговаривая или переглядываясь молча, в тихом счастливом упоении обществом друг друга. Нравиться встречаемым лемле, с нежным вожделением ловя их мимолётную ласку и лаская их, иногда становиться их спутницами, а иногда расходиться своими дорогами, устремив вдогонку друг дружке слова и мысли нежного восхищения.

Раннее утро в Аррэолоктойан-короноа. Тепло с тонкой вкрадчивой тенью прохлады, несомой слабым ветром с приостывших за ночь недалёких озёр. Деревья, всех оттенков золота, бронзы и меди, обступают берег неширокой речки, почти ручья в эту пору середины лета. Свет низкой, едва встающей Йалинэй, пробивается сквозь листву, свисающую долгими прядями и гирляндами, то просвечивая, то теряясь в лабиринте бессчётных листьев, играя в них, лаская и расцвечивая их...

Узкий светло-серый мост — продолжение мощёной тропинки, выходящей из леса и в лес за рекой убегающей. И цвéта листвы, цвéта густого загара стройная девичья фигурка на нём. Нагая лемле — золотое изящное тело, чёрный гребень, грациозная плавная походка. Или — уже не походка, а неподвижность, поза её, замершей в задумчивости, обернувшейся... Она погружена в мысли, или ждёт подругу, или вспомнила что-то дорогое ей... И как созвучно её тихое очарование тишине этого утра, его вкрадчивой прохладе и первому свету!..

Как не залюбоваться ею сейчас, как не подарить ей ласковое прикосновение, когда она, очнувшись от задумчивой неподвижности, пройдёт по мосту мимо...

А ещё предлагаю вашему вниманию Антологию атэанских рассказов

© Ольга Лаэдэль, 2001-2013

Каждый мини-рассказ, опубликованный на этой странице, распространяется на условиях лицензии Creative Commons «Attribution-NoDerivatives» («Атрибуция – Без производных произведений») 4.0 Всемирная. То есть:
Разрешается воспроизведение и распространение дословных копий этого текста (или отдельных составляющих его мини-рассказов) любым способом на любом носителе, при условии, что это разрешение сохраняется и указано имя автора — Ольга Лаэдэль.